Бог и золото, УОЛТЕР РАССЕЛ МИД

 УОЛТЕР РАССЕЛ МИД - старший научный сотрудник по внешней политике Совета США по международным отношениям. Он регулярно пишет для Foreign Affairs и является редактором Los Angeles Times.‘Мид - блестящий писатель.’ Найл Фергюсон, Financial Times: "Уолтер Рассел Мид, один из наших величайших писателей и экспертов по глобальным вопросам, блестяще решает один из важнейших исторических вопросов нашего времени: чем объясняется господство британской и американской систем на протяжении последних трех столетий?

Он блестящим образом связывает религию, индивидуализм, капитализм и либеральную демократию, а затем осторожно приступает к оценке того, что ждет нас в будущем. Его масштабная и убедительная книга присоединится к нескольким, которые помещают в контекст политические и культурные тенденции нашей эпохи. ’Уолтер Айзексон" Клевер, злобный и располагающий свободным временем Усама бен Ладен, как предполагается, много читает. Если ЦРУ хочет деморализовать и отвлечь его, оно могло бы позаботиться о том, чтобы он получил экземпляр новой книги Уолтера Рассела Мида". Экономист

           Также Уолтера Рассела Мида

 

            Смертное великолепие:
Американская империя переходного периода

 

            Особое Провидение: внешняя политика АМЕРИКИ и
то, как она изменила мир

 

            Власть, террор, мир и война:
великая стратегия Америки в мире, находящемся под угрозой

 

 
             

 

 
           Впервые опубликовано в Соединенных Штатах в 2007 году Альфредом А.Кнопфом,
подразделением Random House, Inc., Нью-Йорк.

 

            Впервые опубликовано в Великобритании в 2007 году издательством Atlantic Books,
издательство Grove Atlantic Ltd

 

            Это издание вышло в Великобритании в 2014 году
издательством Atlantic Books Ltd.

 

            Авторские права © Уолтер Рассел Мид, 2007

 

            Моральное право Уолтера Рассела Мида быть идентифицированным как автор этой работы было заявлено в соответствии с Законом об авторском праве, промышленных образцах и патентах 1988 года.

 

            Основанный в 1921 году Совет по международным отношениям является независимой национальной членской организацией и беспартийным центром для ученых, занимающихся выработкой и распространением идей, позволяющих отдельным членам и корпорациям, а также политикам, журналистам, студентам и заинтересованным гражданам Соединенных Штатов и других стран лучше понимать мир и внешнеполитические решения, стоящие перед Соединенными Штатами и другими правительствами. Совет добивается этого, созывая собрания; проводя широкомасштабную исследовательскую программу; публикуя Foreign Affairs, ведущий журнал, освещающий международные отношения и внешнюю политику США; поддерживая разнообразный членский состав; спонсируя независимые целевые группы; и предоставляя актуальную информацию о мире и внешней политике США на веб-сайте совета, www.cfr.org.

 

            Все права защищены. Никакая часть этой публикации не может быть воспроизведена, сохранена в поисковой системе или передана в любой форме или любыми средствами, электронными, механическими, копировальными, записывающими или иными, без предварительного разрешения как владельца авторских прав, так и вышеупомянутого издателя этой книги.

 

            Были предприняты все усилия, чтобы связаться с правообладателями. Издатели будут рады исправить любые упущения или ошибки, доведенные до их сведения, при первой же возможности.

 

            ISBN 9781843547259
eISBN 9781782396000

 

            Запись по каталогу CIP для этой книги доступна
в Британской библиотеке.

 

            Atlantic Books Ltd.
Ормонд-Хаус
Босуэлл-стрит, 26-27
Лондон, WC1N 3JZ

 

            www.atlantic-books.co.uk

 

 
           Памяти Скотта Торна О'Брайена,
И Бекке, Тиму и Майклу

 

 
            

             

             

             

             

             

Бог движется таинственным образом
И оседлает бурю.
Он оставляет свои следы в море,
Чтобы творить чудеса; —УИЛЬЯМ КАУПЕР,
           Содержание 1779 г.

 

            Предисловие к британскому изданию

 

            Введение

 

            Часть первая Морж и плотник

 

            Первое: С Богом на нашей Стороне

 

            Двое: На пляже

 

            Третье: Как Они нас ненавидят

 

            Часть вторая Страх и зависть к Ним Всем

 

            Четвертое: Протоколы Гринвичских старейшин

 

            Пять: Французские тосты

 

            Шестое: Мир Был Их Устрицей

 

            Седьмая: Сухожилия Власти

 

            Восьмерка: Игровые поля Итона

 

            Девятка: Златовласка и Запад

 

            Часть третья Англосаксонские взгляды

 

            Десятый: Осы и пчелы

 

            Одиннадцать: Викарий и Динамо-машина

 

            Двенадцать: Докси против Докси

 

            Тринадцать: Белая королева

 

            Четырнадцатый: Вызван в бар

 

            Пятнадцатый: Гироскоп и пирамида

 

            Часть четвертая Что Сотворил Бог?

 

            Шестнадцать: Смысл истории

 

            Семнадцатый: Война с историей

 

            Восемнадцать: Золотой мем

 

            Девятнадцать: Вигский Вавилон

 

            Часть пятая Уроки истории

 

            Двадцатка: будущее Морской мощи

 

            Двадцать одно: Танцы с призраками

 

            Двадцать два: Дипломатия цивилизаций

 

            Двадцать три: Смысл всего этого

 

            Благодарность

 

            Примечания

 

            Указатель

 

 
           Предисловие к британскому изданию

 

            Существуют три основные точки зрения на “особые отношения” между Соединенными Штатами и Великобританией. Все они неверны.

            Первая точка зрения гласит, что поддержание особых отношений с Соединенными Штатами требует от Великобритании поддержки Соединенных Штатов несмотря ни на что — и особые отношения - это лучший шанс Великобритании влиять на мировые события и оказывать большее влияние, чем страна с 1% населения мира и около 3% ее ВВП могла бы разумно надеяться сделать. С этой точки зрения Британии следует как можно крепче вцепиться в юбки Америки.

            Второй утверждает, что особые отношения - это чарующая иллюзия, заставляющая беспечных британских политиков обманывать себя, думая, что роботизированное соответствие американской политике каким-то образом отвечает наилучшим интересам Великобритании. На самом деле, согласно этой второй точке зрения, американцы не заплатят справедливую цену за поддержку Великобритании, и, отнюдь не укрепляя влияние Великобритании, восприятие Лондона как комнатной собачки дяди Сэма на самом деле снижает международный престиж Великобритании. Те, кто придерживается этой второй точки зрения, обычно предлагают более тесные отношения с Европой в качестве лучшей альтернативы Великобритании.

            Третья, более американская точка зрения отражает комментарий бывшего госсекретаря США Дина Ачесона о Великобритании в 1962 году. Британия, сказал Ачесон, потеряла империю, но еще не нашла себе роли. Как и многие американские наблюдатели, Ачесон видел Великобританию в ловушке между двумя неудовлетворительными вариантами. Пребывание рядом с Соединенными Штатами не принесло Британии особого уважения со стороны американцев, но британские усилия поставить себя в центр дел ЕС потерпели крах из-за тесных и исключительных отношений между Германией и Францией. Американскому авианосцу было все равно, последует ли британский военный корабль за его могучим кораблем; европейскому велосипеду не требовалось третье колесо. С этой точки зрения вряд ли имеет значение, что делает Британия; ей суждено несчастливо колебаться между безразличной Америкой и неприветливой Европой.

            Во всех этих взглядах есть что рекомендовать. Великобритания, вероятно, действительно пользуется большим вниманием во всем мире из-за своих тесных отношений с Соединенными Штатами. Однако Тони Блэру было нелегко точно описать, каких уступок он добился от Джорджа У. Буш в обмен на непоколебимую поддержку Великобританией вторжения в Ирак. И, глядя на перипетии британской внешней политики за последние пятьдесят лет, трудно избежать вывода, что ни Европа, ни Соединенные Штаты не так взволнованы перспективой британской поддержки, как того могли бы пожелать британские премьер-министры.

            Где эти три точки зрения ошибочны, так это в общих, лежащих в их основе предположениях об особых отношениях между двумя странами и об источниках британского могущества в современном мире.

            Начнем с того, что особые отношения - это не добровольный выбор, как дружба между двумя людьми со схожими вкусами; это больше напоминает отношения между двоюродными братьями, которые работают в семейной фирме. Мы можем сколько угодно раздражаться друг на друга и даже временно отдалиться друг от друга, но семейные узы никуда не делись. У нас могут быть разные взгляды на то, как следует управлять семейной компанией, и мы оба способны попытаться извлечь максимальное преимущество в тихой, но иногда острой конкуренции друг с другом, но процветание и безопасность обоих родственников по-прежнему зависят от здоровья фирмы. У нас обоих могут быть интересы и отношения вне семьи и фирмы, и каждый из нас может принадлежать к клубам, из которых другой исключен, но общность в нашем происхождении, наших интересах и наших приоритетах дает о себе знать - и семейное сходство настолько сильно, что даже наши самые случайные знакомые могут увидеть, что мы родственники.

            Особые отношения являются не столько результатом политического выбора, сделанного британцами или американцами, сколько причиной схожего выбора, который так часто делают две страны. Америка и Британия не всегда смотрят на вещи одинаково, и даже когда они соглашаются с тем, что нужно сделать, они часто довольно сильно расходятся во мнениях по поводу того, как это сделать. Однако со временем, рассматривая мир в целом, главные “англосаксонские державы", как часто описывают их соперники, склонны приходить к схожим, если не идентичным выводам о том, что необходимо сделать.

            За 230 лет, прошедших с момента обретения Америкой независимости, особые отношения сохранялись несмотря на двусторонние кризисы, растущую враждебность и взаимный антагонизм, которые в разное время делали войну между двумя англоязычными странами более вероятной, чем нет. Часто риторика об особых отношениях была наиболее лирической, когда лежащая в их основе конкуренция была наиболее острой. Франклин Рузвельт был самым англофобным американским президентом двадцатого века, и, несмотря на сопротивление британских переговорщиков, ему удалось, как выразился Джон Мейнард Кейнс, “выколоть глаза Британской империи” во время Второй мировой войны. И все же редко риторика англо-американской солидарности провозглашалась так громко и с таким энтузиазмом приветствовалась, как в публичных выступлениях Черчилля и Рузвельта во время войны.

            Тони Блэр был не первым англо-американским лидером, обнаружившим, что особые отношения могут быть скорее жерновом на шее, чем якорем в штормовом море. Американские президенты, такие как Джеймс Монро и Уильям Маккинли, были скорее смущены, чем довольны тем, как американские инициативы, такие как доктрина Монро и "Открытые двери" в Китае, отражали и дополняли британскую политику того времени. Один американский президент, Гровер Кливленд, проиграл свою заявку на переизбрание в 1888 году после публикации бесхитростного письма, написанного британским дипломатом, восхваляющего пробританскую позицию Кливленда. Премьер-министром Великобритании в то время был маркиз Солсбери; его решительная позиция против ирландского самоуправления сделала американцев ирландского происхождения еще более англофобными, чем обычно, а ирландская оппозиция стоила Кливленду победы на выборах.

            В те дни именно американские президенты беспокоились о том, чтобы быть пуделями Британии. В любом случае, особые отношения пережили маркиза Солсбери; они также переживут Джорджа У. Буша.

            Особые отношения основаны в основном на семейной фирме, и так уж получилось, что семейный бизнес невероятно успешен и влиятелен. Вот уже примерно три столетия англоговорящие народы более или менее непрерывно организуют, управляют, расширяют и защищают глобальную систему власти, финансов, культуры и торговли. Британская ветвь семьи владела большинством акций и обеспечивала руководство фирмой во время Второй мировой войны; с тех пор американское отделение взяло на себя инициативу, но фирма, хотя и периодически обновляет и пересматривает свои методы и цели, все еще несет на себе отпечаток британских лидеров, которые ее построили. Хорошо это или плохо, но семейный бизнес сегодня является доминирующей силой в международной жизни и, похоже, еще какое-то время будет оставаться основой мирового порядка.

            Семейный бизнес - это не просто основа особых отношений между кузенами; это также источник устойчивой и даже растущей мощи и влияния Великобритании в мире. У Британии не просто особые отношения с Соединенными Штатами; у нее особые отношения с международным капиталистическим порядком, порядком, в значительной степени построенным Великобританией и теперь в значительной степени управляемым Соединенными Штатами. Сегодняшняя мировая система, управляемая Соединенными Штатами, сохраняет большинство основных черт британской системы, существовавшей до Второй мировой войны: либеральный морской международный порядок, способствующий свободному движению капитала и товаров и развитию либеральных экономических и политических институтов и ценностей. Как бы сильно британцы ни возражали против конкретной американской политики и приоритетов, общее направление, в котором американцы стремятся вести за собой мир, - это направление, в котором большинство, если не все британцы, более или менее надеются, что так оно и будет. И британские, и американские лидеры могут ошибаться и делают это относительно того, как лучше развивать и защищать эту мировую систему, но здоровье этой системы было главной заботой британской внешней политики с восемнадцатого века, и это вряд ли изменится.

            Близкое сходство между британским и американским мировыми порядками не только влияет как на Великобританию, так и на Соединенные Штаты в отношении международной политики, которая обычно в целом совместима; это также придает Великобритании уникальную и особенную роль в мировом порядке. Наиболее отчетливо это видно по тесным и взаимовыгодным отношениям, которые существуют между Лондоном и Нью-Йорком, двумя финансовыми центрами мира. Финансовый гений Великобритании был одной из величайших движущих сил, создавших мир, в котором мы живем; американцы разделяют этот гений и, подобно британцам, стремятся сделать мир более безопасным и прибыльным местом, в котором все более сложные финансовые рынки могли бы функционировать во все большем и более глобальном масштабе.

            Когда Ачесон отпустил свою неприятную шутку о павшей империи Британии и ее утраченной роли, это было в то время, когда Великобритания временно потеряла из виду источники своего собственного процветания и могущества. Крах международной системы во время Великой депрессии и Второй мировой войны в сочетании с принудительной ликвидацией британских зарубежных инвестиций во время и после войны сделали мир менее гостеприимным для британских предприятий — и оставили британских инвесторов и финансистов без средств, позволяющих в полной мере воспользоваться открывшимися возможностями. Вместе с печальными результатами британского заигрывания с социализмом и глубокой депрессией и дезориентацией, которые испытывали многие британцы по мере распада Империи, казалось, что эти условия обрекли Британию на неумолимый упадок.

            Сегодня, возглавляемая возрожденной экономикой финансов и услуг, которая одновременно связана с интегрированной глобальной экономикой и зависит от нее, Британия вернулась. Лондонский сити, по крайней мере, снова “вызывает ужас и зависть у всех”. Двадцать лет назад самодовольные французские и немецкие голоса читали Британии строгие лекции; сегодня они стремятся сравняться с ней в успехе. Голос Британии сегодня имеет большее значение в Европе, чем когда-либо за последние полвека; по всей Африке и Ближнему Востоку Британия, хорошо это или плохо, снова рассматривается как значительная и даже растущая держава. Даже нарциссическая Америка уделяет гораздо больше внимания взглядам британцев, чем когда-то.

            Книга в ваших руках - это книга о семье и семейной фирме. Книга не претендует на то, чтобы представлять полную семейную историю, и, конечно же, написана американским автором, который имеет американский взгляд на британскую историю и ее понимание. Это может быть проблемой.

            В 1963 году мой отец получил временное назначение настоятелем Эшера по программе обмена, но прежде чем он смог приступить к своим обязанностям, ему потребовалось получить лицензию в соответствии с Законом о колониальном духовенстве. Хотя, насколько я знаю, Закона о писателях-колониалистах не существует, мне все же кажется, что книге американского автора, затрагивающей британскую историю, не помешало бы несколько слов пояснения и вступления для британской аудитории.

            Американцы привыкли к тому, что британские писатели комментируют американские темы и описывают нашу общую историю с британской точки зрения. В девятнадцатом веке британские писатели, такие как Фанни Троллоп и Чарльз Диккенс, вызвали бурю критики своими нелестными портретами американской жизни; почти тридцать лет спустя, когда Энтони Троллоп посетил Соединенные Штаты, он обнаружил, что американцы все еще корчатся под гнетом замечаний его матери. Британских историков, таких как Томас Карлайл и лорд Маколей, широко читали в Соединенных Штатах и ими восхищались, а их работы сформировали взгляды образованных американцев на наше общее прошлое.

            Британцы не стеснялись давать советы американцам о том, что делать с их растущей мощью. “Бремя белого человека” Редьярда Киплинга было написано для того, чтобы побудить американцев присоединиться к Британии в неблагодарном, но благородном деле управления различными “низшими породами без закона”, которыми Провидение необъяснимым образом снабдило столь большую часть мира. Книга Уинстона Черчилля "История англоязычных народов" разошлась гораздо большим тиражом в Соединенных Штатах, чем в Великобритании, и оставалась влиятельной на протяжении многих десятилетий. Совсем недавно историки и писатели, такие как Пол Кеннеди, Найл Фергюсон и Эндрю Робертс, нашли широкую американскую аудиторию для работ, анализирующих американскую мощь и американские перспективы с точек зрения, основанной на британской истории.

            В целом, это было хорошо. Читать размышления иностранца о собственной национальной истории может быть тревожным опытом. В таком произведении многие, если не все персонажи и ситуации узнаваемы, но ракурсы и перспективы кажутся немного искаженными. В некоторых местах автор объясняет слишком много, повторяя очевидное; в других он, кажется, предполагает огромные объемы знаний, которыми могут обладать только специалисты. Временами кажется, что писатель проявляет деликатную и ненужную политическую осторожность; в других случаях он или она пренебрегает самыми очевидными и разумными условностями и табу. Иногда сбивающие с толку непрозрачные, иногда раздражающе банальные, иностранцы редко понимают вещи абсолютно правильно; но необычный угол, под которым они смотрят на нашу знакомую местность, часто дает иностранцам возможность увидеть то, чего не замечают местные жители.

            Британским читателям придется иметь дело со всем этим в этой книге; им также придется смириться со странным анахронизмом, который американцы привносят в британскую историю. Обычно отдаленные века кажутся самыми далекими, а история становится более знакомой, более актуальной и более понятной по мере приближения к истории своего времени. Для большинства американцев верно обратное, когда речь заходит об истории Великобритании.

            Поскольку большинство американцев изучают свою историю, семнадцатый век и Славная революция важнее любых последующих событий на Британских островах. В семнадцатом веке народы Англии, Шотландии, Ирландии и Уэльса основали и заселили американские колонии, и верования, противоречия и привычки той эпохи более глубоко и непосредственно присутствуют в историческом опыте Америки, чем верования последующих эпох.

            Британия восемнадцатого века более чужда американцам и менее понятна; два общества отдалялись друг от друга и к концу столетия оказались отчужденными. Для американцев британская история восемнадцатого века представляла собой долгий и мрачный поворот не туда. Уолпол, Пелхэм, Питт, Норт, снова Питт: за частичным исключением Питта-старшего, которого тепло, хотя и слабо вспоминают за то, что он изгнал французскую власть из Северной Америки в Семилетней войне, американские колонисты с ужасом взирали на зрелище, какими они его видели, коррумпированного суда и парламента, высмеивающих принципы Славной революции.

            В американской истории Оливер Кромвель - более важная фигура, чем сэр Роберт Уолпол и Питты. Колонии Новой Англии были основаны и в основном заселены пуританами, которые разделяли большинство теологических и политических идей Кромвеля. Четыре американских штата (Массачусетс, Вирджиния, Пенсильвания и Кентукки) официально являются содружествами. Даже когда первоначальный кальвинистский пыл янки Новой Англии угас, Кромвель, или, по крайней мере, представление о нем Томаса Карлайла, продолжал занимать видное место в Америке девятнадцатого века. И Север, и Юг рассматривали Гражданскую войну в Америке как отголосок гражданских войн в Великобритании семнадцатого века, где Юг играл роль Кавалеров, а Север - Круглоголовых. Круглоголовые победили, и, несмотря на некоторый заслуженный ревизионизм американцев ирландского происхождения, интеллектуальный климат и культура Америки по-прежнему находятся под гораздо более сильным влиянием религиозного и политического наследия Содружества Кромвеля, чем идей и ценностей ганноверской Британии.

            Британия Адама Смита, Георга III, лорда Норта и Сэмюэля Джонсона дальше от исторического опыта Америки, чем Англия Оливера Кромвеля, Джона Мильтона и Джона Локка; Британия сэра Роберта Пиля и Джона Брайта еще более далека. Имена Дизраэли и Гладстона лишь слабо звучат в Новом Свете; очень немногие американцы вообще могут что-либо сказать о том, что сделали эти два человека. Герцога Веллингтона, возможно, смутно помнят как военного деятеля, но последующая политическая история, в которой он сыграл такую важную роль, так же неясна для большинства американцев, как и Война Алой и Белой розы.

            С британской точки зрения, такой подход к современной истории кажется почти умышленно извращенным. Однако для американцев это естественное следствие независимости Америки. Когда-то мы были частью Британской империи; потом нас не было, и с 1776 года американцы и британцы разошлись в разные стороны. Для нас было очень важно, правит ли Англией Оливер Кромвель или Карл I; нас не очень волновало, победят ли Гладстон или Дизраэли на конкретных всеобщих выборах.

            Я считаю, что американцам пошло бы на пользу более пристальное внимание к британской истории на том основании, что нам нужно понимать всю историю семейной фирмы, чтобы управлять ею должным образом. Более того, я считаю, что и британцы, и американцы склонны недооценивать важность черт, которые мы разделяем, не только для нашей собственной истории, но и для истории всего мира. Но я также думаю, что взгляд американцев на Британию может быть полезен самим британцам, предлагая новые и плодотворные перспективы взаимодействия Великобритании с миром.

            Наконец, я бы не хотел, чтобы эта книга предстала перед британской аудиторией без признания дальновидности и доброты доктора Илсли Ингрэма и его жены Пэт. Именно Ингрэмы убедили своих друзей и соседей в Эшере пригласить моего отца привезти свою семью и провести год в Суррее в качестве их настоятеля; именно благодаря им некоторые из самых ярких и запоминающихся событий моего детства произошли в Великобритании. Не будет преувеличением сказать, что семена этой книги были посеяны в тот год, и я как нельзя более благодарен тем, кто сделал это возможным.

            Нью-Йорк, июль 2007 г.

 

 
           Бог и золото

 

 
           Введение

 

            В колониальной Вирджинии сын богатого плантатора с хорошими связями однажды спросил своего англиканского настоятеля, возможно ли найти спасение вне Англиканской церкви.

            Настоятель боролся со своей совестью; он вряд ли мог утверждать, что только англикане попадают на Небеса, но он не хотел поощрять этого молодого прихожанина благородного происхождения общаться с инакомыслящим сбродом и странствующими евангелистами региона.

            После нескольких минут размышлений он смог дать молодому человеку ответ. “Сэр, - сказал богослов, - возможность, о которой вы спрашиваете, существует. Но ни один джентльмен не воспользуется ею”.

            Многие американцы чувствуют себя немного как тот пастор, когда сталкиваются с обсуждениями американской мощи. Мы знаем, что она есть, и мы знаем, что это важно, но эта тема вызывает у нас дискомфорт. Ни один джентльмен — или, если уж на то пошло, ни одна леди — не стал бы поднимать эту тему.

            Это книга о значении американской мощи для мировой истории, и я приношу свои извинения. Большинство американцев, вероятно, действительно думают, что у их страны уникальная мировая миссия и что наш успех во внутренней и внешней политике имеет огромные последствия для остального мира, но все равно кажется непростительным торжеством всерьез рассуждать о том, что может означать эта идея.

            Американцы склонны думать одновременно слишком много и слишком мало о возвышении своей страны до мирового могущества. Они концентрируются на том, что можно было бы назвать статистикой власти, следуя индексам, которые показывают американское лидерство в военной мощи, экономическом производстве или различных высокотехнологичных и научных предприятиях. Они поздравляют себя с глобальным распространением демократических идеалов, собирая статистику и составляя рейтинг стран на основе принятия ими различных элементов демократической культуры. Они приветствуют показатели, такие как количество получивших американское образование ученых—лауреатов Нобелевской премии, которые показывают, что Соединенные Штаты продвигаются вперед, и беспокоятся о таких статистических данных, как рост чистого государственного долга или снижение успеваемости учащихся восьмых классов на тестах по математике, которые показывают перспективы Америки в менее благоприятном свете. Американцы восхищаются доблестью своих вооруженных сил и отмечают популярность своей культуры во всем мире.

            Но в то время как американцы тратят много времени на размышления о масштабах американского могущества в современном мире, все меньше внимания уделяется значению этого могущества. Соединенные Штаты достигли беспрецедентного лидерства в международном сообществе, которое сталкивается с беспрецедентными вызовами. Как наследник многовековой англосаксонской политики, Соединенные Штаты поддерживают, хотя и непоследовательно, политическую и социальную философию, основанную на свободном выборе и частной собственности, терпимости между религиями, основанной на протестантских христианских ценностях, и идею о том, что отдельные люди, включая женщин, обладают неотъемлемыми и равными правами, которые государства должны соблюдать и защищать. Соединенные Штаты являются одновременно консервативной державой, защищающей международный статус-кво от тех, кто хотел бы изменить его с помощью насилия, и революционной державой, стремящейся заменить вековые структуры власти рыночной экономикой и демократическими идеалами. Политическая революция, которую поддерживают Соединенные Штаты, предполагает радикальные перемены в таких важных странах, как Китай, но даже политическая революция меркнет перед экономической революцией, которую Соединенные Штаты хотят распространить по всему миру. Соединенные Штаты стремятся сделать мир еще более динамичным местом — местом, где ускоряющиеся темпы технологических изменений ведут мир еще быстрее благодаря мощи все более гибких и динамичных частных рынков ко все более ускоряющемуся “прогрессу” к цели, которой мы не видим.

            Это экстраординарные амбиции для самой могущественной страны в мировой истории, однако ни у американцев, ни у кого—либо еще нет четкого представления о том, какого рода революцию стремится совершить американское общество, или о последствиях этого великого революционного усилия для будущего человечества.

            Вообще говоря, мы не задумывались глубоко об источниках, устоях, последствиях или долговечности американской мощи; у нас, как у общества, нет четкого представления о главных обязанностях, рисках, ограничениях, привилегиях и издержках того особого положения в мире, которое мы занимаем.

            Мы можем выбрать не думать о нашей власти и ее значении для себя или для других, но мы не можем заставить эту власть исчезнуть, и мы не можем помешать решениям, принятым в Соединенных Штатах, распространиться за пределы наших границ и сформировать мир, в котором живут другие, и выбор, который они делают. Мы также не можем помешать тому, как другие видят нашу силу и реагируют на нее, формировать мир, в котором мы живем, и влиять на безопасность американцев дома.

            Сильный и неправильный

 

            Я начинаю свой анализ американского могущества с двух наблюдений: во-первых, американская международная система и американское могущество во многих отношениях являются продолжением традиции англоязычного могущества, которая восходит к концу семнадцатого века. Со времен Славной революции 1688 года, установившей парламентское и протестантское правление в Великобритании, англо-американцы были на стороне победителей в каждом крупном международном конфликте. Война Аугсбургской лиги, Война за Испанское наследство, Война за Австрийское наследство, Семилетняя война, Американская революция (Британия проиграла, но Америка победила), французская революционная и Наполеоновская войны, Первая мировая война, Вторая мировая война и Холодная война: это войны, которые создали современный мир, и либо британцы, либо американцы, либо они оба вместе выиграли каждую из них. Более трехсот лет непрерывных побед в крупных войнах с великими державами: это начинает выглядеть почти как закономерность.

            И все же второе наблюдение об англо-американской мощи также поразительно: по мере роста своей мощи англо-американцы все чаще и чаще глубоко ошибались относительно того, что означают для мира их растущая мощь и их военные победы.

            То есть с тех пор, как Британия, отразив попытки Наполеона создать мировую империю, построила то, что, как она надеялась, станет прочной системой либерального процветания и свободной торговли в конце девятнадцатого века, англо-американские писатели и лидеры общественного мнения снова и снова видели впереди стабильный и прогрессивный мир.

            Писатели запечатлели этот образ еще в восемнадцатом веке. Епископ Джордж Беркли пророчествовал о расцвете и долгой продолжительности нашей англоязычной гегемонии в Северной Америке в своем стихотворении “О перспективе насаждения искусств и образования в Америке”, опубликованном в 1752 году:

Империя движется своим путем на Запад
Благороднейшее порождение Времени - последнее.
Пятая часть завершит драму “С наступлением дня”:
Четыре первых акта уже позади,    молодой поэт Альфред Теннисон запечатлел видение в стихотворении "Локсли Холл", которое он опубликовал в 1842 году. Развитие технологий и торговли в сочетании с демократической свободой привело бы ко всеобщему миру.

Ибо я погрузился в будущее, насколько мог видеть человеческий глаз,
И добрая земля погрузится в сон, подчиняясь вселенскому закону.
В Парламенте человека, Всемирной федерации.Там здравый смысл большинства будет держать в благоговейном страхе беспокойное царство,
Пилоты пурпурных сумерек, спускающиеся с дорогими тюками ... Пока не смолкнет барабанный бой и не будут свернуты боевые знамена.
Увидел мир и все грядущие чудеса; Увидел, как небеса наполнятся торговлей, спорами о волшебных парусах,      Написав в Wall Street Journal в 1993 году, Артур М. Шлезингер процитировал это стихотворение, чтобы призвать читателей поддержать вмешательство президента Клинтона в боснийскую войну. “Благородная мечта” Теннисона могла бы осуществиться, только если бы американцы были готовы применить силу, утверждал он и напоминал читателям, что Уинстон Черчилль назвал этот отрывок “самым замечательным из современных пророчеств” и что Гарри Трумэн хранил копию стихотворения в своем бумажнике.¹

            В 2006 году профессор Йельского университета Пол Кеннеди взял название и большую часть духа своей новой книги из стихотворения Теннисона "Парламент людей" - это история Организации Объединенных Наций, цель которой показать, как Организация Объединенных Наций может приблизиться к осуществлению надежд Теннисона.²

            К 1851 году начало казаться, что будущее Теннисона наступило. С момента окончания наполеоновских войн прошло тридцать шесть лет; крупная, тотальная война между великими державами начинала казаться немыслимой. “Благодаря Тебе, о Господь, народы больше не поднимают меч друг на друга и не учатся воевать; благодаря Тебе мир в наших стенах и изобилие в наших дворцах”, - молился архиепископ Кентерберийский перед собравшимися сановниками и толпами людей, собравшихся в Хрустальном дворце в первый день Великой выставки. Наступило Мирное королевство; британская мощь, прогресс, процветание и свобода возвещали о всеобщем правлении мира.

            В Британии середины девятнадцатого века Ричард Кобден и Джон Брайт сформулировали более подробное, чем у Теннисона, видение того, как аргументы "волшебного паруса" откроют тысячелетнюю эру мира. Свободная торговля, утверждали они, была частью ответа; растущие связи между тем, что сегодня мы назвали бы гражданскими обществами разных стран, обеспечат остальное. Свободная торговля способствовала бы миру между нациями, основанному на общих интересах и растущем процветании. Контакты между людьми при содействии международных правозащитных и религиозных организаций устранили бы недопонимание, которое привело к войне, а также создали бы узы дружбы. Следуя Жану Батисту Сэю, который написал, что “теория рынков обязательно посеет семена согласия и мира”, Кобден верил, что распространение рыночных принципов и свободной торговли создаст мирный порядок в свободных странах Европы.

            Теннисон постарше был печальнее и, возможно, мудрее; “Локсли Холл шестьдесят лет спустя”, опубликованный в его преклонном возрасте, имеет явно менее позитивный тон. Как писал Норман Энджелл в книге "Великая иллюзия", опубликованной в 1910 году, хотя мы “вполне готовы отвести солдату должное место в поэзии, легендах и романах”, сейчас мы начинаем задаваться вопросом, “не пришло ли время аккуратно поместить его или значительную его часть на поэтическую полку”. Традиционная деятельность солдата, по словам Энджелла, “в ее нынешнем виде занимает мало места в мире”. Энджелл, как и Теннисон, видел связь между “волшебными парусами” торговли и установлением мира во всем мире. Экономическая интеграция и взаимозависимость, утверждал он, означали, что война будет разорительной для всех участников. Поскольку люди рациональны, войны будут происходить все реже и, возможно, уже прекратились. Война, писал Энджелл, “принадлежит к стадии развития, из которой мы вышли”. Военная мощь “социально и экономически бесполезна”.

            Великая иллюзия разошлась миллионными тиражами и, возможно, является самой продаваемой книгой по международным отношениям, когда-либо опубликованной; продажи упали после августа 1914 года, но новые издания появились в 1933 и 1938 годах. Видные британские политические лидеры поддерживали Энджелла; Фонд Гартона был основан для продвижения его идей, и была профинансирована серия семинаров, лекций и летних институтов, чтобы познакомить ученых и мыслителей с этими многообещающими концепциями. На неанглосаксонский мир это явно не произвело впечатления: во Франции и Германии у него появилось мало последователей. Однако в Соединенных Штатах Энджелл стал чрезвычайно популярен. Говорят, что он переехал в Соединенные Штаты, когда началась Первая мировая война, и оказал влияние на мышление Вудро Вильсона и был решительным сторонником Лиги Наций, получив Нобелевскую премию мира в год прихода Гитлера к власти в Германии.

            Катастрофа Первой мировой войны не поколебала этот оптимизм; она подтвердила его. Американские магнаты, такие как Эндрю Карнеги и Генри Форд, были более оптимистичны, чем когда-либо. Всего через год после начала войны, в ноябре 1915 года, Карнеги заявил: “Мир становится лучше, и мы скоро увидим восстановление благословенного мира и учреждение мирового суда”.³ Месяц спустя Генри Форд зафрахтовал “корабль мира” и вместе с несколькими пацифистами отправился в Европу, “чтобы сокрушить милитаризм и вытащить парней из окопов". Наша цель - навсегда остановить войну”.⁴

            Мрачный конец войны никак не повлиял на жизнерадостность Америки. Это немыслимо, - писала в редакционной статье “Нью-Йорк Таймс" от 23 декабря 1918 года, - "что люди в здравом уме и чистой совести собираются выступить против Лиги Наций”. Действительно, ужас прошедшей войны сделал установление постоянного мира более вероятным, а не менее.

Там, где пять лет назад было несколько искателей праведности, несколько групп дальновидных людей, любящих своих собратьев, которые мечтали и пророчествовали, сейчас миллионы, буквально сотни миллионов, которые в черной тени, запустении и скорби этой великой войны глубоко чувствуют и полны решимости больше не пережить эту агонию.     Такого же мнения придерживался Вудро Вильсон. Победа союзников в войне за то, чтобы сделать мир безопасным для демократии, гарантировала создание постоянно мирного и демократичного мира. Для Уилсона это был не просто идеализм "пирога в небе". Это было практично. Это было необходимо.

То, что люди когда-то считали теоретическим и идеалистическим, оказывается практичным и необходимым. Мы стоим на пороге новой эры, в которой новая государственная мудрость, я уверен, поднимет человечество на новые уровни устремлений и достижений.    Последующие президентские администрации повторяли аргумент о том, что ценности и интересы нации объединились, сделав идеалистический курс единственным практическим. Администрация Трумэна изложила основу американской стратегии холодной войны в NSC-68, документе, особенно примечательном своим обращением к американским идеалам, поскольку он был строго засекречен: “В сжимающемся мире, который сейчас сталкивается с угрозой атомной войны, недостаточно просто пытаться сдержать замысел Кремля, поскольку отсутствие порядка между нациями становится все менее и менее терпимым. Этот факт налагает на нас, в наших собственных интересах, ответственность за мировое лидерство. Это требует, чтобы мы предприняли попытку и приняли связанные с этим риски, чтобы навести порядок и справедливость средствами, совместимыми с принципами свободы и демократии ”. Эта тема вновь появилась во второй инаугурационной речи президента Буша: “Жизненные интересы и глубокие убеждения Америки теперь едины ... Продвижение этих идеалов - миссия, которая создала нашу нацию. Это почетное достижение наших отцов. Сейчас это насущное требование безопасности нашей страны и призвание нашего времени ”.

            Исторической необходимостью был ветер в парусах новой эры мира. Описав прошлую войну как борьбу между системой угнетения и системой свободы, Уилсон сказал аудитории в Париже:

Триумф свободы в этой войне означает, что подобные духи теперь господствуют в мире. В мире дует мощный ветер моральной силы, и каждый человек, который противопоставит себя этому ветру, погибнет с позором.       Успех Уилсона после Первой мировой войны был не больше, чем у Нормана Энджелла и Фонда Гартона до него; “Человеческий парламент” Теннисона упрямо отказывался спуститься с небес. За Первой мировой войной последовало не всеобщее воцарение мира, а череда войн, убийств и этнических чисток. Когда большевики сокрушили своих противников и провозгласили Советский Союз, кровавая и жестокая гражданская война по всей бывшей Российской империи ввергла миллионы людей в голод и нищету. Разделение Германской, Австро-Венгерской и Османской империй в центральной и восточной Европе вызвало новые волны боевых действий и беженцев. Жестокая война между турками, пытающимися создать новую нацию на руинах Османской Империи, и греками, надеющимися аннексировать части территории нынешней Турции с большим греческим населением, привела к сотням тысяч беженцев и ожесточенным боям. "Свободные роты”, сформированные из остатков распадающихся имперских германских войск, сражались с коммунистами, социалистами и негерманскими этническими группами на хаотичных бывших восточных территориях империи. Коммунистические восстания в Германии, Венгрии и других странах привели к кровопролитию, как со стороны коммунистов, захвативших власть, так и со стороны сил, которые их подавляли. В Италии к власти пришло фашистское движение Муссолини; многообещающие демократические эксперименты на большей части Восточной Европы потерпели крах в результате диктатур того или иного рода. Сенат Соединенных Штатов отклонил Лигу Наций; Франция занялась грязной политикой мести Германии; зарождающаяся демократия Германии пошатнулась по мере того, как рухнула ее экономика.

            Однако всего несколько лет спустя оптимизм возродился, и “конец истории”, казалось, снова был близок. С наступлением 1920-х годов видение Теннисона снова начало проясняться. Возможно, Лига работает не так, как надеялись, но мир выглядит ярче. 1920-е годы были относительно либеральной эпохой в Японии. В Советском Союзе суровость военного коммунизма уступила место политической и экономической оттепели в рамках Новой экономической политики. Был ли у Советов Термидор? После того, как планы Дауэса и Янга рестабилизировали европейские финансовые рынки, процветание вернулось на большую часть истерзанного войной континента. Поддержка продемократических партий в Веймарской Германии возросла; Гитлер все больше походил на вчерашнего человека. С точки зрения стороннего наблюдателя, в Латинской Америке расширились избирательные права и вырос средний класс.⁵

            Именно в этой атмосфере группа видных американцев выступила с революционным предложением, чтобы народы земли согласились объявить войну незаконной. Ведущий интеллектуал Джон Дьюи и ведущие протестантские священнослужители, такие как Джон Хейнс Холмс и редактор Christian Century Чарльз Клейтон Моррисон, поддержали усилия Американского комитета за запрещение войны. Кульминацией стал знаменитый пакт Келлога-Бриана, объявляющий войну незаконной. Включая Индию, восемь из первоначальных одиннадцати стран, подписавших договор, были англоязычными; печально известный своей стеснительностью в заключении договоров Сенат Соединенных Штатов ратифицировал договор 85 голосами против 1.

            В конечном итоге более шестидесяти двух стран торжественно подписали его; договор все еще в силе. Технически говоря, война была незаконной почти восемьдесят лет. Это, конечно, огромное облегчение для всех заинтересованных сторон.

            Однако даже это великолепное достижение не привело к воплощению видения Локсли-Холла. Гитлер пришел к власти в Германии; Япония отказалась от своего краткого эксперимента с либерализмом, чтобы вторгнуться в Китай; Муссолини бросил вызов Лиге Наций, чтобы вторгнуться в Эфиопию; советский термидор Новой экономической программы мутировал в массовый голод и террористические чистки сталинской эпохи. Более печального, но более мудрого Нормана Энджелла на этот раз не одурачили. Он тщетно призывал Лигу Наций противостоять фашистской агрессии и был одним из группы английских высокопоставленных лиц, которые приветствовали изгнанного эфиопского императора Хайле Селассие в Лондоне, когда слабовольное британское правительство отказалось. Когда тучи войны сгустились, Энджелл встал на сторону Уинстона Черчилля в годы правления Чемберлена. Война больше не была устаревшей или бесплодной; она была более ужасной, чем когда-либо, но и более необходимой.

            Конец истории исчез во время Второй мировой войны, но по мере приближения победы союзников начал проявляться обычный оптимизм. Несомненно, на этот раз человечество усвоило свой урок. Теперь, конечно, мы узнали, что война разорительна, дорогостояща и бессовестно разрушительна. Несомненно, теперь был бы создан “Человеческий парламент” Теннисона и, наконец, была бы создана его “Федерация мира".

            На этот раз планировщики Парламента человечества отправились в Сан-Франциско, где написали устав Организации Объединенных Наций. Американский истеблишмент, республиканский и демократический, пропел осанну обещаниям института, который поведет мир в долгожданный светлый новый век. Президент Трумэн поднялся на трибуну на открытии конференции в Сан-Франциско и заявил: “Мир пережил возрождение старой веры в непреходящую моральную силу справедливости”. Губернатор Калифорнии Эрл Уоррен приветствовал делегатов совета, заверив их: “Вы собрались в штате, где люди непоколебимо верят в великие цели, которые вдохновили ваше собрание. Мы рассматриваем ваше присутствие как великий и необходимый шаг к миру во всем мире. Мы ежедневно молимся о том, чтобы узы взаимопонимания, выкованные здесь, служили на благо всего человечества грядущим поколениям ”. Движение мирян призвало провести национальные дни молитвы по мере завершения разработки устава: “крупнейшее массовое излияние души человека в поисках Божьей помощи в истории”, как назвал это христианский активист Уоллес К. Стирс. К молитвенному движению присоединились Американский легион, Конгресс промышленных организаций, Национальная ассоциация производителей и Mutual Broadcasting Company.

            Председатель Сенатского комитета по международным отношениям Том Коннелли из Техаса назвал хартию “величайшим документом такого рода, который когда-либо был сформулирован”. Старший республиканец в Комитете Палаты представителей по иностранным делам Сол Блум назвал это “самым обнадеживающим и важным документом в истории мировой государственной мысли”. Он продолжил: это было “величайшее и наиболее обнадеживающее общественное событие в истории”. “Неумолимые течения судьбы, ” продолжал он, - вели мир “к золотому веку свободы, справедливости, мира и социального благополучия”. Будущий вице-президент США Олбен Баркли сравнил устав ООН с Великой хартией вольностей, Декларацией независимости, Конституцией, Геттисбергской речью и Второй инаугурационной речью Линкольна.

            Эти надежды были обмануты, когда вместо золотого века мира и процветания мир вступил в холодную войну под угрозой ядерного уничтожения. Но когда холодная война закончилась, снова зазвучали те же старые ноты.

            Фрэнсис Фукуяма, более мудрый, чем большинство, задавался вопросом, закончилась ли история, но тщательно скрывал возможность того, что у нее все еще могут быть припасены какие-то неприятные трюки в рукаве. Другие гораздо быстрее восприняли идею о том, что с крахом последней Империи Зла наконец-то может начаться золотой век. Демократы и республиканцы говорили о “дивидендах мира”, деньгах, которые сэкономят налогоплательщики, поскольку США смогут сократить огромное оборонное ведомство, построенное во время холодной войны.

            Это было нечто большее. Теперь, когда социализм потерпел крах, весь мир поймет, что свободные рынки ведут к процветанию и что демократия позволяет свободным рынкам работать наилучшим образом. Во времена первых администраций Джорджа Буша и Билла Клинтона официальные лица США разъезжали по всему миру, проповедуя евангелие свободных рынков, свободной торговли и свободного общества. Секрет был известен; коммунистические враги мира были побеждены; все, что нам теперь нужно было сделать, - это применить несколько простых уроков, и все будет хорошо.

            У истории отвратительное чувство юмора. 11 сентября 1990 года, ровно за одиннадцать лет до нападения на Всемирный торговый центр, президент Джордж Герберт Уокер Буш выступил на совместном заседании Конгресса. Как только Кувейт будет освобожден от власти Саддама Хусейна, может начаться новый мир. Новая эра будет такой, в которой

народы мира, Востока и Запада, Севера и Юга, могут процветать и жить в гармонии. Сотни поколений искали этот неуловимый путь к миру, в то время как тысячи войн бушевали на всем протяжении человеческой деятельности. Сегодня этот новый мир борется за рождение, мир, совершенно отличный от того, который мы знали. Мир, в котором верховенство закона вытесняет власть джунглей. Мир, в котором нации признают общую ответственность за свободу и справедливость . . .      Без сомнения, когда и если последний террорист-фанатик на Ближнем Востоке заложит последнюю бомбу, мы снова услышим, что война осталась в прошлом, и что парламент человечества вот-вот соберется и учредит Всемирную Федерацию.

            Но в ожидании этого счастливого времени стоит взглянуть на сто пятьдесят лет мирных королевств, которые, похоже, так и не наступят. Мы побеждаем, мы думаем, что видим конец истории, но мы ошибаемся. Это тоже начинает немного походить на закономерность.

            Итак, в этой книге рассматриваются шесть ключевых вопросов о мире, в котором мы живем.

            Какова отличительная политическая и культурная повестка дня, которую англо-американцы привносят в мировую политику?

            Почему англо-американцы одержали победу в военном, экономическом и политическом соперничестве за формирование формирующегося мирового порядка?

            Как англо-американцы смогли собрать воедино экономические и военные ресурсы, которые позволили им победить своих врагов и построить мировой порядок?

            Почему англо-американцы так часто верили, что история подходит к концу, что их власть приносит мир во всем мире?

            Почему они каждый раз ошибались?

            Наконец, что означает англо-американская власть для мира? Как долго это, вероятно, продлится и что означают триста лет англо-американской власти для более широкого этапа мировой истории?

            Морж и плотник

 

            Книга начинается с первого вопроса и взгляда на столкновение цивилизаций, которое доминирует в истории современного мира: столкновение между англоговорящими державами Соединенного Королевства и Соединенных Штатов и различными враждебными нациями, начиная с семнадцатого века воевавшими против них за формирование мира. Изучение британской истории и культуры сегодня практически исчезло из американских школ; в результате многие американцы не осознают, насколько глубоко сходство между двумя странами. Иностранцы имеют более четкое представление об этом и часто объединяют нас как “англосаксонские державы”. Дело не в этнической принадлежности; термин “англосаксонский” сегодня используется для описания культурного наследия, которое продолжает оказывать влияние на Великобританию и Соединенные Штаты. На протяжении более трехсот лет англичане, а затем и американцы рассматривали свои войны против таких стран, как Франция, Германия, Япония и Россия, как битвы между добром и злом, между свободой и рабством. В то же время враги англосаксонских держав считали англосаксов холодными, жестокими, жадными и лицемерными. Англосаксонские державы сражаются под знаменем либерального капитализма; их враги выступают против этого. В первом разделе книги дается обзор трехсотлетнего противостояния цивилизаций, исследуется общая англосаксонская культура Соединенных Штатов и Великобритании и рассматривается рост “антианглоязычной” идеологии среди различных сил, противостоявших англоязычным державам со времен Людовика XIV до правления Усамы бен Ладена.

            Страх и зависть к Ним Всем

 

            Непростительно вульгарно так говорить, но за триста лет войны англоговорящие державы продолжают побеждать. Иными словами, либо британцы, либо американцы, либо и те, и другие были на стороне победителей во всех крупных войнах, в которых они участвовали с конца семнадцатого века. Эта история побед формирует мир, в котором мы живем; во втором разделе книги рассматриваются военные, дипломатические и экономические стратегии, которые привели сначала Великобританию, а затем Соединенные Штаты к мировому господству. В нем также рассказывается о том, как англо-американская цивилизация сформировала мир, в котором мы живем. Англосаксонские державы не просто выигрывали войны. Они изменили образ жизни, мышления и самоорганизации мира в той же степени, что и любая из великих цивилизаций прошлого, и во втором разделе этой книги описываются некоторые ключевые особенности мира Ос.

            Англосаксонские взгляды

 

            Третий раздел переходит к третьему из шести вопросов: как англо-американцы смогли объединить экономические и военные ресурсы, которые позволили им победить своих врагов и построить мировой порядок?

            Я утверждаю, что решающим фактором успеха англоязычного мира является то, что и британцы, и американцы вышли из культуры, которая имела уникальные возможности для развития и использования титанических сил капитализма по мере их появления на мировой арене. Это не просто означает, что британцы и американцы были более готовы и способны переносить стресс, неопределенность и неравенство, связанные с относительно свободнорыночными формами капитализма, чем другие страны Европы и всего мира— хотя это правда. Это также означает, что англо-американцы неизменно были одними из лучших исполнителей в создании благоприятного институционального и социального климата, в котором капитализм может быстро расти. Поскольку англо-американское общество так благоприятствовало развитию капиталистического предпринимательства и технологий, великие англоговорящие страны неизменно находились на переднем крае глобального технологического развития. У них были глубокие и гибкие финансовые рынки, которые обеспечивали большее процветание в мирное время и позволяли правительству использовать богатство общества для большей эффективности в войне; крупные коммерческие предприятия, которые формируются в этих динамичных и передовых экономиках, пользуются огромными преимуществами, когда они выходят на мировые рынки, чтобы конкурировать с зачастую менее технологически развитыми, хорошо финансируемыми и изощренными в управлении конкурентами, базирующимися в других странах.

            Книга находит корни этой склонности к капитализму в том, что британская реформация создала плюралистическое общество, которое было одновременно необычайно терпимым, необычайно открытым для новых идей и необычайно набожным. В большинстве стран мира традиционные религиозные ценности рассматриваются как глубоко противоположные утилитарным целям капитализма. Англоязычный мир - вопреки намерениям почти всех ведущих действующих лиц того периода — достиг нового вида религиозного равновесия, в котором капитализм и социальные изменения стали восприниматься как хорошие вещи. Даже сегодня во многих странах мира люди верят, что остаются верны своим религиозным и культурным корням, отвергая перемены. С семнадцатого века англоязычный мир или, по крайней мере, значительная его часть верили, что принятие и даже продвижение и ускорение изменений — экономических, социальных, культурных, политических - соответствует их религиозному предназначению.

            Что Сотворил Бог?

 

            Основываясь на этих идеях, в четвертом разделе рассматривается, как англо-американский мир синтезировал свои религиозные верования со своим историческим опытом, чтобы построить идеологию, которая сформировала то, что до сих пор является доминирующей парадигмой в англоязычном мире, глубоко укоренившееся видение того, как устроен мир, лежащее в основе физики сэра Исаака Ньютона, политической экономии Адама Смита, конституционных теорий Томаса Джефферсона и Джеймса Мэдисона и биологических теорий Чарльза Дарвина. Хотя многие из этих мыслителей не были особенно или традиционно религиозны, их вера в то, что порядок возникает спонтанно, “как бы по мановению невидимой руки”, в результате свободной игры природных сил, является способом подтверждения некоторых из самых сильных духовных убеждений англоязычного мира. Идея о том, что мир устроен (или управляется Богом) таким образом, что неограниченная свобода действий создает упорядоченную и более высокую форму общества, встречается практически во всех областях и практически на всех уровнях англосаксонского мира. Это делает людей одновременно индивидуалистами и оптимистами, и достигает кульминации в том, что многие называют “повествованием вигов” — теорией истории, которая рассматривает медленное и постепенное продвижение прогресса в свободном обществе как доминирующую силу не только в англо-американской истории, но и во всем мире в целом.

            В четвертом разделе книги исследуется значение золотого мема для англо-американской истории и политики и показано, как повествование о вигах создает ожидание прогресса и неминуемое ощущение триумфального конца истории, который всегда, так или иначе, не за горами.

            Уроки истории

 

            В пятом и последнем разделе книги рассматриваются два последних вопроса: почему англосаксонский оптимизм так часто оказывался ошибочным и что означают три столетия англосаксонского успеха для мировой истории.

            В первую очередь этот раздел посвящен разнице между тем, как американцы думают о своей системе, и тем, как эта система на самом деле работает в мире. То есть американцы думают о либеральной капиталистической демократии как о способе содействия социальному миру и стабильности. Это делает эти вещи, но это также приводит к значительному и все еще продолжающемуся ускорению темпов социальных, экономических и технологических изменений — не только для американцев, но и для всех в мире.

            Ускорение развития человеческих технологий и возрастающие темпы исторических и социальных изменений указывают на гораздо более светлое будущее, чем мирная и процветающая стабильность, которую предсказывает повествование вигов. Во-первых, динамизм и перемены, которые производят англо-американское и другие развивающиеся общества, быстро экспортируются в другие общества, которые не приветствуют перемены и, возможно, не могут с ними справиться. С другой стороны, рост американской мощи, который американцы склонны считать самоочевидным благом не только для самих себя, но и для всех в мире, не всегда выглядит так хорошо для тех, чьим интересам и амбициям это мешает.

            В этом разделе рассматриваются уроки, которые “долгосрочный взгляд” на англо-американскую историю может преподнести сегодняшним американским политикам. В обозримом будущем Соединенные Штаты вряд ли утратят свое уникальное положение в мировой политической системе, но также маловероятно, что они останутся тем, что некоторые аналитики называют “однополярной” державой. В этом разделе также рассматривается вызов, брошенный радикальными ближневосточными террористами, и сравнивается этот вызов с аналогичными движениями за последние двести лет.

            После обзора некоторых уроков, которые трехсотлетняя англо-американская история преподносит нам сегодня, книга заканчивается утверждением, что мир, возможно, действительно движется к “концу истории”, но конец, к которому мы приближаемся, выглядит намного драматичнее, чем мирный и безмятежный рай, который традиционно представлялся в повествовании вигов. Англо-американская цивилизация не выводит человечество из турбулентности и хаоса. Вместо этого, движимая верой в то, что путь вперед - это путь трансцендентности, Америка ведет мир в ускоряющемся стремлении к миру, сильно отличающемуся от всего, что мы знали или, возможно, можем себе представить.

            Заключение

 

            Бог и золото, как и моя книга "Особое провидение: внешняя политика АМЕРИКИ и как она изменила мир", - это книга об истории, но это не учебник истории. Это книга, которая размышляет об истории и пытается найти значимые закономерности в потоке событий, но она не пытается представить авторитетный и полный отчет об исторических событиях, с которыми она имеет дело. Эта книга затрагивает множество тем и не претендует на то, чтобы оставить последнее слово по какой-либо из них. Писатель вроде меня, который пытается писать о предметах, затрагивающих множество различных дисциплин, страдает от необходимости оскорблять тех, перед кем он в долгу. Без работы специалистов и ученых, которые проводят новаторские, углубленные исследования по самым разным предметам, книга, подобная этой, была бы невозможна. Тем не менее, многие из этих специалистов и ученых будут чувствовать, что общая работа, подобная этой, не отдает полной справедливости тонкости и изощренности их работы. Они правы, и я приношу извинения. Время от времени, когда я чувствую себя особенно виноватым из-за того, как Бог и золото перескакивая через богатую и сложную историческую тему, я предлагаю другие книги, которые рассматривают эту тему более глубоко, но правда в том, что ни одна книга не может в полной мере отразить обширную и богатую научную литературу во всех областях, которые необходимо учитывать при написании книги такого рода.

            И все же, изучая предысторию этой книги, я был немного разочарован. Существует великое множество превосходных книг, посвященных различным аспектам англо-американского господства, но я не нашел ни одной недавней книги, которая серьезно рассматривала бы всю тему. Есть книги о Британской империи; есть книги об американской внешней политике, но теме общей истории двух народов в мировых делах не уделяется того внимания, которого она заслуживает. В некотором смысле лучшей книгой на эту тему остается "История англоговорящих народов" Уинстона Черчилля, опубликованная в 1956 году, но, несмотря на все свои многочисленные достоинства, эта книга слишком старая, слишком англоцентричная и слишком подвержена влиянию политической программы автора, чтобы удовлетворить потребности публики двадцать первого века. Возможно, следующая великая история англоязычных народов будет написана индийцем или южноафриканцем; это работа, которую необходимо выполнить.

 
           Часть первая

Морж и плотник

 

 
           Едины • С Богом на Нашей Стороне

 

            17 сентября 1656 года Оливер Кромвель, лорд-протектор, обратился к английскому парламенту, чтобы изложить свою внешнюю политику, и начал с того, что задал самые основные политические вопросы: кто наши враги и почему они ненавидят нас?

            Затем он заявил, что в мире существует ось зла. Враги Англии, сказал он, “это все нечестивые люди мира, будь то за границей или дома...”¹

            И, выражаясь языком семнадцатого века, он сказал, что они ненавидят нас, потому что ненавидят Бога и все, что есть хорошего. Они ненавидят нас “из—за той самой вражды, которая есть в них ко всему, что должно служить славе Божьей и интересам его народа; которую они считают более возвышенной, да, наиболее высоко покровительствуемой и исповедуемой в этой нации — мы не будем говорить это с тщеславием - над всеми нациями мира”.²

            Далее Кромвель разъяснил Круглоголовым, как называли сторонников парламента во время гражданской войны в Англии, что у оси зла есть лидер: великая держава, поставившая себя на службу злу.

            “Воистину, - сказал Кромвель, - ваш великий враг - испанец ... из-за той вражды, которая есть в нем, ко всему, что от Бога, что есть в вас”. Эта вражда возникла у истоков католической религии в изначальном восстании против Бога, воплощенном змеем в Эдемском саду. “Я посею вражду между твоим семенем и ее семенем”, - сказал Кромвель, ссылаясь на Божье проклятие змея и вражду, которую Он установит между Детьми Тьмы и Детьми Света.³

            Подход Кромвеля к мировой политике найдет отклик более чем через триста лет и за три тысячи миль отсюда, когда 8 марта 1983 года президент США Рональд Рейган выступит на ежегодном съезде Национальной ассоциации евангелистов в Орландо, штат Флорида. Советский Союз, по его словам, является “средоточием зла в современном мире”.⁴ И Америка была вовлечена в испытание веры против противника, который настроил себя против Бога. Цитируя Уиттекера Чемберса, коммуниста, ставшего информатором, Рейган утверждал, что марксизм-ленинизм - это “вторая древнейшая религиозная вера”, впервые провозглашенная змеем в Эдемском саду, когда он соблазнил Адама и Еву ослушаться Бога.⁵ И, подобно Кромвелю, Рейган рассматривал историю как борьбу духовных сил. “Я всегда утверждал, - сказал президент проповедникам, - что борьба, которая сейчас идет за мир, никогда не будет решаться бомбами или ракетами, армиями или военной мощью”.⁶

            Поскольку вражда между Свободным миром и Империей Зла была экзистенциальной - битва между Детьми Света и Детьми Тьмы — она также была вечной, точно так же, как призыв Кромвеля к безжалостной войне с Испанией. Нельзя заключать завет с Отцом Лжи.

            Католическое учение, предупреждал Кромвель парламент, гласило, что папа обладает властью прощать все грехи. Если католические князья заключат мирный договор с Англией, папа римский сможет освободить их от греха нарушения клятв, когда им заблагорассудится. Как резюмировал Кромвель, “Простая истина заключается в том, что заключайте любой мир с любым государством, которое придерживается папистских взглядов и подчиняется воле Рима и самого Папы, вы связаны, а они свободны ... Этот мир должен сохраняться лишь до тех пор, пока папа говорит ”Аминь"".⁷

            Рейган точно так же относился к коммунистам: у них была философская позиция, которая явно не позволяла предполагать их добросовестность. Соединенные Штаты не могли вести дела открыто и честно с коммунистами, сказал Рейган, потому что “советские лидеры открыто и публично заявили, что единственная мораль, которую они признают, - это та, которая способствует продвижению их дела”.⁸ Их материалистическая философия не придавала абсолютной ценности правильным действиям или правде и могла освободить их от любого преступления, потому что цель оправдывала средства.

            Сходство между аргументами Кромвеля и рейганитов гораздо глубже. Оба лидера призвали своих соотечественников к согласованной внешней политике, которая объединила бы нацию. Архиреспубликанец Рейган оскорбил некоторых своих слушателей-демократов, заявив, что придерживается традиций демократа Гарри Трумэна. Двухпартийность была еще более сложной концепцией для аудитории Кромвеля, чем для современных американцев. “Двухпартийная внешняя политика” времен холодной войны была основой американской политической риторики последнего поколения. В Англии времен Кромвеля концепция законных политических партий все еще боролась за рождение; инакомыслие и нелояльность по-прежнему рассматривались как одно и то же. Кромвель, который недавно привел парламентские силы к победе в гражданской войне, завершившейся казнью короля, тем не менее хотел подчеркнуть, что все истинные англичане, роялисты и республиканцы, согласны со злом католической угрозы. Королева Елизавета, указал Кромвель, поддерживала антииспанскую политику, и фразой, которая, должно быть, потрясла некоторые из более круглых голов в зале, он похвалил “славную память” королевы и - точно так же, как Рейган поступил с Трумэном — заявил о приверженности ее традициям.

            Империи зла на протяжении всей истории всегда попирали права человека. Американские президенты во время холодной войны регулярно осуждали жестокое обращение советского Союза с диссидентами и верующими. И здесь они просто следовали по стопам лорда-протектора. Речь Кромвеля 1656 года описывала зверства Испании: он упомянул посланника Долгого парламента, которого испанцы жестоко убили, и отметил, что, когда английские послы “попросили удовлетворения за кровь ваших бедных людей, несправедливо пролитую в Вест—Индии, и за зло, совершенное в других местах, когда они попросили свободы совести для ваших людей, которые торговали там, - удовлетворение ни в одной из этих вещей не было дано, им было отказано”.⁹

            Все, чего мы просим, сказал Кромвель парламенту, это свободы. Только этого.

            Описывая недавние неудачные переговоры с Филиппом IV, королем Испании, Кромвель хотел показать, насколько разумными, насколько умеренными были требования англичан. “Мы желали такой свободы, чтобы они [приезжие английские торговцы на испанской территории] могли держать Библии в своих карманах, пользоваться своей свободой вероисповедания для самих себя и не подвергаться ограничениям. Но свободы совести не существует ...”¹⁰

            Дон Фелипе, снеси эту стену!

            Если империи зла имеют много общего на протяжении веков, то и союзы во имя добра тоже. Америка и ее союзники по холодной войне, подобно протестантским союзникам кромвелевской Англии, боролись не только за свои собственные — пропади пропадом эта мысль — эгоистичные интересы. Их борьба - это борьба за добро, справедливость и права человека повсюду.

            “Все честные интересы, ” сказал Кромвель, “ да, все интересы протестантов в Германии, Дании, Гельвеции, кантонах и все интересы в христианском мире совпадают с вашими. Если вы добьетесь успеха и будете действовать хорошо, и будете убеждены в том, что является Божьим интересом, и будете преследовать его, вы обнаружите, что действуете для очень большого числа людей, которые принадлежат Богу ”.¹¹

            “Америка, - сказал Рейган евангелистам, - продолжает гореть факел свободы, но не только для себя, но и для миллионов других людей по всему миру”.¹²

            Кромвель и Рейган столкнулись и с другими общими проблемами. В холодной войне было больше преемственности, чем в долгом и прерывистом соперничестве Англии с Испанией, но оба соперничества безрезультатно тянулись десятилетиями, иногда на переднем плане, иногда на заднем плане, с периодами разрядки, развала альянса и многих изменений в судьбе. После провала Армады в 1588 году Испания не смогла напасть на Англию у себя дома. Английские войска никогда не были достаточно сильны, чтобы вести длительную войну на материковой части Испании. Вместо этого периодически возникающий конфликт нерешительно распространялся по тому, что мы сейчас назвали бы третьим миром — разрозненным колониальным владениям двух держав, а также по торговым путям и мировым океанам. Английские ястребы, часто пуритане и торговцы, хотели агрессивной антииспанской политики, которая взяла бы на вооружение папу римского при открытии рынков; умеренные (часто сельские сквайры, не заинтересованные в дорогостоящих иностранных предприятиях) способствовали разрядке обстановки.

            Была еще одна проблема — бытовая. “И действительно, он [испанец] заинтересован в вашем кишечнике”, - сказал Кромвель своей аудитории. “Он так и сделал. Паписты в Англии — с тех пор, как я родился, их считали испанцами”.¹³ Рональд Рейган точно знал, что имел в виду Кромвель, хотя с учетом меняющейся моды на метафоры он бы говорил о пятой колонне, а не о коммунистическом “интересе к нашим недрам”.

            Почти столетие Англия боролась с проблемой того, как обращаться со своим католическим меньшинством. Существующие уголовные законы против католиков были значительно ужесточены после того, как папа Пий V отлучил Елизавету I от церкви в 1570 году и объявил ее незаконной королевой, которой ни один христианин не обязан повиноваться. Вопрос для Елизаветы заключался в том, как отличить католиков, верных трону или, по крайней мере, желающих мирно жить при нем, от тех, кто активно участвует в заговоре с целью убийства королевы и ввергнуть страну в гражданскую войну. Угроза вторжения из Испании возросла в 1580-х годах. Давление на католиков усилилось; католическому священнику стало запрещено появляться в Англии, а любому английскому подданному давать приют священнику или каким-либо образом помогать ему. Наказанием была смерть. Также были большие штрафы для тех, кто отказывался посещать протестантские службы. Когда Армада отплыла из Испании в 1588 году, петля снова затянулась. Местным чиновникам было приказано сажать в тюрьму католиков, считавшихся угрозой безопасности; применение законов ослабло, как только угроза вторжения миновала.¹⁴

            До конца правления Елизаветы правовое положение католиков то ухудшалось, то улучшалось по мере того, как война с Испанией становилась более или менее опасной. Затем беспрецедентная попытка террористического акта в 1605 году привела к новому и более мрачному периоду для английских католиков в правление ее преемницы.

            5 ноября 1605 года экстремистская католическая группировка подложила бочки с порохом под здание парламента в Лондоне, планируя взорвать бомбу, когда соберутся все лорды, палата общин и король. Хотя лишь горстка католиков была непосредственно вовлечена в это дело, и хотя подавляющее большинство английских католиков, вероятно, выступало против так называемого Порохового заговора, старые законы были возвращены в силу, а новые законы были быстро приняты против меньшинства, которое теперь воспринималось как более опасное, чем когда-либо. Любой, кто отказывался принести клятву верности Якову I, которая была сформулирована таким образом, что добросовестным католикам было трудно, если не невозможно, принять ее, мог быть лишен всей земельной собственности и заключен в тюрьму пожизненно.

            Вплоть до начала гражданской войны в Англии в 1642 году положение католиков постепенно улучшалось; в период холодной войны произошло то, что можно было бы назвать оттепелью, и в отсутствие угроз безопасности применение законов против католиков было смягчено. В 1632 году английский католик смог опубликовать группу сонетов в честь Девы Марии; произведения по крайней мере одного французского иезуита были переведены на английский и опубликованы в Оксфорде.¹⁵

            Религиозная политика становилась все более опасной в Англии по мере приближения гражданской войны. Во время войны католики в основном поддерживали сторону роялистов; Карл I, ныне король, был женат на французской принцессе-католичке Генриетте Марии, и возросшая терпимость католического меньшинства в 1630-е годы была обусловлена королевским, а не парламентским влиянием. Победоносные пуритане быстро нанесли ответный удар; католики были наказаны одновременно за то, что были роялистами и еретиками. По меньшей мере у тысячи шестисот человек были конфискованы дома и земля.¹⁶

            Когда Кромвель захватил власть в 1653 году, он ослабил применение антикатолических законов. После многих лет гражданских беспорядков Англия нуждалась в мире и стабильности; Кромвель надеялся, что компромисс и терпимость стабилизируют положение в королевстве. Война с Испанией изменила это, поскольку заботящиеся о национальной безопасности консервативные протестанты в парламенте потребовали жестких действий против меньшинства.

            Примерно через месяц после речи Кромвеля об империи зла был внесен новый законопроект. Любой, кого подозревали в принадлежности к папизму, должен был предстать перед судом для принесения клятвы отречения. Эта клятва была намного жестче, чем та, что была введена после Порохового заговора. Ни один честный католик не смог бы поклясться в этом:

Я, [ИМЯ], испытываю отвращение и отрекаюсь от власти Папы Римского, как в отношении Церкви в целом, так и в отношении себя в частности. Я осуждаю и предаю анафеме принцип, согласно которому любая награда присуждается за добрые дела. Я твердо верю и признаю, что Деве Марии или любому другому святому на небесах не подобает никакого почтения; и что никакая мольба или поклонение не могут быть обращены к ним без идолопоклонства. Я утверждаю, что никакое поклонение или благоговение не относится к таинству Вечери Господней или к элементам хлеба и вина после освящения, кем бы это освящение ни совершалось. Я верю, что чистилища не существует, но что это папское изобретение; так же как и догмат о том, что папа может даровать индульгенции. Я также твердо верю, что ни папа Римский, ни какой-либо другой священник не может отпускать грехи, как бредят паписты.¹⁷       Те, кто отказался присягнуть этой клятве, немедленно потеряли две трети всего своего имущества; а повторный отказ присягнуть привел бы к конфискации двух третей оставшегося у них имущества, и так далее. В прошлом католики могли избежать наказания, передавая свое имущество своим женам. Не более того: лазейки были забиты гвоздями.

            Закон был спорным даже в то время. Ламберт Годфри, юрист, представляющий графство Кент в парламенте, счел закон мерзостью: “Я не вижу разницы между ним и инквизицией, только один из них забирает кошелек, другой - человека”.¹⁸ Ламберт был красноречив, но законопроект был принят — всего сорока тремя голосами против. Это оказалось очень полезным для разлучения ирландских католиков с их домами.

             

            У КРОМВЕЛЯ БЫЛА ЕЩЕ ОДНА ПРОБЛЕМА, которая нашла отклик во времена холодной войны. Великая битва с папизмом иногда вынуждала его вступать в странные союзы, даже с папистами. Трумэн обнаружил, что помогает маршалу Тито, югославскому коммунистическому лидеру. И в случае Никсона, и в случае Рейгана противостояние коммунистической России привело к улучшению отношений с коммунистическим Китаем; Кромвель обнаружил, что пытается объяснить, почему католическая Франция была достойным союзником против католической Испании.

            И снова похожие проблемы нашли похожие ответы. В то время как Трумэн и его преемники отмечали, что югославские коммунисты независимы от Москвы, Кромвель утверждал, что Франция фактически независима от папства и поэтому способна самостоятельно заключать договоры. Кромвель также утверждал, что его секретная переписка с французским кардиналом Мазарини приведет к улучшению отношения к протестантским диссидентам в этой стране; перспектива улучшения прав человека в Китае постоянно поддерживалась неудобными американскими президентами, оправдывающими перипетии холодной войны. Чтобы еще больше осложнить положение Кромвеля, Мазарини указал, что его способность улучшить отношение к протестантам во Франции вполне может зависеть от успеха Кромвеля в том, чтобы сделать жизнь католиков в Англии более сносной.

            Любой, кто попытается понять английскую политику при Оливере Кромвеле, столкнется со многими из тех же проблем, с которыми сталкиваются историки, пытающиеся понять американскую политику во время холодной войны. Кромвель напал на католиков в Ирландии и их испанских союзников за убийство примерно двадцати тысяч протестантов в Ирландии в период с 1649 по 1652 год, но его собственные силы в Ирландии совершили жестокие преступления, которые до сих пор не утратили своей потрясающей силы.¹⁹ Аналогичные споры возникли во время холодной войны, когда Соединенные Штаты поддерживали диктатуры, которые иногда были такими же смертоносными, как коммунистические режимы, которым они противостояли. Был ли Кромвель “искренним” в своем противостоянии испанскому католицизму, или идеологический элемент его внешней политики был хитрой уловкой, направленной на то, чтобы заручиться общественной поддержкой агрессивного, экспансионистского преследования английских национальных интересов? Когда Кромвель решил помочь голландским протестантам против испанцев, он сделал это в союзе с католическим королем Франции - и только после того, как получил порт Дюнкерк в Ла-Манше в качестве платы за свои услуги. Был ли он религиозным фанатиком, сражающимся в Божьих войнах, или проницательным государственным деятелем, отстаивающим интересы Англии?

            Кромвель, вероятно, сказал бы, что два элемента его политики — борьба за религию Бога и борьба за национальные интересы Англии — сочетаются друг с другом, и что это само по себе было признаком Божьего провидения. Творя добро и сражаясь с папистами, Англия преуспеет и заработает богатство. То, что было хорошо для Бога, было хорошо для содружества, и наоборот. Этот удобный синтез, по-видимому, завоевал некритическую поддержку многих англичан в то время.

            Каковы бы ни были личные взгляды Кромвеля, его политика, несомненно, пользовалась поддержкой людей, которым было наплевать на его религиозные убеждения. Многие английские солдаты в Ирландии, вероятно, были больше заинтересованы в перераспределении ирландских сельскохозяйственных земель, чем в богословских спорах. Без сомнения, некоторые из их командиров и покровителей сознательно и цинично использовали идеологический климат того времени для обогащения с помощью того, что обычно считалось преступными методами. Были капитаны кораблей и команды, которые больше радовались возможности нажиться на испанской торговле, чем перспективе продвижения протестантского дела. С другой стороны, было много упрямых борцов за веру, которые презирали материальные выгоды, и эти кальвинистские аналоги сторонников жесткой линии Общества Джона Берча иногда качали головами по поводу готовности Кромвеля пойти на компромисс в небесной борьбе с папством в обмен на какое-то мимолетное временное преимущество, точно так же, как бирчеры разглагольствовали против “приспособления” ко всему коммунистическому.

            ”Реализм“ и "идеализм” были сплетены воедино в Англии Кромвеля; только Сам Бог мог распутать темные и светлые нити, пронизывавшие историю того периода. Друзья Англии были более склонны приписывать ее политику ее высоким моральным убеждениям; ее враги были более склонны полагаться на ее национальные интересы. Обе интерпретации могут найти подтверждение в записях о том, что сказал Кромвель, и о том, что сделала Англия в долгой борьбе против испанской империи зла.

            Испания была не последней империей зла, противостоявшей англоязычному миру. К счастью, сатана был побежден в стране Сервантеса, но как только его изгнали из Эскориала, он поселился в тогдашних роскошных залах Версаля. С 1689 года, когда британцы призвали Вильгельма Оранского на трон вместо свергнутого Якова II — католика, — Англия оказалась втянутой в серию войн против Франции, таких же долгих и опасных, как предыдущая борьба с Испанией. Английский писатель Джозеф Аддисон выдвинул аргументы против Франции в эссе, опубликованном в 1707 году, которое обновило аргументы Кромвеля для более светского времени.

            “Французы, безусловно, самые непримиримые и опасные враги британской нации”, - писал он. “Их форма правления, их религия, их ревность к британскому могуществу, а также их преследование торговли и стремление к универсальной монархии навсегда закрепят их враждебность и отвращение к нам и заставят их хвататься за любую возможность ниспровергнуть нашу конституцию, уничтожить нашу религию, разорить нашу торговлю и понизить ту фигуру, которую мы занимаем среди наций Европы”.²⁰

            Другими словами, они были империей зла, нацеленной на глобальное завоевание; им нельзя было доверять; они использовали секретных агентов для подрывной деятельности в самой Британии; и у них были далеко идущие планы по подрыву процветания и престижа Великобритании.

            Но дело Англии, конечно, было важнее ее собственных узких интересов. Обращаясь к свободе как к богине, Аддисон повторила крик Кромвеля о том, что англичане искали только свободы.:

            Тебя, богиня, тебя обожает Остров Британия:
Как часто она истощала все свои запасы,
Как часто на полях смерти искала твоего присутствия,
И не думает, что могущественный приз достался слишком дорогой ценой! . . .²¹

            Более того, для Аддисона, как и для Кромвеля, дело Англии было делом многих за ее пределами.

            Британия должна следить за судьбой Европы
И удерживать в равновесии каждое соперничающее государство,
Угрожать войной смелым самонадеянным королям
И отвечать на молитвы своих страждущих соседей.²²

            Война против Короля-солнце и его злых союзников и преемников, как и война против Испании, затянулась на десятилетия. Иногда было жарко, а иногда холодно; и большая часть боев велась в странах третьего мира, включая сражения между американскими колонистами и индейскими союзниками Франции.

            И снова для защиты свободы стало или, по крайней мере, казалось необходимым ее ограничить. Положение католиков в Англии, несмотря на отдельные трудные моменты, постепенно улучшалось, когда Кромвеля сменили тайный католик Карл II и его открытый брат-католик Яков II. Законы против католиков все еще существовали, но короли использовали свои полномочия по помилованию, чтобы позволить католикам более свободно участвовать в общественной жизни, чем когда-либо со времен принятия первых уголовных законов при Елизавете I.

            Все изменилось после того, как Яков II бежал во Францию. Людовик XIV принял его с королевскими почестями и пообещал, что французские войска помогут вернуть ему трон его отцов. Флот вторжения доставил Джеймса в Ирландию, где в основном католическое население поднялось, чтобы поддержать его.

            Якобитская война (сторонники Джеймса были известны как якобиты) в Ирландии вскоре подошла к бесславному концу. “Мадам, ваши соотечественники бежали с поля битвы”, - объявил побежденный Джеймс ирландскому стороннику, поспешно вернувшись из неудачной кампании. “Сэр, - ответила она, - вы, кажется, выиграли гонку”. Однако ни угроза со стороны Франции, ни угроза новых восстаний якобитов не закончились поражением Джеймса.

            Хотя папа римский в качестве правителя Папской области в Италии был военным союзником Вильгельма III в войнах против Франции, и хотя известие о поражении Якова II в битве при Бойне было отмечено в Ватикане, католики считались почти повсеместно лояльными старому королю; в очередной раз они были изгнаны из общественной жизни и подверглись новому давлению и штрафам. В 1715 году якобитское восстание захватило большую часть Шотландии; встревоженные протестанты восприняли это как католический крестовый поход. Старые уголовные законы были стерты, клятвы изъяты из библиотек, и в соответствии с давно подготовленными планами действий на случай чрезвычайных ситуаций католикам и подозреваемым католикам были вручены клятвы верности протестанту Георгу I, нынешнему королю, и отказа от притязаний папы римского. Последствия отказа были суровыми; для начала, передвижение католиков было ограничено, их лошади и оружие подлежали конфискации, а любой подозреваемый в “недовольстве” подвергался превентивному задержанию.²³

            Когда в 1740-х годах снова вспыхнула война с францией, страх того, что католическое меньшинство внутри страны встанет на сторону внешнего врага-католика, привел к новым ограничениям и преследованиям. Антикатолические толпы бушевали по улицам, сжигая чучела папы римского и внука Якова II, известного как Молодой самозванец, а иногда нападая на подозреваемых католиков. Магистраты снова отправились на обход католиков и подозреваемых католиков с клятвами на руках. У тех, кто отказался присягнуть, снова отобрали лошадей и оружие; замаячили другие наказания.

            Единственным городом в Британской империи, где католическая месса могла быть открыто отслужена в это время, была квакерская столица Филадельфия. Везде применялись уголовные законы, чтобы католическая пятая колонна не связалась с французами.

            Империя зла абсолютных королей Франции была окончательно повержена в 1763 году. Сатана сменил облик, но не сменил дом, и к 1791 году его можно было найти командующим войсками-победителями Французской революции. Обнаружив, что католицизм больше не соответствует его целям, сатана выбросил его за борт и принял светскую философию революционной Франции. Империя зла когда-то была консервативной и католической; во время Французской революции она стала светской и современной. При Наполеоне религия ненадолго перешла от атеизма обратно к католицизму, но все эти ухищрения не принесли сатане никакой пользы. Британские наблюдатели увидели то же ужасающее зрелище, которое когда-то осудил Кромвель: империю зла, воюющую со всем, что было правильным.

            Как мудро заметили великие ирландские государственные деятели Эдмунд Берк и младший Уильям Питт, империя зла была виновна в тех же самых знакомых преступлениях: нарушениях прав человека, программе всеобщей монархии, подрывных заговорах в Британии и вероломном вероломстве, которое сделало переговоры опасными, а мир невозможным.

            1 февраля 1793 года Питт, который в двадцать три года стал самым молодым человеком в истории Великобритании, занявшим пост премьер—министра, предупредил парламент об опасности якобинской Франции:

Они используют любую возможность, чтобы разрушить все самые священные и ценные институты в каждой стране, где появлялись их армии; и под именем свободы они решили превратить каждую страну по существу, если не по форме, в провинцию, зависимую от них самих, посредством деспотизма якобинских обществ. . . Франция растоптала все законы, человеческие и божественные. Она, наконец, признала самое ненасытное честолюбие и величайшее презрение к национальному праву, которое до сих пор свято соблюдали все независимые государства; и если ее не остановить на ее пути, вся Европа вскоре должна будет узнать их идеи о справедливости, национальном праве, моделях правления и принципах свободы из жерла французской пушки.²⁴          Долгие войны начались, когда Британия — потрясенная! потрясенная! казнью Людовика XVI в 1793 году — начала организовывать коалицию за коалицией против Франции. Сто лет назад кромвелевская Англия была нацией цареубийц, а ее враги - сторонниками монархической легитимности; к счастью, и Бог, и дьявол оказались на высоте положения и внесли необходимые принципиальные коррективы.

            В течение последовавшего поколения военных действий Великобритания и ее союзники вели войны с Францией и ее союзниками в странах третьего мира; десятилетия военных действий снова перемежались периодами разрядки.

            Конечно, недостаточно было того, что эта сатанинская идеология бросала вызов Британии во внешних войнах. В недрах Англии существовал якобинский интерес: гнездо радикалов, либералов, комитетов по переписке и других лиц, продвигающих опасные идеи в самом сердце Британии. Правительство Питта приняло вызов.

            В 1792 и 1793 годах было больше судебных процессов за подстрекательство к мятежу, чем за предыдущие восемьдесят семь лет; поэта и художника Уильяма Блейка судили (и оправдали) за подстрекательство к мятежу после того, как он сказал вторгшемуся солдату: “Будь проклят король и будь прокляты все его солдаты, они все его рабы”. В конце 1792 года французское революционное правительство предложило свою “братскую помощь” иностранцам, пытающимся свергнуть своих собственных королей и тиранов; в ответ на это на большей части севера Англии и Шотландии вспыхнули беспорядки. Когда в 1793 году разразилась война, действия британского правительства против внутренних врагов, реальных или мнимых, активизировались.

            В мае 1793 года правительство конфисковало документы соответствующих обществ — сетей либеральных и радикальных активистов - и приостановило действие хабеас корпус. Когда этого оказалось недостаточно, были приняты Закон о государственной измене и Закон о подстрекательских собраниях, устанавливающие жесткие ограничения на свободу слова и собраний по всей стране. В соответствии с этими так называемыми Законами о запрете кляпа магистраты могли приказать разогнать даже законные собрания; наказанием за сопротивление такому приказу была смерть. Юрист был приговорен к восемнадцати месяцам тюремного заключения за слова: “Я за равенство ... Да ведь никаких королей!” Издатель книги Томаса Пейна "Права человека" также был приговорен к восемнадцати месяцам тюремного заключения; Пейну пришлось бежать во Францию, но его заочно судили и признали виновным в подстрекательской клевете.

            Тем временем власти создали то, что Уильям Уикхем назвал “Системой превентивной полиции”. Управление по делам иностранцев пристально следило за подозрительными иностранцами; почтовое отделение и Таможенная служба проверяли наличие подрывных материалов; местные магистраты следили за поведением сомнительных организаций и частных лиц, действующих в их округах.

            Никогда со времен разгара антикатолического религиозного безумия Британия не принимала таких суровых мер против инакомыслия, и они подвергались резкой критике со стороны оппозиционных членов парламента, но, как утверждали защитники новых мер, никогда со времен католической угрозы Британия не подвергалась такой опасности со стороны внутреннего врага. Законы о запрете рвотных позывов были приняты подавляющим большинством голосов.

            В этой войне, где Британия сражалась бок о бок с традиционными католическими монархиями против новой революционной опасности, католицизм не выглядел такой уж серьезной угрозой. Почти сразу после поражения Франции в 1763 году началась медленная эмансипация британских католиков. Уголовные законы оставались в книгах, но редко применялись; Закон Квебека 1774 года был первым парламентским законом, обеспечивающим терпимость к католической религии после смерти Кровавой Мэри.

            Либерализация для католиков продолжалась даже тогда, когда репрессии против левых набирали силу. В 1791 и снова в 1793 годах парламент принял законы о помощи католикам, которые отменили все гражданские наказания за отправление католической религии. В 1801 году ирландским католикам были сделаны дальнейшие уступки. Радикальный французский революционер-якобинец, а не якобит, был врагом в недрах питтовской Британии, и сам Питт делал все возможное, чтобы убедить непокорного Георга III предоставить католикам полные равные права с их собратьями-протестантами.

            Наполеон ненавидел якобинцев почти так же сильно, как Питт, но вселенская империя Наполеона представляла такую же опасность для Британии, как и якобинская революция. Таким образом, Питт смог обнаружить общие черты в двух вызовах, и уже 3 февраля 1800 года он приводил аргумент о том, что режиму Наполеона нельзя доверять и с ним нельзя торговаться, поскольку он демонстрирует “вероломство, которое ничто не может связать, которое не могут сдержать никакие договорные узы, никакое понимание принципов, общепринятых среди наций, никакие обязательства, человеческие или божественные”.²⁵ Подобно испанским Габсбургам и французским бурбонам до него, Наполеон стремился установить всемирную монархию, был врагом свободы. и свободу человека во всем мире, и ненавидел английские ценности и культуру: борьба с ним была борьбой всего человечества.

            Так получилось, что потребовались объединенные усилия почти всего человечества, чтобы победить Наполеона раз и навсегда, но в конце концов сатана в обличье Наполеона был изгнан на остров Святой Елены, и победители собрались, чтобы установить новый мировой порядок. На Венском конгрессе в 1815 году британцы работали с католическими монархами Европы над установлением политического порядка, который защитил бы их троны; Габсбурги и Бурбоны теперь были столпами европейского порядка, и британцы хотели, чтобы они укрепились.

            Большую часть следующего столетия сатана давал Британии отдых. У британцев было несколько тревожных моментов, когда французское правительство время от времени бросало жадные взгляды на старые австрийские Нидерланды, ненадолго присоединившиеся к голландским Нидерландам в 1815 году, а затем, после 1831 года, получившие независимость как Бельгия в надежных руках дяди королевы Виктории Леопольда. Россия также, казалось, время от времени заигрывала с Лукавым, поглядывая то в сторону Константинополя, то в сторону британских границ в северной Индии.

            И все же, несмотря на периодические тревоги, новой империи зла не появилось до конца девятнадцатого века, когда кайзер Вильгельм II взял на себя роль, которую когда-то играли Филипп II, Людовик XIV и Наполеон I. Жребий был брошен в августе 1914 года, когда войска кайзера совершили то, что вовлекало Великобританию в европейские войны со времен правления Доброй королевы Бесс: они вторглись в Нидерланды, нанеся удар по Бельгии.

            Тогдашний премьер-министр Великобритании Герберт Асквит никогда не был блестящим оратором, но его речь в парламенте об объявлении войны Германии вернула старые темы:

Я не верю, что какая—либо нация когда—либо вступала в великую полемику - и это одна из величайших, которые когда-либо знала история, - с более чистой совестью и более твердой убежденностью в том, что она борется не за агрессию, не за поддержание даже своих собственных эгоистичных интересов, но что она борется в защиту принципов, соблюдение которых жизненно важно для мировой цивилизации.²⁶     Министр финансов Асквита Дэвид Ллойд Джордж 19 сентября 1914 года представил более полную аргументацию. Ллойд Джордж начал с цитаты речи кайзера Вильгельма, обращенной к немецким войскам, отправляющимся на фронт. “Помните, что немецкий народ - избранник Бога”, - (предположительно) сказал кайзер.

На меня, на меня, как на германского императора, снизошел дух Божий. Я - Его оружие, Его меч и Его наместник. Горе непокорным! Смерть трусам и неверующим!      Ллойд Джордж знал, что это значит. По крайней мере, для некоторых людей из окружения кайзера это был призыв новой и нечестивой религии. По словам Ллойд Джорджа, именно так думали кайзер и его приспешники:

Договоры. Они путают ноги Германии в ее продвижении. Разрубите их мечом. Маленькие нации. Они препятствуют продвижению Германии. Втопчите их в грязь немецкой пятой ... Британией. Она является постоянной угрозой господству Германии в мире. Вырвите трезубец из ее рук!            Ллойд Джордж понимал, к чему это приведет.

Более того, новая философия Германии направлена на уничтожение христианства — болезненный сентиментализм о самопожертвовании ради других, плохая еда для немецких ртов . , , Свобода уходит, демократия исчезает, и если Британия не придет на помощь и ее сыновьям, это будет черный день для человечества.²⁷       Сатана снова взялся за меч и продвигался вперед, чтобы уничтожить христианскую цивилизацию, малые нации, британский военно-морской флот и свободы Англии.

            Старая схема стала еще более очевидной, когда немцы агрессивно прошли маршем по Бельгии. Стремясь мобилизовать общественное мнение дома и заручиться нейтральной поддержкой своего дела, британцы обнародовали серию шокирующих утверждений о зверствах немцев. Лорд Брайс, бывший посол Великобритании в Вашингтоне и хороший друг Теодора Рузвельта, опубликовал отчет, подтверждающий, что, например, в бельгийском городе Хехт,

Были убиты все дети; один из двух или трехлетнего возраста был найден прибитым к двери фермерского дома за руки и ноги, преступление, которое кажется почти невероятным, но доказательства которого мы считаем обязанными принять.²⁸       Очевидец из Малинса сообщает, что по мере продвижения немецких солдат вперед,

Я увидел маленького ребенка, мальчика или девочку, которых я не мог разглядеть, выходящего из дома. Ребенку было около двух лет. Ребенок вышел на середину улицы, чтобы оказаться на пути солдат . . . [T] Мужчина слева отступил в сторону и обеими руками вонзил свой штык в живот ребенка, подняв ребенка в воздух на своем штыке и унося его на своем штыке, он и его товарищи все еще пели. Ребенок закричал, когда солдат ударил его штыком, но не после этого.²⁹     Большинство, если не все, этих утверждений были опровергнуты после войны.

             

            Первая МИРОВАЯ ВОЙНА ОЗНАМЕНОВАЛА важный этап в мировой истории, и не только потому, что это был такой разрушительный и ужасный конфликт. Когда Соединенные Штаты объявили войну имперской Германии в марте 1917 года, две крупнейшие англоязычные нации, две наследницы Кромвеля и Славной революции, сражались бок о бок впервые после войны с Францией и Индией, когда американские колонии все еще были частью Британской империи.

            За годы гневной разлуки две англоязычные державы время от времени оказывались по разные стороны баррикад, но яблоко от яблони недалеко упало. Как и британцы, американцы рассматривали свою борьбу как войну против империи зла — даже если временами эта империя была сосредоточена в Лондоне. Даже в разгар своей войны за независимость американцы не верили, что британская цивилизация была злой цивилизацией; это была узнаваемая их собственная цивилизация и, следовательно, очевидно, добрая. Но они утверждали, что Американская революция была последним витком вечной гражданской войны между добром и злом внутри самого британского мира. Для колонистов английская история была долгой битвой между традиционными английскими ценностями — верховенством закона, правами народа, ограничениями власти короля взимать налоги и набирать армию — и зловещими и коррумпированными силами распутного и безнравственного двора. Согласно этому мышлению, Раннимид, где король Иоанн в 1215 году был вынужден подписать Великую хартию вольностей, чтобы признать права по крайней мере некоторых своих подданных, был битвой Американской революции. Такими были сражения английской гражданской войны, когда Кромвель и свободолюбивые Круглоголовые сломили власть коррумпированных (и подозрительно прокатолических) кавалеристов. Название, которое революционеры присвоили лоялистам, американцам, вставшим на сторону Георга III и лорда Норта в войне, было "Тори": первоначально это название было дано ирландским католическим силам, сражавшимся вместе с якобитами против Вильгельма III.

            Во время Гражданской войны в США как северяне, так и южане обращались к английской истории, чтобы оправдать и объяснить свои действия. Север сравнивал себя с Круглоголовыми; Юг утверждал, что представляет рыцарство и аристократию, приписываемые кавалерам, и в то же время несколько парадоксально защищал свое восстание, ссылаясь на прецеденты Гражданской войны в Англии, Славной революции и Американской революции. На Юге федеральное правительство сравнивали с британскими королями, которые злоупотребляли своей властью; когда правительство злоупотребляло своим положением, гражданин имел право на бунт.

            Эдвард Эверетт, бывший губернатор Массачусетса, который произнес главную речь в Геттисберге в день, когда Линкольн произнес свою знаменитую речь, говорил от имени Севера. Граф Рассел, член Палаты лордов, который, как и многие британские аристократы, симпатизировал Конфедерации, недавно указал на восстание южан, оправданное прецедентами 1640 и 1688 годов; Эверетт попросил не согласиться, указав его светлости, что случаи были очень разными. На величайшем поле битвы Гражданской войны в США, на мероприятии, посвященном памяти тысяч солдат Союза, отдавших там свои жизни, Эверетту и его благодарной аудитории показалось совершенно уместным представить сложный аргумент о законности восстания Конфедерации, основанный на фактах английской истории. Юг сравнил свое восстание с Американской революцией? Но американцы, указал Эверетт, не были представлены в парламенте в 1776 году. Юг, с другой стороны, был хорошо представлен в американском правительстве в начале Гражданской войны.

Что подумали бы беспристрастные потомки об американском восстании против Георга III, если бы колонисты всегда были более чем одинаково представлены в парламенте, а Джеймс Отис, Патрик Генри, Вашингтон, Франклин, Адамсы, Хэнкок и Джефферсон и люди их круга на протяжении двух поколений пользовались доверием суверена и управляли правительством империи? . . .            Юг утверждал, что борется за принципы конституционной свободы против Севера — подобно английским повстанцам против Карла I во время Гражданской войны в Англии и Джеймса II во время Славной революции. Но эта аналогия тоже была ложной.

Пуритане 1640 года и виги 1688 года восстали против произвола власти, чтобы установить конституционную свободу. Если бы они восстали против Чарльза и Джеймса, потому что эти монархи выступали за равные права, и для того, чтобы самим “впервые в мировой истории” установить олигархию, “основанную на краеугольном камне рабства”, они действительно создали бы прецедент для повстанцев Юга, но их дело не было бы поддержано красноречием Пима или Сомерса и не было бы скреплено кровью Хэмпдена или Рассела.*    Отмечая, что “литании каждой церкви христианского мира” совпадают с литаниями Англиканской церкви в молитве. моля Бога избавить нас от “подстрекательства к мятежу, тайных заговоров и мятежей”, Эверетт далее привел прецеденты Войны Алой и Белой Розы и Гражданской войны в Англии, чтобы показать, что нация, некогда разделенная гражданским конфликтом, может быть полностью восстановлена.

             

            В ВОЙНАХ двадцатого века американцы и британцы сражались бок о бок. В этих войнах американское правительство, так же как и британское, вторило аргументам Кромвеля, Аддисона и Питта. Вильсон и Ллойд Джордж, Черчилль и Рузвельт, Тэтчер и Рейган – все они опирались на богатую традицию разгрома империи зла, стремясь мобилизовать общественное мнение для решения проблем своего времени.

            Как и его беспринципные предшественники, Вильгельм / Гитлер / Хирохито / Сталин / Брежнев был непримиримым противником всего хорошего; его порочная философия освободила его от всех моральных ограничений; его силы были виновны в нарушениях прав человека и международного права; борьба против него была борьбой всех порядочных людей; даже самые невероятные союзы против него имели свои достоинства; он стремился ни к чему иному, как к мировому господству, и завербовал опасную пятую колонну, которая стремилась подорвать Великобританию и Америку изнутри. Говорил ли он по-русски, по-немецки или по-японски, носил ли орла, свастику, восходящее солнце или серп и молот на нарукавной повязке, ни тактика, ни цели Дьявола никогда не менялись.

            В двадцатом веке и британцы, и американцы добавили новый набор аргументов: общее происхождение, общие ценности и общая судьба их двух стран. Опираясь на исторические воспоминания и связи, которые Эверетт пробудил в Геттисберге, лидеры обеих стран говорили о глубоких связях между ними. Бенджамин Стронг, в то время глава Федерального резервного банка Нью-Йорка, рассказал историю англо-американской традиции и долгой борьбы с тиранией группе продавцов облигаций Liberty вскоре после вступления Америки в Первую мировую войну:

более четырехсот лет мы, англоговорящие люди, и те из других стран, кого мы усыновили, развивали наши институты, основанные на этом фундаменте конституционного права. В течение сорока лет . . . Германия, переполненная жаждой власти, создавала великую военную структуру, основанную на совершенно иной теории личного автократического правления, и поэтому они вступили в конфликт . . . [T] вопрос в том, кто победит? Это величайшая проблема, с которой когда—либо сталкивалось человечество, - конституционное правительство против лично организованного военного правительства с кайзером во главе.³⁰          Американские политики, возможно, чуть менее охотно приводили этот аргумент, чем их британские коллеги; Франклин Д. Рузвельт, например, был слишком хорошим политиком, чтобы когда-либо забывать о важности голосования ирландцев.

            Но когда дело дошло до разгрома империй зла, американцы быстро показали, что могут справиться с этим не хуже британцев. Бывший госсекретарь США Элиху Рут назвал Первую мировую войну “этой великой борьбой между принципами христианской цивилизации и принципами языческой жестокости и грубой силы”. Для Дж. П. Моргана ситуация была столь же суровой: “Вся немецкая нация начала войну с лозунга ”мировое господство или уничтожение", и мы признали, что мировое господство Германии приведет к полному уничтожению свобод остального мира".³¹

            В военном послании Вудро Вильсона Конгрессу подчеркивались схожие темы: Германия была врагом всего человечества. Она “отбросила все ограничения закона или человечности”; ее нападения на “госпитальные суда и суда, доставляющие помощь тяжело пережившему утрату народу Бельгии” продемонстрировали “безрассудное отсутствие сострадания или принципов”. Германия вела “войну против человечества”. Преступления Германии “затрагивали самые корни человеческой жизни”.³²

            Евангелист Билли Санди выразил это более ясно: “Христианство и патриотизм - синонимы, а ад и предатели - синонимы”.³³ Пастор исторической Плимутской конгрегационалистской церкви Генри Уорда Бичера в Бруклине прочитал около четырехсот лекций о зверствах немцев в Бельгии и других местах.³⁴

            Немецкий враг всего человечества, подобно давним врагам Наполеона, якобинцев, Бурбонов и Габсбургов, был заинтересован в недрах как Британии, так и Америки. На следующий день после объявления войны парламент наделил правительство полномочиями издавать постановления, касающиеся обращения с вражескими иностранцами. В соответствии с Законом об ограничении въезда иностранцев британское правительство потребовало от всех вражеских иностранцев зарегистрироваться и запретило им владеть оружием, взрывчаткой, радиоприемниками и автомобилями; были запрещены даже почтовые голуби. Бары и рестораны, посещаемые вражескими инопланетянами, могли быть закрыты; в конечном счете более тридцати тысяч таких инопланетян были интернированы.

            В Соединенных Штатах, где немецкие иммигранты были, после британцев, крупнейшей этнической группой в стране, война с внутренним врагом также достигла необычайных масштабов.

            В апреле 1917 года все мужчины старше четырнадцати лет, которые все еще были ”уроженцами, гражданами, обитателями или подданными" Германской империи, были объявлены вражескими пришельцами; в следующем году Конгресс расширил эту категорию, включив в нее женщин и девочек старше четырнадцати. Согласно правилам, изданным Вудро Вильсоном в день объявления Конгрессом войны, инопланетяне-враги не могли владеть огнестрельным оружием, самолетами или радиооборудованием. Они не могли “атаковать” политику правительства Соединенных Штатов в печати. Они могли жить только в районах, разрешенных президентом, и их могли убрать по приказу президента. Новые правила, выпущенные в ноябре, запрещали вражеским инопланетянам въезжать в округ Колумбия или приближаться к объектам, включая железные дороги, доки и склады. Вражеские инопланетяне не могли путешествовать по воздуху. Генеральный прокурор был уполномочен вводить любые ограничения на поездки иностранцев, которые он считал необходимыми, и требовать от иностранцев еженедельной регистрации в местных органах власти.³⁵

            Закон о шпионаже 1917 года еще больше закрутил гайки. Точно так же, как британцы проверяли почту на наличие подрывных публикаций во время революционных и наполеоновских войн, Почтовая служба США могла отказать в доставке всего, что, по ее мнению, умышленно препятствовало военным действиям.³⁶ The Nation был запрещен к отправке, как и более дюжины социалистических изданий. Закон о торговле с врагом дал почтмейстеру дополнительные цензурные полномочия; объясняя это редакторам газет, почтмейстер Альберт Сидней Берлесон заявил, что публикации не могут быть подвергнуты цензуре.

скажите, что это правительство ввязалось в войну неправильно, что оно ведет ее с неправильными целями, или что-нибудь еще, что поставит под сомнение мотивы правительства вступить в войну. Они не могут сказать, что правительство является инструментом Уолл-стрит или производителей боеприпасов. , , Это ложное заявление, это ложь, и это недопустимо.³⁷    Очевидно, этого было недостаточно. В мае 1918 года Закон о подстрекательстве к мятежу усилил существующее законодательство и сделал преступлением “вмешательство в успех национальных сил”, препятствование продаже государственных облигаций или слова или действия, бросающие тень на дело Соединенных Штатов или способствующие делу врага. Четверть миллиона добровольцев подписались, чтобы помочь предшественнику ФБР выявлять предателей и шпионов по всей стране. Американцев немецкого происхождения забрасывали камнями, били, секли, подвергали преследованиям, сажали в тюрьму, подвергали остракизму и глумились. Преподавание немецкого языка в государственных школах было запрещено в нескольких штатах, а сжигание книг на немецком языке было широко распространено. Немецко-американскому социалисту было запрещено занимать свое место в Конгрессе из-за его антивоенной позиции и сильного австрийского акцента, который он нелояльно продолжал использовать. Палата представителей проголосовала 311 голосами против 1 за то, чтобы не сажать его на это место.

            Враг в наших недрах был уничтожен, и кайзер присоединился к Наполеону, Людовику XIV и Филиппу II в зале несостоявшихся завоевателей, но зло еще не покончило с нами. Спустя поколение после падения кайзера Франклин Д. Рузвельт описал новую нацистскую угрозу американскому народу в общенациональной передаче “Беседа у камина" в последние дни 1940 года.

Нацистские хозяева Германии ясно дали понять, что они намерены не только доминировать над всей жизнью и мышлением в своей собственной стране, но и поработить всю Европу, а затем использовать ресурсы Европы для доминирования над остальным миром . . . Другими словами, Ось не просто признает, но и провозглашает, что между их философией правления и нашей философией правления не может быть окончательного мира . . . [T] Соединенные Штаты не имеют права или причины поощрять разговоры о мире, пока не наступит день, когда со стороны Оси будет четкое намерение. страны-агрессоры должны отказаться от всякой мысли о господстве или завоевании мира.  Этот крайне злобный режим был оснащен традиционной пятой колонной, действующей в Соединенных Штатах, с которой нужно было иметь дело. Рузвельт был готов:

Давайте больше не будем закрывать глаза на неоспоримый факт, что силы зла, которые сокрушили, подорвали и развратили стольких других, уже находятся у наших собственных ворот. Ваше правительство много знает о них и каждый день выискивает их.        Во время Второй мировой войны наблюдение США за вражескими иностранцами и ограничения в отношении них во многих случаях были более жесткими, чем те, которые были введены в Первую; интернирование американцев японского происхождения, включая многих полноправных граждан, было беспрецедентным шагом в американской истории.

             

            КОГДА ПРЕЗИДЕНТ Джордж БУШ-младший выступил на совместном заседании Конгресса через девять дней после террористических атак на Всемирный торговый центр и Пентагон в сентябре 2001 года, старая логика прозвучала еще раз. Мы вели вечную войну: “Свобода и страх, справедливость и жестокость всегда находились в состоянии войны, и мы знаем, что Бог не нейтрален между ними”.³⁸

            Усама бен Ладен, которого президент Буш с тех пор называет “дьяволом”, и его организация "Аль-Каида" стремятся к старой цели: мировому господству. “Его цель — переделать мир и повсюду навязать людям свои радикальные убеждения”.

            Наша борьба — это борьба хороших людей повсюду - борьба за права афганского народа, за свободу мусульман, за безопасность всех людей доброй воли. “Интерес Аль-Каиды к нашим недрам” необходимо было сдерживать; союзы с правительствами сомнительных моральных качеств, такими как Россия и Пакистан, были задействованы в общем деле.

            В 2001 году, будучи наследником англо-американской традиции, которая на протяжении полувека уничтожала одного врага свободы за другим, Буш осознавал историю, стоящую за новой войной. “Аль-Каида” сделала себя наследницей нацизма и тоталитаризма, сказал он, и будет следовать их пути "до самого конца: в безымянной могиле выброшенной лжи истории".³⁹ Несмотря на некоторые красноречивые возражения, Конгресс быстро принял Патриотический акт, дающий правительству новые полномочия против любой возможной пятой колонны внутри Соединенных Штатов; Великобритания вскоре последовала его примеру, приняв новые жесткие законы против тех, кто организовывал или поддерживал террор, прикрываясь мечетями.

            Старая фирма вернулась к работе; война против Лукавого снова шла полным ходом.

             

             

             

            * Джон Пим, Джон Сомерс, Джон Хэмпден и Уильям Рассел были героями Гражданской войны в Англии, которые успешно противостояли преследованиям королем Карлом I протестантских инакомыслящих и его роспуску парламента.

 
           Двое • На пляже

 

            Говорят, что папа Григорий Великий однажды увидел на римском рынке красивых рабов, выставленных на продажу. Когда он спросил, из какой они страны, ему ответили, что они англы, Angles, или, как мы бы сейчас сказали, англичане. Не англичане, ответил остроумный папа, сед анджели: не англичане, а ангелы. История не фиксирует, покупал ли он.¹

            Шестнадцать веков спустя, когда позади остались четыреста лет борьбы между англоязычным миром и великими европейскими державами, мало кто из европейцев разделил бы эту папскую точку зрения. Не ангелы, а англосаксы было бы вероятным ответом сегодня любому, кто повторит ошибку Грегори: это не ангелы — это англосаксы.

            Несмотря на давнюю и тесную связь с метрополией, американцы часто удивляются и реже радуются, обнаруживая, что иностранцы часто ставят нас в один ряд с британцами. Американцам неприятно слышать, что их называют англосаксонской державой; американцы слишком осознают свое этническое и культурное разнообразие, чтобы приветствовать ярлык, который, похоже, отождествляет всю страну с далеко не повсеместно популярным камешком в национальной мозаике. Более того, восхищенные свидетельства англосаксонских особенностей американского народа, как правило, носят обоюдоострый характер. Исторически этот термин использовался в американском дискурсе для отделения “хороших” американцев старой закалки от “неполноценных" и предположительно опасных меньшинств и иммигрантов. Это не тот набор идей, которые американцы хотят возродить, и это правильно.

            Тем не менее, этот термин сегодня используется не только многими европейцами для обозначения американцев и их британских кузенов, но и латиноамериканцами, африканцами и азиатами. Мы не должны удивляться; с появлением великой англоязычной трансатлантической республики, которая дополнит и в конечном итоге заменит Британскую империю, которая так долго удерживала баланс сил в Европе, континентальные европейцы (и, все чаще, японцы, китайцы и другие неевропейские наблюдатели) начали использовать этот новый термин для описания этой объединенной силы в мировых делах.

            Во время холодной войны, когда американская мощь распространилась по всему миру, а влияние Великобритании неуклонно уменьшалось, этот термин вышел из употребления, его обычно заменяли на “янки”. Но по мере того, как Британия становилась более напористой, более уверенной в себе и более четко выстраивала отношения с Соединенными Штатами при Маргарет Тэтчер и ее преемниках, старый термин вернулся, и в дипломатии снова стало обычным делом говорить об англосаксонских державах, скажем, в Совете Безопасности ООН.

            Часто, когда они говорят о нас, то то, что они хотят сказать, не очень приятно.

            Их взгляд на нас, как ни странно, лучше всего был выражен на английском языке в “Морже и плотнике”, стихотворении, которое Траляля и Тралялям читают Алисе в "Зазеркалье".

            В начале стихотворения Морж и Плотник, которые, как мы можем предположить, аллегорически и соответственно представляют Великобританию и Соединенные Штаты, превратили себя в типично протестантскую и англосаксонскую пену трансцендентального идеализма. Состояние пляжей мира больше невыносимо:

Они плакали, как ни в чем не бывало, при виде этого
Они сказали: “Это было бы великолепно”.
2
“Если бы это только убрали”,^{Такое количество песка:}       Иностранное мнение часто озадачено тем, как англосаксонские державы так часто обеспокоены существованием условий, которые почти так же стары, как человечество, и, вероятно, будут такими же долговечными. Взяточничество, протекционизм, жестокое обращение с животными, курение, сексуальные домогательства на рабочем месте, чрезмерное использование насыщенных жиров в кулинарии, недобрые словесные эпитеты в адрес социальных групп с низким статусом, этнические чистки: во многих странах мира подобные вещи вызывают сожаление, но энергичная пуританская попытка полностью подавить их рассматривается, и не совсем необоснованно, как лекарство, которое может быть хуже самой болезни. Это не подход англосаксов, и это не подход Моржа и Плотника. Демократия должна царить во всем мире. Порок должен быть подавлен любой ценой. Все пляжи должны быть очищены от песка.

            То, что жители Континента считают сюрреалистическим качеством англосаксонского разума, только усиливается "практическими” предложениями, изобилующими статистикой и прогнозами, которые реформаторы привносят в решение поставленной ими самими невыполнимой задачи. Возможно, как выразился бы сегодня Морж, сообщество неправительственных организаций (НПО) может решить мировые проблемы, если у них будет достаточно ресурсов и времени.

“Если семь горничных возьмут семь швабр
И прольют горькую слезу.
3
“Я сомневаюсь, - сказал Плотник,
- Что они могли бы прояснить это?”
Вы полагаете, - сказал Морж,^{Подметая это полгода,}           Утвердив свои идеалистические убеждения, они переходят к чему-то более практичному: приглашают устриц с пляжа прогуляться с ними — своего рода лига, можно сказать, для общего философского и социального продвижения. За исключением старейших и мудрейших, моллюски сбегаются.

            Устрицы и англосаксы прогуливаются друг с другом по все еще песчаному пляжу, пока не найдут удобное местечко для беседы.

“Пришло время, - сказал Морж, -
Узнать, есть ли у свиней крылья”.
4
И почему море такое горячее —
О капусте—и королях—
О обуви—и кораблях—и сургуче -^{“Если говорить о многих вещах:}        Эта повестка дня устрашающе похожа на повестку дня, которая могла бы быть предложена сегодня для международного собрания. Все начинается с торговли промышленными товарами, переходит к транспорту, переходит к услугам (для юридических документов использовался сургуч), прежде чем кратко коснуться сельскохозяйственной продукции. Идут разговоры о политических реформах, обсуждается глобальное потепление, и сессия заканчивается дискуссией о том, правильно ли производить генетически модифицированных животных.

            Но у приятного светского мероприятия есть скрытая цель: морж и Плотник планируют покормиться. Реакция устриц напоминает реакцию развивающихся стран на открытие, что торговые соглашения Всемирной торговой организации (ВТО) открыли их рынки для экспорта и корпораций развитого мира, но резко ограничили их возможности по экспорту ключевых продуктов сельского хозяйства и текстиля. “Накормить?” спросили они.

“Но не на нас!” - воскликнули Устрицы.
Унылый поступок!”
5
“После такой доброты это было бы^{немного грустно.}           Морж встревожен и задается вопросом, правильно ли они поступили. У прагматичного Плотника нет на это времени, он только бормочет в ответ: “Масло растеклось слишком густо!” Это только подталкивает Моржа к более драматичному проявлению идеалистической озабоченности:

“Я оплакиваю вас”, - сказал Морж:
Тех, кто самого большого размера . . .
6
С рыданиями и пролитыми слезами он разобрал^{“Я глубоко сочувствую”.}  Стихотворение заканчивается тем, что пляжи не подметены, а устрицы съедены. Несколько шокированная Алиса говорит, что Морж ей понравился больше всего. По крайней мере, ему было немного жаль устриц.

            Но, сказал Траляля, он плакал только для того, чтобы Плотник не заметил, как он хватает самые большие.

            “Тогда мне больше всего нравится Плотник - если бы он не съел столько, сколько Моржей”, - сказала Алиса.

            “Но он съел столько, сколько смог достать”, - ответил Траляля.

            “Ну, - сказала Алиса, - они были оба очень неприятными персонажами”.

            Сегодня бедный старый, изъеденный молью морж лишился своих некогда грозных бивней, и, как правило, Плотник произносит самые трогательные речи, складывая в стопку самые вкусные кусочки, но в остальном портрет остается сверхъестественно точным — по крайней мере, если рассматривать объекты под нелестным углом.

            Роль Великобритании в подавлении работорговли бесконечно радовала общественное мнение Великобритании, предшественницы американской политики в области прав человека в девятнадцатом веке. Это, однако, не помешало бразильским производителям сахара, в частности, отметить, что вдохновляющее моральное преобразование Великобритании произошло как раз в то время, когда британские сахарозаводящие колонии опасались растущей конкуренции со стороны более эффективных плантаций, импортирующих рабов, возникающих в Бразилии.

            Сегодня, когда такие страны, как Бразилия и Филиппины, созерцают столь же вдохновляющие американские движения против потогонных предприятий третьего мира и сетей для ловли тунца, убивающих дельфинов, их восхищение нашим наивным и неземным идеализмом, по крайней мере, немного умеряется их чувством, что такая политика принесет пользу американским текстильщикам и компаниям, производящим тунец, во многом так же, как ограничение импорта бразильских рабов когда-то принесло пользу британским колониальным производителям сахара.

            Точно так же многие азиатские бизнесмены отнеслись к англо-американской пропаганде либерализации рынка капитала, когда после финансового краха 1997-98 годов, частично вызванного быстрыми, нерегулируемыми потоками капитала, англоговорящие инвесторы скупали азиатские активы по бросовым ценам.

            Справедливо это или нет, но поющих псалмы и шарящих по карманам эмиссаров англосаксонского мира встречают с подозрением, куда бы они ни отправились. Так много неубранных пляжей; так мало несъеденных устриц. Это начинает выглядеть почти как узор.

            Чистокровный англичанин

 

            Как бы мы ни судили о морали и намерениях Моржа и Плотника, американцам следует учиться у остального мира и признать, что мы являемся одной из англосаксонских держав. Это не этническое оскорбление. Когда европейцы, латиноамериканцы и азиаты называют нас англосаксами, они не утверждают, что все или даже большинство из нас произошли от соплеменников, которые сопровождали саксонских вождей Хорсу и Хенгиста в их высадке в шестом веке на пляжи Кента. Они также не описывают генетическое наследие, которому суждено править миром, или привилегированную американскую этническую группу, которая проводит свое свободное время, отклоняя заявления иммигрантов, которых считают слишком напористыми, смуглыми и / или поедающими чеснок, для участия в престижных загородных клубах в пригороде. Скорее, они указывают на психологию и культуру: набор идей и ценностей о том, как устроен мир. Сегодня “англосакс” имеет какое-либо значение как культурный, а не этнический термин, и в той мере, в какой он в большей или меньшей степени обозначает идеи и ценности, распространенные во всем англоязычном мире, он по-прежнему имеет описательное значение.

            Иногда бывает шокирующе узнать, каким тебя видят другие. Южане, выезжающие за границу, часто приходят в ужас, когда их называют “янки"; евреи в Лос-Анджелесе с трудом смиряются со своим местным статусом ”англосаксов". Мадлен Олбрайт, Кондолиза Райс и Колин Пауэлл, возможно, происходят от Этельреда Неготового не больше, чем Уолтер Липпманн или Марта Стюарт (польского происхождения). Это не имеет значения. Wasp - это состояние ума сегодня, и большинство американцев живут там.

            Американцы, по большей части, перестали преподавать британскую историю в своих школах. Это ошибка; американские колонии были частью Британской империи с 1607 по 1783 год. Техас так долго не будет частью Соединенных Штатов до 2021 года. Калифорнии придется подождать до 2024 года, Гавайям - до 2074 года. Восемь английских королей, три королевы и два лорда-протектора правили американскими колониями;⁷ еще живы некоторые американцы, которые помнят дни, когда британская история до 1689 года считалась частью или, по крайней мере, прологом к американской истории.

            Американские исторические предания, склонные к теориям исключительности, но немного слабоватые в отношении фактов, склонны подчеркивать различия между Соединенными Штатами и Великобританией. Англофилы противопоставляют предполагаемую утонченность и реализм Старого Света британской политики якобы наивному идеализму и грубому морализму американцев. Англофобы, как правило, рисуют ту же картину, но проводят поучительное и удовлетворяющее сравнение между высокими моральными устоями, демократическим общественным устройством и прогрессивной политической программой Соединенных Штатов и коррупционными схемами классовых британцев.

            На самом деле, две англосаксонские державы продемонстрировали более последовательный баланс реализма и идеализма в своей политике, чем многие из нас хотели бы признать. Примечательным и малоценным фактом, по крайней мере для американцев, является то, что исторически именно британцы считали себя, если уж на то пошло, чересчур нравственными, в то время как американцы, по их мнению, были отъявленными лицемерами, чьи претензии на мораль были всего лишь прикрытием для их алчных аппетитов. “Как так получается, - спрашивал Сэмюэл Джонсон во время Американской революции, - что мы всегда слышим самые громкие призывы к свободе среди водителей негров?”⁸ По мере того, как Британия поднималась к зениту мирового могущества, ее пресса и политики чувствовали, что чрезмерно щепетильная природа британской евангелической совести принесла национальные интересы в жертву абстрактным и мимолетным моральным целям. Они не видели никаких подобных запретов среди своих кузенов-янки. Мы все еще можем услышать эту высокую, а иногда раздражающе гнусавую нотку плаксивого самодовольства сегодня среди канадцев, которые, признавая несомненное превосходство американской военной мощи, чувствуют, что их отличительным вкладом в североатлантический союз может и должно быть качество, которым американцы бедны, в то время как Канада особенно, даже уникально богата — нравственность. (Одна из самых раздражающих черт иностранцев в американцах - это то, что мы иногда кажемся им такими же, как канадцы кажутся нам.)

            Более глубокое знакомство с британским прошлым американской истории помогло бы американцам понять, насколько глубоки культурные и политические связи между двумя обществами. Многие ценности, идеи и установки, которые американцы считают частью уникальной исключительности Америки, на самом деле пришли к нам из Великобритании. В частности, идеи и установки, стоящие за Славной революцией, оставили глубокий и неизгладимый след и в американской политической культуре. Декларация независимости, если взять только один пример, была составлена по образцу английской декларации прав. Американцы оправдывали свое свержение Георга III теми же аргументами, которые англичане использовали для оправдания своего свержения Якова II.

            Даниэль Дефо, наиболее известный сегодня как автор "Робинзона Крузо", был убежденным сторонником Славной революции. Поскольку якобиты продолжали выступать против послереволюционного правительства, они указывали на большое количество голландских чиновников, которых новый король привез с собой из Голландии, и жаловались, что “чистокровные англичане” не получают достойной встряски при новом режиме.

            Это было слишком для Дефо, который написал в ответ сатирическое стихотворение “Истинный англичанин”, ставшее бестселлером. В ней Дефо излагает взгляд на британское общество и британскую политику, который выставляет его оппонентов оторванными от жизни элитами - и, попутно, показывает, как много общего существует между британскими взглядами 1701 года и американскими идеями сегодня.

            Дефо начинает с того, что показывает, что идея “чистокровных англичан” - иллюзия. Англия, по его словам, нация иммигрантов — английской “расы” не существует. Те, кто гордится своим чистокровным английским происхождением, потеряли связь со своим собственным происхождением.

            Те
, кто разорял Королевства и опустошал города.
Ужасная Толпа Бродячих Воров и Трутней;
Представители самой негодяйской Расы, которая когда-либо жила,
Забывающие, что все они - пикты и раскрашенные британцы, вероломные шотландцы,
Принесенные сюда Голодом, Воровством и Разбоем.
Норвежские пираты, Буканьерство датчан,
Откуда ваши
, Которые соединяются с норманнско-французскими, создают Породу,
Чьи рыжеволосые Потомки появляются везде, где остаются истинно прирожденные англичане.

            Более того, продолжает поэт, с тех пор, как пришли норманны, иммигранты продолжали прибывать в Англию — и эти иммигранты ни в коем случае не были лучшими. Метафора Дефо более поразительна, чем общепринятый американский образ плавильного котла: он сравнивает Англию с ночным горшком, отстойником, куда стекали и сливались все сточные воды Европы.

            Мы былиПомойкой Европы, Помойкой, куда она
Сбрасывает все свои Отбросы - Выброшенное Потомство.

            По давней традиции Англия приветствует усталые, бедные, сбившиеся в кучу массы, жаждущие вздохнуть свободно:

            Со времен нашего Пятого Генриха Бродячие
Банды изгнанных Беглецов из соседних Земель
Нашли здесь определенное Святилище:
Вечное пристанище Бродяг.

            Мы рады гонимым и угнетенных, независимо от их религии или даже их преступлений:

            Религия, мы благодарим тебя, Бог,



Будь то из-за Долгов или других Преступлений, они бежали.,,

            Мы поднимаем лампу рядом с золотой дверью. Но английские иммигранты, как и американцы, быстро ассимилировались в плавильном котле. Последние иммигранты, сотни тысяч беженцев от религиозных войн в Европе, сейчас, пишет Дефо, создают семьи

            Чьи Дети, когда достигнут Зрелого Возраста,
будут такими же злобными и гордыми, как мы:
называть себя англичанами, иностранцев презирать,
быть угрюмыми, как все мы, и такими же Мудрыми.⁹

            Дефо был прав насчет притока иммигрантов, и открытость Англии для иммигрантов стала важной силой, сделавшей страну богаче и развитее. Дэвид Ландес отмечает, что голландские иммигранты принесли в Англию XVI века новые методы ткачества и дренажа; английской финансовой индустрии существенно помогли евреи-сефарды, спасавшиеся от преследований XVII века в Испанской империи и других местах, а приток французских протестантов (гугенотов), спасавшихся от усиливающихся религиозных преследований в этой стране в конце XVII века, включал непропорционально большое количество квалифицированных торговых и финансовых работников.¹⁰

            Англия Дефо была американской и в других отношениях. В то время как Франция, Австрия и Испания славились своими аристократическими семьями с их тысячелетними генеалогическими древами, благородство в Англии основывалось скорее на достижениях, чем на семейной ценности.

            Богатство, каким бы оно ни было, делает в Англии
Лордов Механиков, Джентльменов Повесов:
Древность и Происхождение здесь излишни;
Пэром становятся Наглость и Деньги.

            Дональд Трамп чувствовал бы себя как дома в Англии Дефо - и, без сомнения, стал бы лордом Джерси или, возможно, герцогом Вегасским. Сэр Джерри Спрингер, лорд Шарптон, дама Мадонна: возможности столь же безграничны, сколь и увлекательны. Между тем, говорит нам Дефо, англичане его времени были независимыми (“Ибо англичане презирают всякую сдержанность”), эгалитарными и склонными к тяжбам.

            Самый подлый английский Пахарь изучает Юриспруденцию,
И этим держит в Страхе магистратов;
Смело говорит им, что они должны делать,
А иногда и наказывает за Бездействие.

            Более того, когда Дефо излагает английскую теорию правления, он излагает основные идеи Декларации независимости. Когда правитель нарушает права подданных, они имеют право свергнуть его.*

            Когда короли не в состоянии управлять в интересах своих подданных, они теряют свою легитимность, а их подданные имеют естественное право на восстание. Когда американские колонисты заявили, что Георг III утратил свое право править ими, они указали на таких мыслителей, как Дефо, и на тексты, подобные этим. Колонисты были англичанами, с правами англичан и решимостью англичан защищать свои права.

            Хорса и Хенгист

 

            Дефо верил, что существует такая вещь, как английский народ, но что их идентичность проистекает не из расовой чистоты. Не генеалогия делает человека англичанином; это делает набор общих ценностей. Эти ценности имеют глубокие корни в истории Британских островов, но, решив разделять эти ценности и участвовать в сообществе, сформированном ими, иммигрант или беженец может начать новую, английскую жизнь.

            Судьба свела их вместе, Бог знает как;
Кем бы они ни были, теперь они истинные англичане.

            Это шумное и склонное к тяжбам сообщество — угрюмое, язвительное, предприимчивое, уверенное в себе и свободное — вот что Дефо подразумевал под англичанами, и именно это сообщество и эти ценности английские писатели и мыслители его эпохи подразумевали под англосаксами. Отождествление англосаксов с расой, скорее генетической, чем культурной идентичностью, появилось позже — когда "научный расизм” викторианской эпохи отразился на своем прошлом, и когда “англосаксонская раса” стала главным действующим лицом в социал-дарвинистской борьбе за выживание и соперничестве с другими расами.

            Опираясь на опыт гражданской войны в Англии, виги эпохи Дефо не верили, что, борясь с божественным правом королей, они были частью дальновидной революции против традиций. Они боролись за традиционные ценности против модернизаторов и узурпаторов. Они обращались к институтам и законам германских племен, описанным Тацитом и содержащимся в ветшающих и изъеденных молью старых книгах по английским обычаям и законодательству, и утверждали, что англосаксы в седьмом и восьмом веках были свободным народом, и что Англия обязана своей свободой и своими наиболее важными институтами этим древним традициям.

            Английское общее право, ограничения прав и полномочий короля, народное собрание с правом издавать законы и отказывать в согласии на налоги — все это, утверждали виги, было частью старой доброй английской конституции. Как сообщает историк Реджинальд Хорсман в книге "Раса и явное предначертание: истоки американского расового англосаксонизма", эти идеи пересекли Атлантику вместе с американскими колонистами. “Кока-кола в Литтлтоне” (из "Институтов" сэра Эдварда Кока) была основным юридическим текстом в американском юридическом образовании; Коук утверждал, что англосаксонское право является основой свободы англичан. Феодализм был отвергнут как нормандский импорт; англосаксонские фермеры были свободными йоменами, а не раболепствующими крестьянами. (Патрик Генри написал свою резолюцию против закона о гербовом сборе на форзаце экземпляра книги "Кока-кола".)¹¹ Французские писатели, такие как Монтескье и некогда популярный историк Поль де Рапен-Тойра, также связывали английскую свободу с англосаксонским прошлым. Написанный в 1771 году, Исторический очерк английской конституции был брошюрой, которую много читали и обсуждали как в Великобритании, так и в колониях. Ее автор поднял англосаксов на новые высоты, написав, что

если когда-либо Всемогущий Бог действительно заботился о формировании правительства, при котором человечество могло бы жить счастливо, то это было то, которое было установлено в Англии нашими саксонскими предками.¹²       Эти идеи были особенно интересны Томасу Джефферсону, пожизненному стороннику англосаксонских исследований и ценностей. Благодаря влиянию Джефферсона Университет Вирджинии в течение многих лет был одним из немногих мест в Соединенных Штатах, где студенты могли научиться читать Беовульфа в оригинале. Джефферсон, похоже, всю свою сознательную жизнь верил, что законы англосаксонской эпохи были основаны на естественных правах; именно злое нормандское завоевание привело к появлению королей, священников, феодализма и всего аппарата коррупции и тирании. Он составил учебник грамматики, чтобы помочь молодым американцам выучить англосаксонский язык, надеясь, что они “впитают вместе с языком свои свободные принципы правления”.¹³

            Летом 1776 года Джефферсон особенно думал об англосаксах. По словам Джона Адамса, у великой печати Соединенных Штатов, предложенной Томасом Джефферсоном, было две стороны. На одной стороне были “дети Израиля в пустыне, ведомые облаком днем и огненным столпом ночью; а на другой — Хенгист и Хорса, саксонские вожди, от которых мы имеем честь происходить и чьи политические принципы и форму правления мы приняли”.¹⁴ Странная - и очень англо—американская - смесь радикализма и консерватизма Джефферсона проявилась, когда он спросил об этом тем же летом.:

Разве каждое восстановление древних саксонских законов не имело счастливых последствий? Не лучше ли нам сейчас сразу вернуться к той счастливой системе наших предков, самой мудрой и совершенной из когда-либо созданных человеком, какой она была до VIII века?¹⁵   В годы после обретения Америкой независимости узы общей англосаксонской идентичности были важны для тех, кто продвигал англо-американскую дружбу и сотрудничество. После Гражданской войны в США эти взгляды часто окутывались социальным дарвинизмом; писатели призывали англосаксов объединиться, чтобы одержать победу в неизбежной расовой борьбе с другими породами. До этого времени идеи общей идентичности и общей судьбы покорения мира для англоязычных наций были уже очень распространены. Американский рецензент книги Маколея "История Англии" писал:

             

Мы тоже англичане, и все древние почести английского имени принадлежат нам по наследству . , , наша раса преподает миру уроки философии, науки, механического мастерства, искусства управления, христианской морали . , , мы далеко отстали в легких и легкомысленных искусствах.       Англосаксонская миссия, писал рецензент, “была похожа на миссию евреев в Ханаане: ”покорить землю и владеть ею"".¹⁶

            Провидение оставило неясным, каким именно количеством земли должны были обладать англосаксы, но многие авторы наводили на размышления. “Если англосаксы Великобритании и Соединенных Штатов будут верны друг другу и делу свободы человека, - писал аббат Лоуренс в 1850 году, находясь на посту американского посланника в Великобритании, - они могут дать миру не только свой язык, но и свои законы и бросить вызов власти всех деспотов на Земном шаре”.¹⁷ Другой писатель-современник считал, что “ни одна держава на земле не должна строить верфи или поддерживать военно-морской флот, кроме англо-нормандской расы, ее родственников и союзников”.¹⁸ Роберт Уокер, автор книги “История человечества”. который служил министром финансов в администрации Полка, считал, что знает, к чему все идет.

Придет время, когда человечество станет единой семьей, и преобладание нашего англо-кельтско-саксоно-нормандского происхождения приведет народы к этому результату . . . эта великая конфедерация в конечном итоге охватит весь земной шар, на котором мы обитаем.¹⁹         Он верил, что это завершение было предсказано в Библии.

            Торговля, английский язык, демократические политические институты и христианская религия: вот те благословения, которые англосаксы принесут миру; это также были инструменты, которые позволили бы им править им.

             

             

             

            * И наказание королей не такое уж преступление,
Но англичане совершали это много раз . . .
Титулы - тени, Короны - пустые вещи,
Благо подданных - цель [надлежащая задача] королей;
Направлять на войне и защищать в мирное время:
Там, где однажды появляются тираны, короли заканчиваются:
Ибо произвол Власти - такая странная вещь, что
Она делает Тираном и низвергает короля.

 

 
           Третье • Как Они нас ненавидят

 

            Йозеф Иоффе, издатель-редактор немецкого еженедельника Die Zeit, рассказывает о пятнадцатилетнем немецком школьнике из Гамбурга, который в 2003 году написал следующее письмо в местную газету.

Приятное место в лесу. Коричневые белки радостно прыгают с ветки на ветку. Но внезапно появляется черная белка и начинает выслеживать коричневых представителей своего вида. Первые черные белки были завезены сюда из Америки. С тех пор их численность резко возросла ... Сейчас они почти такие же многочисленные, как европейские белки. Они вытесняют наши любимые коричневые цвета . . . Американизация в животном мире.¹       Самые пугающие истории о черных белках происходят не из Западной Европы или из Соединенных Штатов (где черные белки редки, а там, где они существуют, часто происходят от популяций, завезенных из Канады), а с дальнего востока России, где в недавнем репортаже Би-би-си рассказывалась история о стае черных белок, которые убили собаку и съели ее.² Натуралисты в России и других странах настроены скептически. Городская легенда о том, что агрессивные черные белки вытесняют своих более цивилизованных соперников (истории о нападении черных белок на серых в Соединенных Штатах, на коричневых в Европе), не имеет серьезного научного обоснования, поскольку натуралисты не сообщают о необычно агрессивном поведении черных.

            Причина беспокойства молодого гамбургера заключается в том, что американская серая белка (Sciurus carolinensis) постепенно вытесняет европейскую красную белку (Sciurus vulgaris) в некоторых частях своего ареала. Однако серые не выслеживают и не убивают красных; предпочтительная среда обитания рыжей белки сокращается по мере сокращения хвойных лесов в Европе; серые белки более успешно конкурируют в лиственных лесах и городских парках.

            Распространение Sciurus carolinensis в Европе не является уникальным или изолированным явлением. С ростом человеческих путешествий и торговли виды животных — иногда путешествующие автостопом, иногда завезенные специально — также покидают свои естественные места обитания. Sciurus vulgaris - не единственный проигравший в этом процессе. В Соединенных Штатах многие европейские виды и подвиды животных и растений распространились по ландшафту и вытеснили коренное население. Sus scrofa, европейский дикий кабан, стал основным вредителем многих американских лесов; Sturnus vulgaris (европейский скворец) и Lymantria dispar (европейская непарная моль) входят в число других инвазивных видов, описанных на веб-сайте Министерства сельского хозяйства США.³ Caulerpa taxifolia, также известная как средиземноморский клоновый сорняк и водоросли-убийцы, была случайно выведена в Штутгартском аквариуме. Вместо того, чтобы искоренить этот ужас в самом источнике, Штутгартский аквариум распространял его повсюду, пока он не достиг Океанографического музея Монако и не был сброшен в Средиземное море. Водоросли-убийцы, выведенные в Германии, превратили тысячи акров морского дна в пустошь, а недавно были обнаружены в американских водах.

            Молодой писатель из Гамбурга, невнимательный к контексту, перешел от конкретных и, возможно, тревожных фактов — вымирания европейской рыжей белки и, в более широком смысле, последствий для биоразнообразия растущего перемещения видов животных по всему миру — к мелодраме, прочно укоренившейся в фэнтези. Злобные американские захватчики уничтожают невинных и игривых европейцев. Они выслеживают их и убивают.

             

            ЕЩЕ одним ЕВРОПЕЙЦЕМ, который беспокоился о смещении своих “любимых браунов”, был Роберт Лей, нацистский чиновник, назначенный Гитлером главой Немецкого трудового фронта. “Оливер Кромвель всегда взывал к Богу посреди своих зверств, ” писал Лей в 1942 году, “ и рассматривал своих дьявольских солдат как избранный народ Божий. Черчилль и Рузвельт выучили методы жестокого лицемера Кромвеля наизусть и доказали, что ничто, абсолютно ничто не изменилось в англо-американском мире за последние триста лет”.⁴

            Немецкие левые могут быть столь же язвительными. В списке одобренных терминов 1953 года для описания Британии немецким коммунистическим ораторам рекомендовалось выбирать из следующего: “Паралитические подхалимы, изнеженные предатели человечества, раболепные подражатели, поедающие падаль”.⁵ Другие рекомендуемые термины включали закоренелых трусов и коллаборационистов, банду женщин-убийц, дегенеративный сброд, паразитирующих традиционалистов, солдат-плейбоев, тщеславных денди.

            В Партию демократического социализма, партию-преемницу немецких коммунистов, входят ораторы, которые сегодня сочли бы некоторые из эпитетов, которые они использовали в старые коммунистические времена, подходящими для Тони Блэра; между тем, “англосаксонский капитализм” остается для этой партии таким же пугалом, как и прежде, причем ораторы утверждают, что при такой социальной модели остаются “только победители и проигравшие” и что, хотя у европейского капитализма есть системы социальной защиты, таких сетей “в Америке не существует”.⁶ Эти люди не говорят, что сети Америки менее щедры, чем европейские, или менее обширны; они утверждают, что эта социальная модель оставляет "только победителей и проигравших". они говорят, что их вообще не существует. И ясно, что эти черные белки-победительницы-каннибалы выслеживают европейцев от ветки к ветке, и скоро никого не останется.

            Ненависть ко всему англосаксонскому - старая и почетная традиция во многих странах мира. Англофобия была наиболее распространенной формой в девятнадцатом веке, когда Британская империя была самым могущественным государством в мире, а Великобритания обладала самой динамичной и развитой экономикой в мире; антиамериканизм является предпочтительной формой сегодня. Но независимо от непосредственной цели, от крайне левых до крайне правых, от коммунистов, фашистов, нацистов, католических священнослужителей и теологов, светских традиционалистов, радикальных якобинцев и фанатичных роялистов, поток брани пролился на англосаксонский мир со времен Кромвеля по настоящее время. И точно так же, как многовековая риторика англосаксонских лидеров имела определенные общие элементы, так и атаки на Wasps со стороны их врагов имели свою преемственность.

             

            КОГДА МОРЖ и Плотник пригласили устриц сопровождать их на прогулке, некоторые моллюски отказались.

Самая старшая Устрица посмотрела на них,
собираясь покинуть устричное ложе.
Он хотел сказать, что не выбирал
И покачал тяжелой головой -
Самая старшая Устрица подмигнула ему,
Но он так и не сказал ни слова:         Эта устрица, вероятно, была французской. Задолго до того, как президент Жак Ширак возглавил противодействие ООН англо-американскому вторжению в Ирак в 2003 году, именно Франция дольше и последовательнее всех противостояла англосаксонским строителям империи; именно Франция больше всего и глубоко задумывалась о том, что с ними не так, и именно Франция чаще всего пыталась победить их или, по крайней мере, сдержать.

            Современное соперничество восходит к концу семнадцатого века, когда Англия была главным препятствием на пути планов Людовика XIV по господству в Европе. Великий католический проповедник и теолог Боссюэ осудил “Вероломный англетер” в проповеди, произнесенной в Меце в 1682 году.⁷ Сам Людовик пренебрежительно заметил, что “Англия - это маленький сад, полный кислых сорняков”.⁸

            Американская революция и Наполеоновские войны усилили ощущение глубокого и принципиального конфликта между двумя странами. Англичане считали себя борцами за свободу; французы рассматривали это как войну между цивилизацией и плутократическим варварством. “Подлый и наглый” - таков был вердикт Робеспьера соседям.⁹ “В моем качестве француза, представителя народа, я заявляю, что ненавижу британцев ... Посмотрим, сравнится ли народ торговцев с народом фермеров”.¹⁰

            В глазах французов франко-британское соперничество было повторением древних битв между благочестивой, базирующейся на суше и цивилизованной римской империей и жестокой, жадной до денег, морской и коммерческой державой Карфагена. Антибританская песня, исполняемая на мотив “Марсельезы”, атаковала “Этот амбициозный Карфаген / Сторонника извращенных эмигрантов”, ¹¹ обвиняя британцев во всех внутренних бедах, обрушившихся тогда на Францию.

            Захват власти Наполеоном только усилил соперничество и ненависть. “Жадность и амбиции Англии, наконец, вышли наружу”, - говорилось в статье 1803 года, посвященной имени Наполеона, в официальной французской газете, Le Moniteur Universel, в которой еще раз прозвучала антикуническая тема. “На пути ее политики и ее амбициозного курса стоит одно—единственное препятствие - победоносная, умеренная, процветающая Франция; ее энергичное и просвещенное правительство; [и, как осмеливается сказать сам Наполеон] ее прославленный и великодушный лидер ... Но Европа наблюдает. Франция вооружается. История ведет записи. Рим разрушил Карфаген!”¹²

            Карфагенский мотив вновь появится во время Второй мировой войны. Радиожурналист Виши Жан Герольд-Паки вел ежедневные передачи во время немецкой оккупации Франции и каждый день повторял свой лозунг: “Англия, как Карфаген, должна быть разрушена”.¹³

            Франция поддерживала американские колонии против Великобритании в надежде, что благородные и добродетельные американские фермеры встанут на сторону своих французских освободителей против британских торговцев, которые охотились на них обоих. Эти надежды вскоре были обмануты; чем больше смотрели на американцев, тем больше они походили на британцев. Талейран, сосланный в Америку во время особенно неприятной фазы Французской революции, сообщил оттуда печальную новость о том, что американцы и британцы, сколько бы они ни говорили о своих различиях, по сути, одно и то же лицо. Каждый англичанин, который приезжает туда, чувствует себя как дома, сказал Талейран; ни один француз никогда там не будет.¹⁴ “По правде говоря, - писал разочарованный Эрнест Дювержье де Оран в 1864 году, - это больше не Америка: это Англия, и страна правильно называется Новая Англия”.¹⁵

            Только по мере того, как Америка становилась все более могущественной, связь между англосаксонскими державами начала исчезать из французской мысли; в двадцатом веке англофобия постепенно отступала с переднего плана французских (и, в более широком смысле, латиноамериканских) умов, в то время как ненависть и страх перед янки становились все более заметными. Победа Севера в гражданской войне, за которой последовало шокирующее поражение поддерживаемого Францией ”императора" Максимилиана Габсбурга в 1867 году в Мексике, вызвала волны страха и враждебности во французском обществе, которое начало мыслить в терминах глобального соперничества между мирными, цивилизованными латиноамериканцами и жестокой, безжалостной и ужасающе могущественной “расой” янки. Испано-американская война — с точки зрения Франции жестокая атака дерзких янки на мягких и дружелюбных испанцев — ускорила переход во Франции и Латинской Америке от англофобии к антиамериканизму как доминирующему страху.¹⁶

             

            “Я ОБВИНЯЮ СОЕДИНЕННЫЕ ШТАТЫ в перманентном состоянии преступления против человечества”, - написал романист Анри де Монтерлан, член Французской академии. Фрейд был более умерен: “Ошибка; гигантская ошибка, это правда, но ошибка тем не менее”.¹⁷ “Я не ненавижу Америку, я сожалею об этом!”¹⁸

            Не только во Франции, но и во многих частях мира противодействие англосаксам и их различным программам зачистки пляжей и наведения мирового порядка является общей позицией как правых, так и левых. Католики-традиционалисты, популисты и социалисты по всей Латинской Америке разделяют этот основной набор ценностей; в некоторой степени политические отношения между этими тремя силами исторически представляли собой соревнование в том, кто из них больше всего надеется победить или расстроить Wasps. Карл Маркс, Шарль Бодлер и папа Пий IX расходились во мнениях по очень многим вопросам, но опасность англо-американского джаггернаута была темой, о которой все они могли петь из одного сборника гимнов. Ту же картину можно наблюдать в Иране и во всем арабском мире, где секуляристы, социалисты и исламские радикалы пытались сформировать сопротивление британской и американской власти.

            Трудно сказать, как назвать эту сознательную, систематическую ненависть, страх и неприятие англо-американской цивилизации и власти. Это своего рода метаидеология, мать идеологий, которая порождает детей слева и справа. Это больше, чем просто антиамериканизм и больше, чем англофобия, хотя включает в себя и то, и другое.

            Хотя это одна из самых могущественных сил, формирующих мировую историю, у нее нет названия. “Осинофобия” максимально приближена к ее описанию: страх и ненависть к политической, социальной и экономической основе англо-американской цивилизации. Как бы мы это ни называли, ненависть и страх перед белыми англосаксонскими протестантами и всеми их деяниями - один из двигателей, движущих миром.

            Чтобы быть ософобом, недостаточно ненавидеть Англию или Америку, или даже ненавидеть их обоих. Как и Роберт Лей, ософоб должен иметь комплексный взгляд на англо-американское присутствие в мире, верить, что англо-американская цивилизация по своей сути является злом, и видеть это внутреннее зло, проявляющееся в политике и практиках англосаксонских государств.

            Для Максима Горького, апологета Ленина и Сталина, Америка была “машиной, холодной, невидимой, неразумной машиной, в которой человек - не что иное, как ничтожный винтик!”¹⁹ Для ософоба, правого или левого толка, католика-традиционалиста или мусульманина-фундаменталиста, описание Америки Горьким отражает сущность англо-американской цивилизации: холодной, неумолимой машины, которой нет дела до личности.

            Жестокость и жадность на службе у непреклонной, абсолютной и совершенно нечеловеческой воли к власти, усугубленные наглым лицемерием и источающие непреодолимую, но невыносимую вульгарность: вот что видели наши враги с семнадцатого века, когда смотрели в нашу сторону.

             

            НЕОБЫЧНАЯ И БЕССЕРДЕЧНАЯ ЖЕСТОКОСТЬ - вот с чего все начинается. Герои английских войн против Испании — такие, как сэр Фрэнсис Дрейк,²⁰ сэр Уолтер Рэли и²¹ Джон Хокинс — могли изображаться и часто изображались как пираты, чьи набеги на испанскую территорию продемонстрировали алчность и пренебрежение законами ведения войны, которые последующие поколения приписали англо-американским “воздушным пиратам”, обрушившим разрушения на города Европы во время Второй мировой войны. (Пропаганда Виши выпустила плакат, в котором говорилось, что “Они всегда возвращаются на место преступления” после того, как англичане разбомбили Руан, город, где была сожжена на костре Жанна д'Арк.)²²

            Испанский хронист описал поведение Дрейка в Санто-Доминго, где любимый моряк королевы Бесс возглавил рейд, а его люди “жестоко оскорбили наше католическое благочестие, оскорбив самые почитаемые изображения Господа нашего и Пресвятой Девы, отрубив руки и ноги, используя их как сиденья или сжигая для приготовления пищи. . . Два старых и немощных монаха, у которых не было сил убежать . . . были выведены и повешены на общественной площади в знак протеста против подобных действий”.²³

            Тем, кто стремится вести пропаганду зверств против англосаксонских держав, не приходилось далеко ходить. Кампании Кромвеля против ирландцев были шокирующими даже по стандартам того времени. Подавление шотландских высокогорных кланов в конце семнадцатого - начале восемнадцатого веков стало, отчасти из-за популярности романов сэра Вальтера Скотта, большим скандалом в европейском мире. Резня в Гленко, когда войска, верные Вильгельму III, провели двенадцать зимних дней в качестве гостей шотландских горцев, прежде чем перебить всю деревню, привела в ужас европейское общественное мнение в эпоху зверств. В мирное и военное время политика Англии в Ирландии была позором и ужасом для большей части современности. Истребление коренных народов на многих неевропейских землях, заселенных под англосаксонским руководством, дало континентальным критикам достаточно поводов для критики любых претензий на моральное превосходство, исходящих от Моржа и Плотника. Ужасы африканской работорговли и плантационного рабства на довоенном Юге, марш Шермана через Джорджию (часть американского Юга, которую французское общественное мнение в то время ошибочно считало этнически “латинской”), использование британцами концентрационных лагерей для хранения бурских некомбатантов, расовая политика Юга после Реконструкции, которая теперь оказалась агрессивно англосаксонской, а не романтически латинской: все эти элементы составили портрет расы, чьей жажде власти соответствовала только жажда золота (и, конечно, в наше время - жажда власти). масло).

            Нападки на варварство англо-американцев в войне продолжались на протяжении всего двадцатого века. Немецкие пропагандисты атаковали британскую военно-морскую блокаду и вызванный ею голод и нехватку продовольствия по всей Европе во время двух мировых войн как преднамеренные попытки убить миллионы ни в чем не повинных мирных жителей — так же, как санкции в отношении Ирака между двумя войнами в Персидском заливе были атакованы как хладнокровные попытки использовать страдания беспомощных женщин и детей в качестве политического оружия. Англо-американские террористические бомбардировки Второй мировой войны, кульминацией которых стали американские ядерные атаки на Хиросиму и Нагасаки, использовались Германией и Японией во время войны, а также коммунистами после нее, чтобы разжечь ненависть и негодование против виновных. Международная пресса была переполнена историями о зверствах во время корейского и вьетнамского конфликтов, некоторые из которых основаны на фактах, другие состряпаны советскими и коммунистическими пропагандистами и службами дезинформации. Сообщения о жестоком обращении американцев с заключенными в Абу-Грейбе и Гуантанамо после свержения Саддама Хусейна, а также подробные отчеты о страданиях мирных жителей на таких иракских полях сражений, как Фаллуджа, являются более свежими частями в этом длинном списке злоупотреблений. Как сказал президент Махмуд Ахмадинежад в ответе президенту Джорджу У. Бушу в начале февраля 2006 года, в котором классическая советская пропаганда времен холодной войны сочетается с явно иранскими идеями:

             

Это люди, чьи руки по локоть в крови других народов. Они участвуют везде, где в мире идет война и угнетение. Эти люди направляют свои заводы на производство оружия. Эти люди развязывают войны в Азии и Африке, убивая миллионы и миллионы людей, чтобы помочь своему производству, занятости и экономике. Это люди, чьи биологические лаборатории производят микробы и экспортируют их в другие страны, чтобы порабощать другие народы. Это люди, которые в прошлом веке вызвали несколько разрушительных войн. Только в одной мировой войне они убили более 60 миллионов человек.²⁴         У сирийского журналиста была похожая точка зрения. “Убийство генетически укоренилось в американской культуре”, - пишет доктор Хусну Махалли в Yeni Safak, турецкой газете, которая, как утверждается, имеет связи с правительством.

Давайте вернемся к [теме] Фаллуджи. . . Американцы используют иракских мирных жителей в качестве живого щита, чтобы защитить себя . . . От неверующих, вероломных, кровожадных американцев можно ожидать не меньшего. . . После бомбардировки мечетей Фаллуджи американские солдаты оскверняют их, мочась на их стены и пачкая их. После налетов на дома американские солдаты раздевают женщин и девочек догола и растлевают их. . . Американцы хотят уничтожить общечеловеческие ценности всех народов региона. Точно так же, как [премьер-министр Израиля Ариэль] Шарон, американцы хотят очернить и унизить нас и опорочить нашу честь. Американцы вместе с Шароном хотят втянуть нас в безнадежность и отчаяние, чтобы поработить нас.²⁵        Тема англосаксонской жестокости на службе англосаксонской жадности становится одним из ключевых организационных принципов, которые многие наблюдатели используют для придания смысла загадочным событиям. “Беслан: ответственность за массовые убийства лежит на англосаксах”, - гласил заголовок статьи, опубликованной 27 сентября 2004 года источником новостей, назвавшим себя неприсоединившимся, Voltairenet.org, об инциденте, в результате которого триста российских школьников погибли в результате теракта, связанного с Чечней. Российские военные аналитики, некоторые из которых приводятся поименно, утверждают, что это ужасное событие было частью более широкого англосаксонского заговора с целью продвижения интересов США и Великобритании на Северном Кавказе. Безжалостный, жадный, жестокий, далеко идущий: скрытая рука англосаксонской угрозы повсюду, она даже охотится на детей, чтобы утолить свою жажду нефти.²⁶

            К сожалению, заявления об англосаксонских зверствах не всегда настолько параноидальны и нереалистичны, как это; далеко не так. Но отличительной чертой ософоба является не враждебность к англо-американским зверствам. Противодействие злу не является ософобией. Многие из величайших лидеров англоязычного мира осуждали это зло и боролись с ним. Уильям Уилберфорс не был ософобом, когда выступал против рабства; Чарльз Диккенс не был ософобом, когда разоблачал условия на английских фабриках и работных домах. Уильям Гладстон не был англофобом, когда добивался самоуправления Ирландии; Мартин Лютер Кинг-младший не был антиамериканцем, когда боролся с сегрегацией. Многие журналисты, разоблачавшие правонарушения британских и американских вооруженных сил в различных войнах, делали это из патриотизма; они хирурги, пытающиеся спасти пациента, а не убийцы с топорами, пытающиеся прикончить его.

            И, конечно, если англоамериканцы могут быть потрясены различным злом и преступлениями своих соответствующих стран и выступать против них, то нет ничего плохого в том, что иностранцы отмечают, что это зло существует, и выражают сожаление по поводу него и выступают против него. Выступать против войн США во Вьетнаме или Ираке не обязательно было ософобией; не нужно быть ософобом, чтобы поверить, что с американскими индейцами плохо обращались.

            Ософоб, в отличие от гуманиста, рассматривает эти зверства как нечто большее, чем просто инциденты в военной истории. Это знаки внутреннего зверя, окна в душу Ос - в ужасную и бессмысленную жестокость, которая таится в сердце англосакса. Это не эксцессы, грубые ошибки или прискорбные просчеты молодых солдат в пылу боевых действий. Для ософобов это хладнокровно рассчитанные, преднамеренные преступления, совершенные ради наживы, и они как ничто другое раскрывают бездонную моральную порочность, лежащую в основе того, что англосаксы так лицемерно называют своей “цивилизацией” и “культурой”.

             

            ЗВЕРСТВА НАЧИНАЮТСЯ ДОМА. По мнению многих наблюдателей, жестокость, с которой англо-американцы стремились к власти за рубежом, отражает внутреннюю динамику англо-американского общества, и, с исторической точки зрения, эта жестокость восходит к заре современной английской истории. Карл Маркс, выступая против удобных предположений о подъеме капитализма, содержащихся в работах Адама Смита, писал о процессе "первоначального накопления” в английской истории. Английская реформация, войны против Стюартов, становление парламентского правления и развитие английских “свобод": по его словам, это были средства, с помощью которых английское дворянство грабило крестьян. Землевладельцы согнали крестьян с земли, огораживая ее; городские капиталисты платили голодную зарплату отчаявшимся бывшим крестьянам, столкнувшимся с голодной смертью. Писатели-католики и традиционалисты, такие как Илер Беллок и Г. К. Честертон, присоединились к нападкам Маркса. Они противостояли вигам, преемникам тех, кто поддерживал свержение Якова II, которые развивали представление об Англии, ведущей к свободе и процветанию через просвещенный протестантизм. Это стало известно как “миф о вигах".” Для анти-вигов история современной протестантской Англии была историей преступления.

            Как слева, так и справа множество писателей изображали английскую реформацию как беспринципный захват земель, мотивированный не столько религией, сколько желанием правителей Тюдоровской Англии прибрать к рукам богатства католической церкви. Это положило начало процессу, посредством которого дворянство лишило крестьян их традиционных прав на землю, чтобы установить бессердечный и безбожный капитализм. В Англии они изгнали их с земли, огораживая традиционные общие земли в пользу аристократии; в Шотландии горцы были убиты и изгнаны с земли после провала восстания Бонни принца Чарли в 1745 году. В Ирландии католическое крестьянство подвергалось безжалостным преследованиям, лишениям собственности, эксплуатации, высылке и повешению со времен правления Елизаветы I по правление Георга V.

            Для убежденных ософобов военная и политическая жестокость Wasps была на службе систематической и всепоглощающей жадности, которая является доминирующей чертой англо-американского общества. Дело было не в том, что какой-то конкретный землевладелец угнетал крестьян и крал их землю, или что конкретный фабрикант эксплуатировал своих рабочих: английская земельная система и фабричная система зависели от воровства и эксплуатации для того, чтобы работать.

            Для ософобов капитализм, по крайней мере, в той свирепой форме "собака ест собаку", которая появилась в Британии восемнадцатого века, был системой воровства и бесчеловечности. Опять же, так думали не только марксисты. Католические интеллектуалы отшатнулись от жестокой системы, которая, по их мнению, отменила все средства защиты и человеческие качества, выработанные средневековым обществом. В 1792 году инквизиция внесла "Богатство народов" в Список запрещенных книг. Было легко продемонстрировать, что жестокая конкуренция того, что впоследствии будет названо англосаксонской капиталистической моделью, которая включала такие традиционные концепции, как “справедливая цена”, была необычайно жестокой.

            Снова и снова континентальные европейцы обращали внимание на необузданную жадность англосаксонского мира, ”нового Карфагена" якобинских и наполеоновских преданий. Карфаген был меркантильным морским обществом; его купцы славились своим богатством и (во времена, когда римляне все еще гордились, несколько неточно, своим безразличием к материальным благам) своей скупостью. Карфаген также славился жестокостью; там поклонялись богу Молоху, и его обряды включали всесожжения младенцев.

            “Уважение англичан к богатству таково, что, когда они хотят выразить свое восхищение кем-либо, они говорят, что он стоит больших денег, и даже оговаривают сумму”, - писал французский путешественник Жозеф Фиве в своих Письмах об Англетере 1802 года.²⁷ Де Токвиль, чье в целом благоприятное мнение об американской демократии существенно снизило его репутацию во Франции, причислил американцев к тому же лагерю: “[O] ne обычно обнаруживает, что любовь к деньгам является либо главным, либо второстепенным мотивом, лежащим в основе всего, что делают американцы”, — ²⁸ писал он. “Американец назовет благородными и достойными уважения амбициями то, что наши средневековые предки назвали бы низменной алчностью”.²⁹

            Менее сочувствующие наблюдатели были более жестокими. Из очень многих свидетельств этого неприятного элемента в национальном характере пусть эти наблюдения Феликса де Божура начала девятнадцатого века составят обычный обвинительный акт.:

Американец никогда не упускает возможности обогатиться. Выгода - предмет всех его рассуждений и рычаг всех его действий; так что едва ли найдется в мире цивилизованная страна, в которой было бы меньше благородства чувств, меньше возвышенности души и меньше тех мягких и блестящих иллюзий, которые составляют очарование жизни. Там человек все взвешивает, все просчитывает и всем жертвует ради своих собственных интересов. Он живет только в себе и для себя, и рассматривает все бескорыстные поступки как безумие, осуждает все таланты, которые являются чисто приятными, кажется отчужденным от любой идеи героизма и славы, и в истории ничего не видит.³⁰        Ософоби считают, что для англо-американцев совершение зверств в погоне за денежной выгодой является второй натурой. Действительно, при таком образе мышления их жестокость и жадность составляют основу их беспринципной и эксплуататорской международной системы. Ирландский изгнанник Артур О'Коннор написал “пропаганду для Наполеона” и дал описание Британской империи, которое во многих интересных отношениях совпадает с обвинениями, которые оппоненты до сих пор выдвигают в адрес американской мировой системы: "Остров на оконечности Европы с населением едва ли в одиннадцать миллионов человек, он покорил остальные три четверти земли; одной ногой стоит на огромном континенте Америка, другой - в Индии, он обрекает Африку на вечное варварство и рабство, чтобы продукты Антильских островов могли пополнить список его импорта".³¹

            Британия использует это положение для сбора “с помощью смешанной системы торговли, поборов, грабежа и дани” товаров, которые она продает Европе по завышенным монопольным ценам, так что даже те страны, которые остаются “территориально свободными”“ оказываются ”законно порабощенными" империей. Для ософобов мало что изменилось со времен Наполеона; Ноам Хомский едва ли смог бы выразить это более ясно.

            Карфаген выжил, и Наполеон высадился на острове Святой Елены, где продолжал размышлять о недостатках вероломного острова. “Я дорого заплатил за романтическое и рыцарское мнение, которое у меня сложилось о вас”, - с сожалением сказал он, очевидно, забыв свое предыдущее замечание о том, что “у англичан нет возвышенных чувств. Все это можно купить”.³²

            Империя Наполеона погибла, но анализ глобальных последствий англо-американской системы власти О'Коннора нашел отклик у поколений ософобствующих комментаторов, которые утверждали, что англо-американская система создает богатство в англоязычном мире, потому что она порождает бедность в том, что сейчас является третьим миром, — даже если она снижает богатство и комфорт европейских соперников. В последующие десятилетия и столетия анализ О'Коннора — естественный и, возможно, даже неизбежный для вдумчивого ирландца того времени — казался очевидным и непреодолимым индийцам, латиноамериканцам, французам, немцам, османам, египтянам и многим другим, кого раздражали ограничения, налагаемые британской имперской системой. Ленинский анализ империализма, гитлеровский анализ глобальной политики, политические стратегии Сталина и Мао - все они включают эти основные взгляды так же верно, как они лежат в основе выступлений президента Венесуэлы Уго Чавеса или президента Зимбабве Роберта Мугабе.

            Некоторые наблюдатели осуждали британцев; некоторые надеялись подражать им. Кайзер Вильгельм II считал, что Германии нужны колонии, чтобы разорвать мертвую хватку британской системы; Японии нужна империя в Китае, чтобы стать, как того хотели японские интеллектуалы-националисты, “азиатской Британией”. Другие японцы смотрели на Соединенные Штаты; они призывали к “Доктрине Монро для Азии”, которая дала бы Японии такую же монополию на власть в своем регионе, какой Соединенные Штаты пользовались в Северной и Южной Америке. Теория Гитлера о жизненном пространстве, идея о том, что Германии нужны обширные внутренние территории, чтобы ее население могло вырасти до размеров, необходимых для поддержания великой державы в долгосрочной перспективе, была основана на его наблюдении за тем, что сделало заселение Соединенных Штатов, Канады, Австралии и Новой Зеландии для англоязычных.

            Но хотели ли вы сражаться с ними или последовать их примеру, чтобы стать мировой державой, история была ясна: сначала британцы, а затем американцы построили глобальные империи на основе жестокости и жадности.

            Столь деградировавшие общества, конечно, не могли создать достойную культуру или качество жизни, и длинный ряд неанглоязычных наблюдателей описали и проанализировали шокирующую культурную бедность англоязычного мира. И снова французы лидировали. “Англичане печально относятся к своим удовольствиям по обычаю своей страны”, - писал герцог де Сюлли в своих мемуарах в 1638 году.³³

            В старом Карфагене не было высокой культуры, как и в новом. “Я читал [Шекспира]”, - сказал Наполеон своим советникам в 1803 году. “Ничто и близко не сравнится с Корнелем и Расином. Невозможно дочитать до конца ни одну из его пьес; они жалки ... Франции не нужно ни в чем завидовать Англии”.³⁴

            “Англичане - самый нецивилизованный народ в Европе”, - писал Джозеф Фиве.³⁵ “Недостаток общительности, который вы обнаруживаете в их натуре, имеет три основные причины: во-первых, их высокое отношение к деньгам; во-вторых, скука, которую они испытывают в присутствии женщин; в-третьих, их преувеличенное мнение о себе, граничащее с манией”.

            Американцы были хуже. Французский премьер-министр Жорж Клемансо, как известно, заметил, что “Америка - единственная нация в истории, которая чудесным образом прошла прямой путь от варварства к вырождению без обычного периода цивилизации”.

            Англо-американский мир представлял собой ужасающую смесь пуританства и вседозволенности, отвратительную смесь священников и проституток. Унылая серость английского шаббата и душное лицемерие Викторианской Англии часто отмечались европейскими посетителями. Немногие социальные эксперименты были встречены таким взрывом смеха, как попытка Америки ввести сухой закон.

            С другой стороны, непомерные аппетиты американцев вызвали как тревогу, так и веселье. Французские туристы были в ужасе от распространения жевательной резинки, которую рассматривали как дьявольское американское упражнение, направленное на то, чтобы сделать челюсти еще более грозными, а аппетит - еще более острым. То, что современные Соединенные Штаты являются одновременно самой жирной страной в мире и родиной одержимых диетологами нацистов и фанатиков кулинарии, является причиной большого веселья во всем мире. Ничто не может быть более англосаксонским, чем жирный помешанный на здоровье на вечной беговой дорожке безумных диет.

            Однако не простая безукоризненность англосаксонского общества, не дерзость женщин, не лицемерная чопорность морали, не жестокость таких видов спорта, как футбол, и не странность таких занятий, как чирлидинг, больше всего поразили жителей Континента. Именно вульгарная популярная культура, уже видимая в британских мюзик-холлах, стала примером как отвратительных глубин, до которых докатился англосаксонский мир, так и экзистенциальной угрозы, которую этот мир представлял для всего хорошего, истинного и прекрасного в самой Европе.

            Эта перспектива была блестяще описана уругвайским эссеистом и критиком Хосе Энрике Родо (1872-1917), чей Ариэль помог сформировать столетний ответ Латинской Америки Соединенным Штатам. Когда-то мы думали, говорит Родо, что англичане плохие — их позитивизм, их прагматизм, их целеустремленная ориентация на приобретение при пренебрежении высшей культурой и ценностями были и остаются ужасающими. Но американцы, по его словам, намного хуже — это англичане, у которых хорошие качества не учтены, а плохие раздуты, чтобы заполнить образовавшийся вакуум. Английская аристократия защищает английское общество от наихудших последствий деятельности его меркантильных классов, но в Америке “дух вульгарности не встречает преград, замедляющих его прилив, и он распространяется и набухает, словно наводнение на бесконечной равнине”.³⁶

            Советский писатель Генрих Волков поместил источник проблемы в основную структуру американской капиталистической системы: “ее враждебность к человеку, индивидууму, духовной культуре в целом, ее шейлоковскую страсть использовать ради прибыли не только кровь человека, но и живую душу и его бьющееся сердце”.³⁷

            Забрав свой шейлоковский фунт плоти, американская система затем предлагает “компенсации” своим измученным, сбитым с толку жертвам: “дешевую литературу, шокирующую халтуру в кино и на телевидении, низкокачественные шоу, порнографию, наркотики и галлюциногены”.³⁸

            Александр Солженицын и советские апологеты, такие как Волков, расходились во мнениях по многим вопросам, но в вопросе американской культуры они были едины. Фрагменты знаменитого обращения Солженицына к выпускникам Гарварда 1978 года могли выйти из-под пера Волкова, поскольку великий диссидент охарактеризовал американскую массовую культуру как отупляющую смесь “отвратительного вторжения гласности ... телевизионного ступора и ... невыносимой музыки”.³⁹

            Сайид Кутб, известный идеолог "Братьев-мусульман" и знаковая фигура в истории мусульманского антиамериканизма, имел схожие взгляды на американскую культуру, свидетелем которой он был. Он начинает с описания американской девушки:

Американская девушка хорошо знакома с соблазнительными способностями своего тела. Она знает, что это кроется в лице, в выразительных глазах и жаждущих губах. Она знает, что соблазнительность кроется в круглой груди, полных ягодицах, стройных бедрах и изящных ногах — и она демонстрирует все это, а не скрывает. Американский мужчина по-своему ничуть не лучше.

Эту примитивность можно увидеть в зрелище болельщиков, когда они следят за игрой в футбол ... или смотрят боксерские поединки или кровавые, чудовищные поединки по борьбе . . . . Это зрелище не оставляет места для сомнений относительно примитивности чувств тех, кто очарован мускульной силой и желает ее.       Соедините их вместе, даже на танцах в подвале церкви, и начнут происходить ужасные вещи.

Они танцевали под музыку граммофона, и танцпол был заполнен постукивающими ногами, соблазнительными ножками, руками, обвитыми вокруг талии, губами, прижатыми к губам, и грудью, прижатой к груди. Атмосфера была полна желания . . . [T] служитель ... подошел к граммофону, чтобы выбрать песню, которая соответствовала бы этой атмосфере, и побудить мужчин и женщин, которые все еще сидели, принять участие. И отец [так в оригинале] выбрал.* Он выбрал известную американскую песню под названием “Детка, на улице холодно”.⁴⁰ Эта отвратительная субкультура, отвратительная, но в чем-то опасно соблазнительная, пуританская и в то же время непристойная, почти два столетия наводила ужас на иностранцев. В течение большей части того времени сексуальная тематика в англо-американской культуре подавлялась сильнее, чем литература и искусство в других частях мира; сравните Бальзака и Золя с Теккереем и Троллопом. Многих иностранных наблюдателей шокировала социальная, а не сексуальная распущенность британской и американской культуры: степень вовлеченности низших слоев общества и женщин в производство и общественное потребление культуры, а также несоответствие между относительно слабой высокой культурой и яркой и растущей массовой культурой.

            Англо-американская высокая культура, там, где она вообще существовала, считалась “филистерской”: враждебной изящным искусствам, врагом утонченного. Высшие классы англоязычного мира чаще ездили верхом и охотились, чем посещали оперы; низшие классы все больше доминировали на культурной сцене через мюзик-холлы, водевили и, начиная с рубежа двадцатого века, фильмы.

            Массовое производство и технологии, такие как фонограф, усилили влияние популистской и вульгарной низкой культуры англоязычного мира. Впервые популярная культура могла путешествовать. С появлением фильмов обычные люди во всем мире смогли своими глазами увидеть американский образ жизни: дерзких женщин, независимых тружеников и фермеров, молодых людей, готовых начать собственную жизнь без оглядки на традиции или родителей. Культурные продукты, предназначенные для американского массового рынка, начали поступать постоянным потоком, что имело нежелательные политические и социальные последствия для элит и традиционалистов во всем мире.

            Из эпохи рэгтайма и джаза в эпоху хип-хопа американская музыка также рассматривалась как признак культурной катастрофы и угрозы европейской цивилизации. Опасность часто рассматривалась в расовых и этнических терминах. Жорж Дюамель, член Французской академии и автор, среди прочих работ, книги “Америка: Угроза” (1931), писал, что "Северная Америка не вдохновляла художников, не зажигала скульпторов, не создавала песен своих музыкантов, за исключением монотонных негров".⁴¹

            Известный социальный критик Адольф Гитлер опирался на этот ранее существовавший европейский анализ, когда однажды заметил: “Все в поведении американского общества показывает, что оно наполовину иудаизировано, а другая половина негрифицирована”.⁴² Как изящно выразился лауреат Нобелевской премии норвежский писатель Кнут Гамсун, “Вместо основания интеллектуальной элиты Америка основала племенную ферму для мулатов”.⁴³

            Даже когда европейцы осуждали американскую расовую политику как жестокую и несправедливую, они боялись распространения африканской стороны Америки. Расовый подтекст в устрашающей статье Der Spiegel 1950 года об американской музыке нетрудно прочесть; эта знойная, ритмичная музыка из трущоб превратила американскую молодежь в “преследуемых шаманов племени джунглей, управляемого только музыкой”. В статье об Элвисе Пресли предполагалось, что его основная привлекательность была обращена к “диким варварам в экстазе” и к “примитивным человеческим существам”.⁴⁴

            Совсем недавно именно в арабском мире человек обрел способность ненавидеть Америку за то, что она плохо обращается с чернокожими, и презирать Америку за то, что в ней так много чернокожих. Недавняя карикатура саудовской газеты представила госсекретаря Кондолизу Райс в виде стереотипной и преувеличенной карикатуры на воображение негрофобов, с серьгами в виде звезды Давида, усиливающими ужас.⁴⁵ Сайид Кутуб назвал джаз “музыкой, которую дикие бушмены создали, чтобы удовлетворить свои примитивные желания, и их тягу к шуму, с одной стороны, и изобилию звуков животных - с другой”.⁴⁶

            Надеясь защитить свои музыкальные достижения, американские интеллектуалы и их союзники за рубежом указали на джаз как на способ, с помощью которого американская популярная музыка могла бы в конечном итоге приобрести некоторую интеллектуальную респектабельность. Теодор Адорно из Франкфуртской школы не был впечатлен: “Любой, кто позволяет растущей респектабельности массовой культуры соблазнить его приравнять популярную песню к современному искусству из-за нескольких фальшивых нот, пропищанных кларнетом; любой, кто ошибочно принимает трезвучие, усеянное ”грязными нотами", за атональность, уже капитулировал перед варварством".⁴⁷ Американская массовая культура “провозглашает ступор терпимого избытка царством свободы”, - писал Адорно.

            Для сирийского парламентария доктора Мухаммеда Хабаша вульгарность американской популярной культуры связана с тем, что он считает ницшеанскими основами американской жизни. “Я лично рассматриваю его, ” пишет Хабаш о Ницше, “ как философа американских администраций и философа американской политики”. В частности, Хабаш цитирует изречение Ницше как основу американской политики в современном мире: “Если мы хотим построить нашу культуру, мы должны сокрушать слабых, угнетать слабых, давить их, перелезать через их трупы. Мы должны выполнять этот долг, чтобы строить нашу культуру”.⁴⁸ Хабаш говорит нам, что это не атака на американскую культуру; в конце концов, Ницше - уважаемый философ.

            Для Хабаша американская популярная культура - это больше, чем бизнес; пропаганда насилия и деградации через культуру реализует ницшеанский проект американского общества в целом.

Культура, которая сегодня экспортируется, например, через Голливуд, - это культура насилия, культура фильмов, которые обычно заканчиваются тем, что полицейский истекает кровью, а грабитель обнимает свою возлюбленную и курит сигару. Эти изображения прославляют жестокость, силу, человека, который побеждает благодаря своей мощи и своему оружию.⁴⁹      Карфаген был основан подозрительно семитскими эмигрантами из окрестностей древней Иудеи, и ософоб — такой, как Гитлер и Сталин, — часто бывает и антисемитом. Атака Г. Волколя на “шейлокианскую” природу англо-американского общества лукаво намекает на тему, приобретающую все большее значение среди врагов англофонов.

            Давняя европейская традиция, процветающая сейчас на мусульманском Ближнем Востоке, связывает безбожный капитализм англосаксов и их приспешников с ростом еврейской власти. Король Эдуард I изгнал евреев из Британии в 1290 году; они вернулись при Кромвеле и, хотя по-прежнему часто оказывались на обочине и вызывали подозрения, начиная с семнадцатого века играли все возрастающую роль в британской жизни. Триумфальное вхождение в британскую политику Бенджамина Дизраэли, христианина по вере, но открыто гордящегося своим еврейским происхождением, в девятнадцатом веке вызвало удивление по всей Европе. К концу девятнадцатого века, и особенно во времена англо-американских войн, которые большая часть европейского общественного мнения интерпретировала как нападение на добродетельных фермеров (“бур” - голландское слово, означающее фермера) с целью защиты интересов еврейских плутократов, связь между евреями и англо-американским капитализмом была очевидна для многих наблюдателей.

            Эта тема появилась в антидрейфусарской пропаганде французских католических и националистических правых в начале двадцатого века и стала чем-то вроде навязчивой идеи французских правых в период между войнами. ”Лишенный корней“, "космополитичный” еврей идеально подходил для функционирования в лишенном корней, космополитическом отребье англосаксонского общества, где, как считалось, не было ничего ценного, кроме денег. И здесь Америка снова оказалась хуже Англии: когда Фанни Троллоп пришла к определению отличительных черт янки, она отметила, что в своей любви к наживе янки напоминают “сынов Авраама”.⁵⁰

            Англосаксонский капитализм, утверждали континентальные критики, быстро выродился в плутократию, а демократические институты и ценности, которыми англосаксы гордились, были всего лишь фасадом. Горстка миллиардеров дергала за ниточки за кулисами — и эти финансисты и плутократы, конечно, часто были евреями. Нацистские агитаторы с удовольствием описывали связи, реальные или вымышленные, которые связывали Франклина Рузвельта с “евреями”: у Рузвельта министром финансов был еврей, а госсекретарь Корделл Халл была замужем за евреем. Уинстон Черчилль был еще одной привлекательной мишенью. Лорд-антисемит Альфред Дуглас, чей разгневанный отец инициировал процесс, который принес горе Оскару Уайльду из—за отношений Уайльда с молодым лордом Альфредом, обвинил Черчилля в получении 40 000 фунтов стерлингов от еврейского финансиста сэра Эрнеста Касселя за предоставление внутренней военной информации, позволившей сэру Эрнесту и его сообщникам неожиданно заработать на спекуляциях. Дуглас подал в суд на газету за клевету, когда газета назвала эту историю выдумкой и засвидетельствовала в суде, что Черчилль,

этот амбициозный и блестящий человек, безденежный и стремящийся к власти, попал в ловушку евреев . . . его дом был обставлен для него сэром Эрнестом Касселем.⁵¹           Дуглас выиграл смехотворный судебный процесс в размере одного фартинга (одной четвертой пенни) и, разъяренный, опубликовал тридцатитысячным тиражом брошюру, в которой обвинял Черчилля в том, что он находится под влиянием Касселя. Дуглас был арестован за клевету, и дело вернулось в суд, теперь уже с Дугласом в качестве ответчика. Появились новые подробности отношений Черчилля с богатым финансистом немецкого происхождения. Кассель вложил доходы Черчилля от писательства и чтения лекций и преподнес ему свадебный подарок наличными на сумму почти 40 000 долларов США в 2006 году. Кассель также оборудовал “небольшую библиотеку” для Черчилля в его лондонском доме на Саут-Болтон-стрит.

            Никаких правонарушений со стороны Черчилля так и не было доказано, но слухи о подпольных финансовых связях между Черчиллем и еврейскими финансистами сохранялись и были возрождены нацистами в 1930-х годах.⁵²

            В 1920-е и 1930-е годы французское общественное мнение возмущалось предполагаемой властью еврейских финансистов в Соединенных Штатах и американскими требованиями о погашении военного долга Франции. “Дядюшка Шейлок” заменил “дядюшку Сэма” во многих умах французов, и антисемитизм и антилиберализм слились, не в последний раз, в картину ненавистной иудео-саксонской власти. “Отныне миром будут править англосаксонские народы, которые, в свою очередь, находятся под влиянием своих еврейских элементов”, - ⁵³ оплакивала группа европейских критиков Версальского мирного договора 1919 года. Теперь этот плач можно найти на исламистском веб-сайте.

            И снова не только нацисты увидели еврейские руки в этом новом и тревожном проявлении англосаксонской угрозы. Успех евреев в Tin Pan Alley и Голливуде — нечто подобное успеху, которого сегодня добиваются в этих областях новые поколения афроамериканских художников и предпринимателей, — поразил многих европейских наблюдателей как еще один зловещий признак англосаксонско-еврейского синтеза. Плутократия и вульгарность, соединенные с неутолимой жадностью и несгибаемой, бескомпромиссной волей к власти: так англосаксы представлялись тем, кто противостоял им.

            То, что евреи стекались в Голливуд, что многие видные руководители студий, актеры, писатели и продюсеры были евреями, и то, что эти иммигранты в первом и втором поколении смогли так быстро ассимилироваться в культурной структуре власти англо-американского мира, разжигало васпофобное мнение и усиливало связь между ненавистью к Wasps и ненавистью к евреям. Эти две группы явно работали рука об руку, участвуя в каком-то великом заговоре с целью разрушить моральные устои мира, одновременно подвергая его народы дикости англосаксонско-еврейской “культуры” и капитализма в его худшем проявлении.

            Мир ософоба

 

            Истинный Ософоб ненавидит Америку, потому что это наглое море вульгарности, в котором торжествующая и необузданная чернь беззаботно топчет ногами сложные и утонченные достижения, которые может поддержать только культурное меньшинство; он также ненавидит Америку, потому что это земля отвратительного неравенства, где всемогущие плутократы растаптывают в пыль молчаливо страдающие и обнищавшие массы. Он ненавидит Америку, потому что она ненавидит удовольствие и секс, как пуритане древности; он ненавидит Америку, потому что ее декадентский гедонизм превратил секс в товар. Ософоб может одновременно ненавидеть американский милитаризм и жестокое применение силы, презирая при этом трусость американского народа и его нежелание сражаться и умереть за то, во что он верит. Американца нужно ненавидеть за то, что он безразличен к миру, поглощен собственными заботами, исключая все остальное; ему нужно сопротивляться, потому что он непреклонен и постоянно полон решимости навязать свои ценности остальному миру. Кто-то презирает Америку как презренное, истощенное, декадентское общество; кто-то сопротивляется ей, потому что она ненасытно динамична и экспансивна. Американец наивен и неземной; американец вкрадчивый и хитрый. Американец - одурманенный Богом Святоша; американец - циничный еврейский манипулятор, не имеющий никаких ценностей ни религиозных, ни светских. Американец - толстый и ленивый домосед, как Гомер Симпсон; американец - проницательный и безжалостный бизнесмен, который безжалостно лишает своих противников их активов с помощью сверхразума, одновременно ледяного и злобного. Американский самец - безрассудный, стремительный ковбой, попирающий все ограничения и цивилизованные нормы; американский самец - феминизированный слабак под каблуком своей властной жены. Американская женщина - шлюха и соблазнительница, которая спит с любым мужчиной, которого может найти; американская женщина - это бесстрастная, ледяная амазонка-убийца мужчин, в которой не осталось и следа женственности. Америка - мягкая и жалкая страна нытиков и двенадцатипалостных игроков, нарциссически озабоченных своими эмоциональными проблемами; это жестокая страна машин, где победители поедают проигравших, а солидарность и сочувствие растоптаны ногами. Америка угнетает и подавляет свое благородное черное меньшинство; Америка - деградировавшее и беспородное общество, популярная культура которого извергает африканскую грязь на уязвимую молодежь мира. Америка ставит под угрозу мир во всем мире своим неземным идеализмом, который беспомощно угрожает стабильности международной системы; Америка разжигает войну политикой, настолько безжалостной и бесчеловечной, что она вызывает массовое возмущение и сопротивление по всему миру. Америка - зло, потому что она фундаменталистская и христианская; это зло, потому что ею правят евреи.

            Антиамериканизм в таком виде - это больше, чем чувство; это всеобъемлющее, хотя и не всегда последовательное мировоззрение. Писатели Ян Бурума и Авишай Маргалит связывают это с явлением, которое они называют “западничеством” — многочисленными попытками европейских и неевропейских писателей и политических мыслителей разработать последовательную контридеологию различным аспектам Просвещения восемнадцатого века. Западентализм разделяет с ософобией систематическую ненависть и отвращение к либерально-капиталистической современности; разница между ними в том, что в то время как западенталист может не идентифицировать ни Британию, ни Америку (или обе) как основной источник и силу этой ненавистной современности, Ософоб это делает.

            По иронии судьбы, Франция часто является главным злодеем для неософобствующих западников. Немецкие романтики, которые боролись за освобождение немецкой культуры от ненавистного влияния французского просвещения, алжирские повстанцы против французского культурного и политического господства и католические традиционалисты, выступающие против светской современности и радикальной якобинской традиции не только отделения церкви от государства, но и маргинализации церкви государством, - все они рассматривали Французскую революцию (при содействии масонов и баварских иллюминатов) как источник зла, беспокоящего человечество. Дальше на восток интеллектуальная история России полна западников - панславистов и других, — которые выступали против того, что они считали холодным, жестоким светом немецкого просвещения, чтобы сохранить богатый внутренний мир русской души. В Центральной Азии есть западники, которые хотят устранить ненавистное западническое влияние России.

            Однако со временем, по мере того как американская политическая, экономическая и культурная мощь пришла на смену французской, немецкой и российской мощи в мире и вознеслась над ними, западничество становится все более тесно связанным с ософобией — точно так же, как британцев постепенно вытесняли американцы в качестве Великого сатаны ософобского воображения. Западничество как таковое вряд ли исчезнет, но внимание к Америке, вероятно, усилится. Западники будут ненавидеть Америку как чистейшее выражение тенденции, характерной для всего Запада, да и вообще для всего мира. Ософоб возненавидит остальной Запад, потому что это часть мира, наиболее пропитанная ценностями и идеями американского общества и наиболее похожая на Соединенные Штаты; западник возненавидит Америку, потому что именно там презираемые идеологии и ценности Запада находят свое самое чистое выражение и своего политического защитника.

            Также среди западников и антиамериканцев следует причислить антисемитов. Западники и антиамериканцы ненавидят евреев, потому что евреи и / или израильтяне являются союзниками Запада или американцев; антисемит ненавидит Запад и американцев, потому что они рабы евреев.

            Для всех трех групп ненавистников современности Америка и все, что она олицетворяет, - это больше, чем досада. Соединенные Штаты, их культура, образ жизни и ценности представляют угрозу для тех, кто находится далеко за их пределами. Угроза вездесуща, тотальна и ужасающа. Марокканская ученая-феминистка описала чувства арабских мужчин во время войны в Персидском заливе 1991 года, когда Мекка перешла под защиту американских ВВС:

Враг больше не только на земле; он оккупирует небеса и звезды и правит временем. Он соблазняет чью-то жену, в вуали или без, входя через стеклянную крышу телевизора. Бомбы - лишь второстепенный аксессуар для новых хозяев. Крылатые ракеты предназначены для торжественных случаев и неизбежных жертв. В обычное время они подпитывают нас “программным обеспечением”: рекламными сообщениями, подростковыми песнями, повседневной технической информацией, курсами для получения дипломов, языками и кодами для освоения. Наше рабство текучее, наше унижение обезболивающее.⁵⁴            В современных условиях Америка повсюду, куда проникают товары современной потребительской экономики, и везде, где электронные волны могут передавать сообщения современных средств массовой информации. Практически в каждой стране мира влиятельные слои как общественного мнения, так и элиты купились на программу “американизации" — если не политически, то экономически. Империализм больше не является вопросом завоевания или урегулирования. Существует духовная агрессия, завоевание, основанное на потреблении, подобное страху, охватившему некоторых французских интеллектуалов после Второй мировой войны, что План Маршалла подвергнет Францию “кокаиновой колонизации”.

            “Оставила ли Америка место в нашей жизни, которое она не испортила для нас, мусульман?” пишет египтянин Тарек Хилми. В ООН, Всемирном банке, МВФ и в рамках ГАТТ Соединенные Штаты используют международную систему для разделения, ослабления и эксплуатации несчастного мусульманского мира. И все же надежда есть. Чем они больше, тем тяжелее их падение. Цитируя "известного экономиста Линдона Ларуша”, Хилми ожидает неминуемого финансового кризиса и краха. Рукоположение епископов-“содомитов” в англиканской общине является дополнительным основанием полагать, что англо-американская катастрофа, столь долго и необъяснимо откладывавшаяся, теперь может быть близка.⁵⁵

            Сегодняшние систематические антиамериканцы рассматривают различные аспекты все более весомого американского присутствия в мире как часть старого англосаксонского плана мирового господства “явного предначертания”.

            Их опасения не совсем беспочвенны. Стоит ли прислушиваться к политикам вроде Джорджа У. Буш говорит о миссии Америки по продвижению демократии во всем мире, или кто-то слушает американские феминистские организации, стремящиеся продвигать определенный тип гендерных отношений во всем мире и решившие использовать давление американского правительства, чтобы помочь им в этом, читает ли кто-то документы о планировании Пентагона, в которых подчеркивается необходимость для Соединенных Штатов гарантировать, что ни одна страна никогда не будет стремиться достичь военного паритета с ними, или кто-то обращает внимание на американский бизнес, стремящийся проникнуть на новые рынки, отмечая при этом, что американцы продолжают доминировать и контролировать Интернет, несмотря на международную оппозицию, неамериканца можно извинить за то, что он задается вопросом, есть ли способы уменьшить влияние Америки это глобальное влияние.

            Для антиамериканца эти и другие признаки американской мощи более чем тревожны. Это признаки растущей, опасной угрозы всему, что ценно в человеческой жизни. Как обычно, существует давняя французская традиция отождествлять триумф Америки с триумфом машины над жизнью, но здесь именно немецкий философ Мартин Хайдеггер лучше всего выразил антиамериканскую точку зрения. Американская культура и жизнь, “американизм”, по мысли Хайдеггера, - это отвратительный конечный пункт назначения на пути человечества прочь от осмысленного образа жизни. Америка сводит жизнь к потреблению бессмысленных продуктов и переживанию бессмысленных событий, а человеческие отношения лишены всего стоящего. Это видение негеографической, но все еще имперской Америки, которая соблазняет чью-то жену по телевизору, которая крадет чьего-то сына и дочь с помощью фильмов и видеоигр.

            В начале 1930-х годов Хайдеггер рассматривал Советский Союз и Соединенные Штаты как зло-близнецы: оба по-своему выражали триумф машины и инструментальности над реальной человеческой жизнью. По крайней мере, на какое-то время Хайдеггер зашел так далеко, что рассматривал нацистскую Германию как лучшую и даже благороднейшую защиту Европы от двойной угрозы. Подобно Роберту Лею, молодому немецкому любителю белок, Хайдеггер опасался за любимых браунсов из-за когтей агрессивных черных белок. После окончания нацистского периода Хайдеггер пришел к выводу, что марксистская машина, при всем ее зле, менее опасна, чем американская; он надеялся, что интеллектуальный диалог с марксизмом может открыть новый путь к эффективной антиамериканской коалиции.

            Видение Хайдеггера остается центральным во многих европейских и латиноамериканских антиамериканизмах сегодня как слева, так и справа; мыслители мусульманского мира пришли к схожим выводам с помощью несколько отличающихся мыслительных процессов. Сегодня кажется, что некоторые элементы среди остатков марксистских левых, радикально настроенных зеленых, различных постмодернистских радикалов разного толка и радикально настроенных мусульман ищут способ объединиться вокруг единственных проблем, которые их объединяют: ненависти к либерально-капиталистической современности, Израилю и Соединенным Штатам Америки.

            В октябре 2002 года Усама бен Ладен обратился к американскому народу с посланием, в котором кратко излагаются большинство тем, которые враги и противники англосаксов (и их еврейских партнеров) поддерживали на протяжении поколений. Называя американцев народом “блуда, гомосексуализма, употребления одурманивающих веществ, азартных игр и ростовщичества“ и "худшей цивилизацией, которую когда-либо знавало человечество”, бен Ладен выдвигает многоплановое обвинение.

            Конституционное разделение церкви и государства нарушает власть Бога. Ростовщичество, основа американской экономики, позволило евреям взять под контроль средства массовой информации и сделало американцев своими слугами. Американцы отождествляют сексуальную безнравственность с личной свободой — и оставили безнаказанными аморальные действия президента Клинтона в Овальном кабинете. Американцы играют в азартные игры. Они эксплуатируют женщин, как потребительские товары, заявляя, что поддерживают освобождение женщин. Коммерциализированный секс пронизывает американскую экономику и культуру. Американские ученые изобрели и распространяют СПИД. Загрязнение окружающей среды в Америке разрушает мир — и даже при этом Соединенные Штаты отказались ратифицировать Киотский протокол. Американская политика только притворяется демократической; на самом деле это плутократическая система, где евреи за кулисами дергают за ниточки. Америка - самое жестокое общество в мировой истории, сбросившее ядерное оружие на Японию среди многих других преступлений. Американское лицемерие не имеет себе равных; Американская демократия предназначена для привилегированной белой расы. Америка не уважает международное право, хотя и хочет навязать такие законы другим. Патриотический акт и другие жесткие меры после 11 сентября полностью разоблачают лицемерие претензий Америки на защиту прав человека.⁵⁶

             

            ХОТЯ АНТИАМЕРИКАНИЗМ заменил англофобию в качестве доминирующей парадигмы среди ософобов, Моржи и Плотники, наряду с евреями, по-прежнему населяют пляжи многих стран мира. Говоря о Великобритании и Америке, Усама бен Ладен сказал интервьюеру, что “хорошо известно, что политика этих двух стран полна величайшей вражды по отношению к исламскому миру”.⁵⁷ Позже он вернулся к этой теме:

Я говорю, что в борьбе есть две стороны: одна сторона - глобальный союз крестоносцев с евреями-сионистами, возглавляемый Америкой, Великобританией и Израилем, а другая сторона - исламский мир.⁵⁸    Иранцы-шииты также все еще видят, что старое партнерство работает, и готовы противостоять ему. Сообщая о создании новой иранской организации для экспорта своей революции на международной основе, лондонская арабоязычная газета сообщила, что "теоретик” иранской революционной гвардии описал планы будущих действий против главных врагов Ирана:

Разве евреи и христиане не достигли своего прогресса с помощью жесткости и репрессий? У нас есть разработанная стратегия разрушения англосаксонской цивилизации и искоренения американцев и англичан.⁵⁹       Президент Ирана Махмуд Ахмадинежад выступил в столь же оптимистичном тоне в речи 2005 года, предсказав, что в результате их вероотступничества враги Ирана падут: “Сегодня Соединенные Штаты, Великобритания и сионистский режим обречены на исчезновение, поскольку они отошли далеко от учения Бога. Это божественное обещание”.⁶⁰

            Устрицы съедены, пляжи не подметены — и Моржи, Плотники и их еврейские казначеи должны быть привлечены к ответственности.

             

            ТЕ, кто ВЫСТУПАЕТ Против АНГЛОСАКСОНСКОЙ ЦИВИЛИЗАЦИИ и порядка, давно стремятся противостоять англосаксонским державам в военном, политическом и культурном плане. Необходимость общеевропейского союза против этой угрозы занимала видное место в аргументах четырех столетий континентальной государственной мудрости. Карл V и Филипп II испанские пытались, но безуспешно, объединить Европу под знаменем католической ортодоксии против еретиков туманного острова. Наполеон призывал подданных своей империи поддержать его усилия по свержению древней тирании вероломных лавочников; французские интеллектуалы призывали к созданию Европейского союза против англосаксонской угрозы, которая после 1870 года включала бы даже ненавистного врага-Германию. И кайзер, и Гитлер призывали к европейской солидарности с Германией в ее самоотверженном противостоянии англосаксонской угрозе. Коммунистическая пропаганда делала все возможное во время холодной войны, чтобы оттолкнуть Европу от ее англосаксонских покровителей. В Европе после окончания холодной войны энтузиасты Европейского союза утверждали, что только объединенная Европа может быть решительной и достаточно сильной, чтобы противостоять коварным американским силам глобализации и англосаксонской социальной модели. Жан-Поль Сартр привнес антиамериканскую мысль Хайдеггера в русло послевоенного европейского марксизма, где она сыграла определенную роль в попытках коммунистов разрушить западный альянс в холодной войне. Сегодня идеи, если не систематическая философия Хайдеггера, этого светского немецкого экс-нациста, давно популярного среди западных коммунистов, пользуются новой популярностью на мусульманском Ближнем Востоке среди тех, кто считает его принципиальный антиамериканизм полезным инструментом, поскольку они, в свою очередь, ищут эффективное средство противостояния и уничтожения угрожающей американской системы и ее распространяющихся произведений.

             

            ИТАК, в течение четырехсот лет формировались два дискурса. Англоязычные считали себя защищающими, а иногда и продвигающими свободу, защищающими слабых, предоставляющими возможности бедным, внедряющими принципы морали и демократии в международную жизнь и создающими более эгалитарные и более справедливые общества у себя дома и за рубежом. Их враги посмотрели на тот же набор фактов и увидели безжалостное посягательство на все виды социальной и моральной порядочности.

            Можно спорить, были ли эти идеологические различия причиной частых войн между англофонами и их соседями или они были следствием, воевали ли мы потому, что ненавидели друг друга, или ненавидели друг друга потому, что воевали.

            Конечно, есть много оттенков нюансов. Не все ософоби являются антисемитами; не все англосаксы ненавидят высокую культуру. В Англосфере есть ософоби, а во Франции - ософилы.

            И все же в целом трудно избежать вывода о том, что на карту было поставлено что-то очень реальное и очень важное в этих частых конфликтах между англоязычными обществами и их соседями и соперниками. По сути, это религиозный конфликт.

            “Мы поклоняемся Богу, ненавидя Америку”, - пишет Тарек Хилми, последний в длинной череде англофобов и антиамериканцев, пришедших к такому выводу.

            Наши враги, сказал Оливер Кромвель, “это все нечестивые люди мира, будь то за границей или дома, которые являются врагами самого существования этой нации ... из-за той самой вражды, которая есть в них против всего, что должно служить славе Божьей и интересам его народа; которую они считают более возвышенной, да, наиболее высоко покровительствуемой и исповедуемой в этой стране — мы будем говорить это без тщеславия — над всеми нациями в этом мире”.

            Они не могут быть правы оба.

            Долгая война

 

            Традиционное повествование о возвышении единого “Запада” маскирует одно из старейших и наиболее ожесточенных столкновений цивилизаций в мировой истории: многовековую войну между англосаксами и континентальной Европой. За долгие годы борьбы в ссоре между англосаксами и их противниками в Европе и, все чаще, за ее пределами было пролито почти столько же чернил, сколько крови. Англосаксонскому миру есть чему поучиться у своих критиков; the oysters правы. Многое из того, что “они” сказали о “нас", верно и важно. Мы можем и должны извлечь из этого урок.

            Тем не менее, за всем лицемерием и надувательством, преступлениями и жадностью на карту в Wasp wars было поставлено нечто очень реальное. Между либеральными империями англосаксонских держав и нелиберальными на континенте действительно была разница, и каковы бы ни были недостатки англосаксонской стороны, спрос на восстановление католического абсолютизма, якобинского террора, наполеоновской мании величия, прусского милитаризма, садистских безумств нацистской Германии и имперской Японии, залитого кровью “научного” фанатизма Ленина, убийственной паранойи Сталина и Мао или умопомрачительно стерильной бюрократической системы был на удивление невелик. притеснения Леонида Брежнева. Почему-то возникает ощущение, что когда и если фанатизм и терроризм таких фанатиков, как Усама бен Ладен и аятолла Хомейни, будут отправлены, подобно этим другим, на свалку истории, мир также не будет испытывать особого желания эксгумировать и возродить доктрины и практику этих последних противников Кромвеля и его наследников.

            Пока человек пытается осмыслить эту долгую войну, есть еще кое-что, о чем стоит поразмыслить: победа.

            Со времен Елизаветы I англосаксы не только вели войны с нелиберальными противниками в Европе и за ее пределами, но и выигрывали их. Сначала Британия, а затем Соединенные Штаты достигли невиданного ранее глобального могущества и культурного доминирования. Возможно, так говорить невежливо, но это не делает это менее правдивым. Англосаксонские державы установили самую обширную, мощную и культурно значимую гегемонию, какую только зафиксировала история, — и это несмотря на ожесточенное сопротивление богатых и могущественных государств, способных вести как военные, так и идеологические кампании против англо-американского порядка. Англо-американцы переходили от силы к силе, от богатства к богатству, в то время как их противники терпели позор и унижение, пока не научились приспосабливаться к англосаксонскому порядку.

            Как сказал бы Кромвель, но не Мартин Хайдеггер, с семнадцатого века и по сей день, Лукавый и его приспешники на земле ненавидели англоговорящих и стремились сломить их гордыню и смирить их власть. Могучие оси зла восстали против англоязычных, и величайшая концентрация вооруженных сил и экономической мощи, когда-либо виденная, объединилась против англоязычного мира - и они потерпели неудачу. Дрейк подпалил бороду королю Испании; Кромвель помог разбить его сердце. Мальборо разгромил армии Людовика XIV; Питт-старший разрушил империю своего наследника. Младший Питт организовал сопротивление Наполеону. Вильсон и Ллойд Джордж выступили против кайзера; Рузвельт и Черчилль сокрушили нацистов и низвели огонь с небес, чтобы наказать преступления Германии против мира. Трумэн сдерживал Сталина; Рейган дожил до падения Горбачева.

            Во всех этих войнах у англофонов были союзники. Всегда были страны, часто меньшие и слабее, которые вместе с Аддисон верили, что англоязычные - это сила, которая “ответит на молитву страждущего соседа”. И все же неоднократно случались моменты, когда англоязычные были одиноки или почти одиноки: когда вся Европа находилась под властью кошмарной единой державы — когда Сталин, Гитлер, Наполеон или Людовик, казалось, были на грани триумфа. Приверженцы тоталитарных идеологий были уверены в себе и ликовали; англо-американцев презрительно отвергали как устаревших и неуместных. Темный Лорд торжествовал, союзы были разорваны, Темная Башня вознеслась к небу, и наполненный страхом ядовитый дым Роковой горы окутал Средиземье.

            Но всегда в конце, так или иначе, хитрые маленькие хоббиты побеждают. Башня падает, и Шир расцветает. Нарния восстает, а ведьмы бегут.

            Это крупнейшая геополитическая история современности: рождение, расцвет, триумф, защита и продолжающийся рост англо-американской мощи, несмотря на продолжающееся и всегда возобновляющееся противостояние и конфликты. Последний ингредиент, необходимый для понимания горькой ярости и фанатичной ненависти самых решительных врагов этой системы сегодня, - это история последовательных триумфов. Для ософоба история с семнадцатого века движется в катастрофически неправильном направлении; каждая конфронтация делает англо-американскую систему сильнее и могущественнее предыдущей. Сопротивление необходимо; сопротивление бесполезно. Под криками ненависти и неповиновения со стороны таких людей, как Усама бен Ладен и Абу Мусаб аз-Заркави, скрывается знание того, что течение истории уже долгое время течет в сторону англоговорящих.

            Все мы, оглядываясь назад, на четыреста лет англо-американского могущества, спрашиваем, что это значит. Очевидно, что Бог либерал, дьявол - нет. Возможно, будет трудно заставить Кромвеля, Трумэна, Аддисона и Питта договориться о точном определении того, за что они боролись, но за неимением ничего лучшего подойдет обращение Рейгана 1987 года из Берлина: “Мистер Горбачев, снесите эту стену!”

            То, что Бог - либерал, было великим фундаментальным убеждением англоязычных держав со времен английской реформации, и, если история - зеркало Провидения, они были правы. Каждое столетие, начиная с шестнадцатого, англо-американцы сталкивались с внушительными, нелиберальными противниками, и каждое столетие англо-американцы и их мировой порядок в конце становились сильнее, чем это было в начале. Англо-американцы стремились построить глобальную торговую систему, все больше основанную на либерально-демократическом капитализме; их враги сопротивлялись и пытались возвести стены, которые защитили бы их общества от разрушительного воздействия англосаксонских практик и идей. У этих стен есть свойство рушиться; англосаксы верят, что этот узор отражает то, как Бог или, по крайней мере, силы природы хотят, чтобы мир устроился.

            По словам Роберта Фроста: “Есть нечто, что не любит стену”.

            Ничто в истории современного мира не является столь прочным и важным, как развитие и возвышение англо-американского мирового порядка. С тех пор, как добрая королева Бесс призвала сэра Фрэнсиса Дрейка отправиться в поход против испанской армады, изменилось почти все: технологии, общество, политика, культура, религия. За последние четыреста лет беспрецедентные изменения происходили ускоряющимися темпами.

            Но кое-что не изменилось. Базовая структура мировой политики, которая смутно вырисовывалась при Елизавете и Кромвеле — либеральная морская империя, противостоящая консолидации нелиберальных гегемоний на материковой части Евразии, — созрела и сохраняется. Верно, измученный Морж лежит, тяжело дыша, в прибое, лишь изредка приподнимаясь на измученных артритом ластах, чтобы выкрикнуть резкий совет (“Послушай, Джордж, сейчас не время шататься!”, как Маргарет Тэтчер сказала первому президенту Бушу в преддверии первой войны в Персидском заливе); но Плотник — когда-то просто блеск в глазах королевы Бесс — все еще патрулирует песчаные берега, одним глазом высматривая дьявола, а другим - глубокое синее море.

             

             

             

            * Мусульманин, разбирающийся в тонкостях христианской терминологии, Кутб, очевидно, использует как протестантские, так и католические термины (министр и отец) для обозначения одного и того же человека.

 
           Часть вторая

Страх и зависть к Ним Всем

 

Когда Британия впервые, по велению небес,
Возникла на лазурном берегу,
Это была хартия страны,
И ангелы-хранители пели на эту тему: “Правь, Британия! Британия правит волнами;
Британцы никогда, никогда, никогда не будут рабами”.Народы, не столь благословенные, как ты,
Должны, в свою очередь, пасть от рук тиранов:
В то время как ты будешь процветать, великий и свободный,
Страх и зависть всех них. —Джеймс Томсон
           Четвертое • Протоколы Гринвичских старейшин

 

            Ософоби правы в одном: у англо-американцев действительно есть секретный генеральный план господства над миром, и они верно следуют ему на протяжении трехсот лет. В течение этого времени Великобритания и Соединенные Штаты были готовы и могли придерживаться уникального подхода к мировой политике, который последовательно приводил англоговорящие державы к большему успеху в мировых делах, чем их соперники.

            Эта англосферная великая стратегия не всегда была осознанной. В некоторой степени она заложена в предположениях, привычках и институтах англоязычных держав. Рональд Рейган не изучал речи Оливера Кромвеля, чтобы спланировать свое нападение на империю зла своего времени; Джордж Кеннан не разрабатывал свою стратегию сдерживания коммунизма, изучая экономическую и политическую стратегию герцога Мальборо во время войны королевы Анны.

            Хотя многие британские и американские государственные деятели осознавали, что они разделяют особый подход к мировой власти, Протоколы гринвичских старейшин, секретный англосаксонский план обретения глобальной власти, так и не были записаны. Ни одно тайное общество на протяжении веков не шептало о генеральном плане. Делая то, что было естественно, следуя логике своей географии, культуры и общества, британцы, а затем и американцы пришли к способу управления своими делами в мире, который обеспечивал гибкую и долговечную форму глобальной власти, соответствующую их обстоятельствам, и в то же время позволял решать менее сложные задачи и конфликты, чем те, с которыми сталкивались другие ведущие державы.

            И все же, оглядываясь назад, можно ясно увидеть базовый подход к глобальной политике и мировому могуществу, который лежал в основе внешней политики англосаксонских гегемонов. Основную геополитическую силовую стратегию англоязычного мира лучше всего можно описать словами адмирала А. Т. Махана. Описывая подъем британской мощи в ее войнах семнадцатого и восемнадцатого веков против Франции, Мэхан писал о подъеме “подавляющей силы, предназначенной для использования столь же эгоистично, агрессивно, хотя и не так жестоко, и гораздо более успешно, чем все, что ей предшествовало. Такова была сила моря”.¹

            Однако, если англосаксонские державы и реализовали стратегию морской мощи, они ее не изобретали. Торговые империи были известны в древние времена, и афиняне признали себя морской державой в своем долгом соперничестве с сухопутной державой Спартой. Сам Махан подробно писал о том, как римлянам пришлось создать превосходящую морскую мощь, чтобы одолеть своих врагов в Карфагене. Совсем недавно венецианцы и генуэзцы построили обширные морские империи, основанные на сочетании капиталистической предприимчивости и военно-морской мощи.

            Современная версия морской силы была изобретена голландцами. Система глобальной торговли, инвестиций и военной мощи, которую голландцы построили в семнадцатом веке, была предметом зависти и чудом света в то время, и многие из ее основных черт были переняты британцами и американцами в последующие годы. Эта голландская система была похожа на версию 1.0 операционного программного обеспечения, на котором до сих пор работает большая часть мира. На рубеже восемнадцатого века британцы представили версию 2.0; на этом пути было проведено несколько постепенных обновлений, пока американцы не представили версию 3.0 после Второй мировой войны.

            В каждой версии морская мощь создавала глобальные системы торговли и могущества; этот морской порядок играл все более важную роль в мировой истории с тех пор, как голландцы впервые создали его. Не будет преувеличением сказать, что последние четыреста лет мировой истории можно резюмировать в десяти буквах. Поскольку лидерство в морском ордене перешло от Соединенных провинций Нидерландов к Соединенному Королевству и, наконец, к Соединенным Штатам, история мирового могущества переходит от Великобритании к США.

            “Я всегда чтил короля Испании”

 

            Все началось в Нидерландах, совокупности провинций на северо-западе Европы, ныне разделенных между Нидерландами, Бельгией и Францией. Регион долгое время был одним из самых процветающих и передовых мест в Европе. Шерстяная ткань была одной из немногих производимых средневековой Европой вещей, которые охотно покупал остальной мир; возможность приобретать высококачественную шерсть в Англии, перерабатывать ее как в тонкие, так и в грубые ткани и, с помощью итальянских торговцев, продавать ее на богатых рынках городского Ближнего Востока обеспечила Нидерландам многовековое процветание и заложила основы для сложного промышленного производства и технически продвинутого судостроения.

            В позднем средневековье эти богатые провинции находились под феодальным правлением герцогов Бургундских до января 1477 года, когда герцог Карл Смелый, также известный как Карл Грозный, погиб при безуспешной попытке отвоевать город Нанси. Карла называют последним воплощением феодального духа; в любом случае, с его смертью Нидерланды перешли к охотившейся за наследством династии Габсбургов, потому что единственная оставшаяся в живых наследница Карла была замужем за Максимилианом I из Священной Римской империи.

            Бесстрашное сватовство вскоре принесло Габсбургам еще одно золотое дно: сын Максимилиана женился на дочери (и наследнице) Фердинанда и Изабеллы Испанских. При внуке Максимилиана Карле V (1500-1558) Габсбурги правили большей частью Европы, а также империей Нового Света, быстро приобретенной испанскими конкистадорами. Нидерланды превратились из самого важного владения герцогов Бургундских в небольшую, но богатую часть обширной империи, вовлеченной во все перипетии европейской политики.

            Все начиналось достаточно гладко. Габсбурги обложили налогами богатых бюргеров Нидерландов, но обширное имперское правительство было полезно и для бизнеса. Превосходные солдаты, кораблестроители, торговцы из Нидерландов сыграли важную роль в расцветающей империи Габсбургов, и большая часть золота, награбленного в Америке, попала к бюргерам Амстердама.

            Однако со временем отношения между опоясывающей мир империей и ее подданными из Нидерландов ухудшились. Нидерланды возражали против налогов, которые шли на отдаленные войны, такие как борьба между Габсбургами и османами в Венгрии и Средиземноморье. Для купцов и знати все более беспокойных провинций эти войны были плохими для торговли; взимать налоги для оплаты войн, которые вредили вашей торговле, не было выгодной сделкой. Когда Карл V отрекся от престола в 1556 году, австрийские и испанские владения Габсбургов снова были разделены. Карл оставил своему сыну Филиппу троны Неаполя и Милана, Сицилии, Нидерландов и Испании; брат Филиппа Фердинанд получил императорскую корону. Когда Филипп II попытался реорганизовать и централизовать управление своими все еще обширными владениями, его подданные из Нидерландов возмутились потерей местного контроля над своими собственными делами — и возмутились иностранными губернаторами и солдатами, посланными для исполнения приказов Габсбургов.

            Реформация усугубила ситуацию. Голландцы, в частности, были склонны к протестантству, и доктрины Джона Кальвина нашли там отклик. Габсбурги, покровители испанской инквизиции, хотели установить строгий католический контроль над своей империей.

            То, что стало известно как голландское восстание, вспыхнуло в 1568 году; хотя оно и было прервано перемириями, окончательно оно не было урегулировано до тех пор, пока Соединенные Провинции не получили формальную независимость восемьдесят лет спустя по Вестфальскому мирному договору. Подобно американским революционерам до июля 1776 года, первые голландские повстанцы утверждали, что являются верноподданными Филиппа II, сражаясь только с его злыми советниками. В национальном гимне Нидерландов до сих пор звучит призыв их первого революционного лидера: “Я всегда чтил короля Испании”. Эта фаза длилась недолго, и голландское восстание вскоре переросло в первую европейскую войну, которую можно было бы назвать мировой войной, поскольку голландцы, наращивая свою военно-морскую мощь и ведя мировую торговлю, сражались с войсками Габсбургов в Китае, Ост-Индии и Бразилии.

            На самых ранних этапах война была отчаянной борьбой за выживание. Опасаясь, что победа Габсбургов над голландцами приведет к испанскому завоеванию Англии (Мария I, “Кровавая Мэри”, как ее стали называть протестанты после религиозных преследований во время ее правления, любезно назвала Филиппа II своим наследником после их брака), Елизавета I послала английские войска на защиту Голландской республики. Эта провокация в конечном итоге положила начало испанской армаде в 1588 году и ознаменовала предварительное вступление Англии в борьбу за мировое господство, которую она в конечном итоге выиграет.

            Разочарованный, но не обескураженный неудачей унаследовать английский трон от Марии, в 1580 году Филиппу II посчастливилось унаследовать Португалию и ее обширную заморскую империю от другой умершей жены, принцессы Марии Манвелы.* Объединенная мощь Испании и Португалии была обращена против голландцев; они потерпели сокрушительные поражения и потеряли южную часть страны.

            Но они сделали больше, чем просто выжили. Даже отбиваясь от испанских, португальских, а иногда и французских и английских соперников, голландцы создали версию 1.0 морской системы. Голландская торговля, финансовые институты, изобретательность и наука поразили мир: первые современные акционерные компании, первые фондовые биржи, первый большой спекулятивный пузырь (тюльпаномания 1630-х годов), приход религиозной терпимости и даже свободы в сочетании с крупными научно-техническими достижениями положили начало необычайному периоду изобилия и власти. Голландский “золотой век” был чудом века в Европе; его художественные достижения, военные триумфы, научные подвиги и социальные традиции свободы и терпимости все еще вызывают наше уважение сегодня.

            Крошечная Голландская республика (размером примерно с Мэриленд) построила военно-морской флот, который на пике своего развития доминировал на океанских торговых путях мира. 168 000 моряков, обслуживавших 10 000 кораблей, ежегодно перевозили товаров на сумму более миллиарда франков.² Голландская Ост-Индская компания резко сократила влияние Португалии на Дальнем Востоке и основала Голландскую империю, которая просуществовала там до двадцатого века. В какой-то момент голландцы, казалось, были готовы отобрать у португальцев и Бразилию, в то время как их североамериканская колония Новый Амстердам, казалось, была готова стать опорой голландского могущества на территории нынешних Соединенных Штатов. Голландцы основали колонию в Кейптауне, и отважные, хотя и ограниченные потомки голландских колонистов бросили вызов как Британской империи, так и мировому общественному мнению в двадцатом веке. Финансовый рынок Амстердама был центром мировой торговли; еще в 1803 году голландские финансовые рынки играли центральную роль в финансировании покупки Луизианы.

            Путешественники семнадцатого века были поражены богатством и независимостью даже простых рабочих в Соединенных провинциях. По мере того, как евреи из Португалии и протестанты из Франции хлынули в Нидерланды, принося с собой свои навыки, а иногда и богатство, голландцы хвастались, что они становятся плавильным котлом и обществом, открытым для лучших талантов со всего мира. Когда фанатичный колониальный администратор Питер Стайвесант попытался запретить португальским еврейским беженцам селиться в Новом Амстердаме, Голландская Вест-Индская компания сурово осудила его — и евреи были допущены. Богатые торговцы женились в аристократических семьях, а нищие рабочие прокладывали себе путь в торговую элиту по мере того, как голландское общество развивало тот вид социальной мобильности, который был редкостью в феодальной Европе, но будет становиться все более распространенным в формирующейся мировой системе. Богатые молодые голландцы и их менее богатые, но более образованные наставники отправляются в первую версию “большого тура”, посещая университеты и достопримечательности по всей Европе. Ученые стекались в Амстердам, чтобы насладиться свободой и интеллектуальным стимулированием, которых они не могли получить дома; голландские университеты стали известными центрами науки и дебатов. Художники процветали, поскольку богатые покровители оказывали поддержку, которая в прошлом исходила только от княжеских дворов. Голландские ученые поразили мир открытиями и изобретениями.

            В мире появились общество нового типа и власть нового типа. Открытое, динамичное и капиталистическое общество породило инновации в финансах, технологиях, маркетинге и коммуникациях. Эти инновации предоставили открытому обществу огромные преимущества в мировой торговле. Богатство, полученное таким образом, обеспечило основу для военной мощи, которая могла противостоять самым крупным и могущественным империям-конкурентам того времени. Эта базовая формула открытого общества, мировой торговли и мирового могущества была секретом могущества морских королей и главной движущей силой в истории последних четырехсот лет.

            Курс на Запад

 

            Голландцы изобрели эту систему, но они не смогли сохранить свое место в ее центре. Мировая политика приняла другой оборот, и центр зарождающегося морского ордена пересек Северное море и переместился в Лондон, когда семнадцатый век уступил место восемнадцатому.

            Проблемой была Франция. Возрождаясь после длительного периода слабости, когда череда блестящих правителей заменила слабое правительство и гражданские войны прошлого абсолютной монархией и мощным централизованным государством, по мере ослабления могущества Испании Франция стремилась доминировать на суше в Западной Европе и использовать эту мощь и богатство для распространения своего могущества в глобальном масштабе. На море англичан и голландцев иногда разделяло все более ожесточенное соперничество за богатства мировой морской торговли, а иногда объединяло ощущение общей опасности, исходящей от Франции. Страх перед Испанией поддерживал дружеские отношения Франции с Соединенными Провинциями; когда этот страх исчез во время длительного упадка Испании, Франция попыталась вырвать южную, католическую половину Нидерландов из-под ускользающей хватки испанских Габсбургов. Любые значительные успехи Франции по соседству представляли смертельную угрозу независимости Нидерландов; была подготовлена почва для следующего этапа долгой истории войн в Европе.

            Ключевой французской стратегией на протяжении большей части этого этапа было сохранение слабости и раскола Англии. Испания находилась в упадке. Немецкие земли все еще были ослаблены и истощены разрушительными войнами, последовавшими за Реформацией. Если исключить Англию, единственным возможным соперником Франции в Западной Европе были голландцы.

            Пока в Лондоне правили Стюарты, сохранить слабость Англии было относительно просто. Поддержка Карла II и Якова II в их попытках править без парламента обычно срабатывала очень хорошо. Короли Стюартов зависели от денег и поддержки, которые они получали из Парижа, и никогда не имели ресурсов или полномочий, чтобы бросить вызов французской политике. Иногда Людовик XIV втягивал слабую и разделенную Англию в свои ссоры с Нидерландами; в других случаях англичане сохраняли нейтралитет, поскольку Франция стремилась оказать подавляющее военное давление на крошечную республику.

            Французская политика разделения и властвования окончательно провалилась в 1688-89 годах со свержением последнего английского короля-католика и династии Стюартов, Якова II. Штатгальтер ведущих провинций Нидерландов Вильгельм III Оранский был женат на Марии, старшей (и протестантской) дочери Якова II. Когда мощный голландский флот высадился в Англии, элитные сторонники Джеймса, такие как Джон Черчилль, виконт Корнбери и граф Кларендон, перешли на сторону протестантов, и голландский лидер и его жена получили трон. После напряженных и сложных переговоров Вильгельм Оранский начал править как Вильгельм III, удерживая власть совместно со своей женой.

            Первой задачей Вильгельма было объединить британию, голландию и все другие страны, обеспокоенные ростом могущества Франции, в то, что стало известно как Великий альянс. Этот союз, не более чем с обычными отступничествами и изменениями, выдержал две войны, пока Утрехтский мирный договор 1713 года не установил новый порядок в Европе. Людовик XIV был жестким противником, а Война Аугсбургской лиги и Война за Испанское наследство были мрачными и трудными событиями. Однако, в конце концов, англо-голландский союз одержал верх над французским.

            Однако в рамках альянса выиграли именно британцы. Две державы были примерно равны, когда голландский флот назначил своего штатгальтера королем Англии в 1688-89 годах; к 1713 году растущая Британская империя явно заменила Голландскую республику в качестве старшего партнера фирмы. Ни одна держава не могла так ловко использовать альянс до тех пор, пока Франклин Рузвельт не привел Соединенные Штаты на смену Британской империи в качестве ведущей державы в морской системе, защищая Британию от их немецких и японских врагов.

            Адмирал Мэхан утверждает, что морская мощь была ключом к обеим победам британии — как над их голландскими союзниками, так и над их французскими врагами - во время этих войн. Проблема голландцев заключалась в том, что их отчаянная потребность защитить свою родину от французского вторжения вынудила их сконцентрировать свои военные усилия на сухопутных войсках, оставив относительно немного для флота. У британцев таких проблем не было, и их военно-морское превосходство над голландцами росло во время войн. На военных советах Вильгельма британские адмиралы имели преимущество перед своими голландскими коллегами, а военно-морская стратегия, как правило, следовала британским инстинктам.

            Как и голландцы, Франция пострадала от раздела ресурсов во время войны. Отвлеченный собственными тяжелыми обязательствами на суше, Людовик XIV не смог эффективно сконцентрироваться на наращивании военно-морской мощи, которая позволила бы ему победить Британию на море и сделать Францию, а не Великобританию, ведущей державой в формирующейся глобальной системе.

            Весной 1689 года французские корабли доставили Якова II в Ирландию, однако на кульминационном этапе ирландской войны французский флот боялся сражений на море и не смог подкрепить неуверенную экспедицию Якова II. По мере развития войны Аугсбургской лиги морская мощь Франции ослабевала; торговля Франции была разорена, а нехватка средств в конечном счете вынудила Людовика XIV лишить свой флот необходимых припасов.

            Война Аугсбургской лиги закончилась в 1697 году компромиссным миром, но соперничество между Францией и Англией только начиналось. Его очертания прояснились всего несколько лет спустя, с началом войны за испанское наследство.

            Эта война началась, когда Людовик XIV, взяв идею из пьесы Габсбургов, объединил умные генеалогические аргументы с изощренными политическими маневрами, чтобы его внук был назван наследником испанского престола после смерти последнего из все более ослабевающих испанских Габсбургов в 1701 году. В ужасе от мысли о союзе между слабой, но огромной испанской империей и агрессивной мощью Франции, Великобритания присоединилась к Австрии, Нидерландам и большинству германских держав в очередной мировой войне.

            Эта война обернулась для Франции не слишком удачно, особенно после того, как блестящие генералы союзников, такие как герцог Мальборо и принц Евгений, помогли разгромить французские войска на суше, даже когда французский флот исчез с морей. Хотя политические распри в Великобритании и споры между союзниками позволили Франции избежать наихудших последствий своих поражений, Утрехтский мирный договор, положивший конец войне за испанское наследство в 1713 году, стал большим успехом для британцев и, в меньшей степени, для голландцев. Внук Людовика был вынужден не только разделить свое наследство в Европе, отказавшись от достаточного количества дополнительных территорий в Италии, что значительно ослабило общие позиции Франции, но и военно-морская мощь позволила Британии добиться значительных успехов по всему миру. Голландцы были рады видеть, что Испанские Нидерланды (то, что сейчас является Бельгией) перешли в гораздо более слабую власть австрийских Габсбургов, устранив угрозу прямого французского вторжения на родину Нидерландов.

            Однако самые большие успехи были достигнуты на море, и их одержали британцы. По Утрехтскому мирному договору Британия получила Гибралтар, который тогда и сейчас является ключом к военно-морскому могуществу в Средиземном море. Британия также захватила остров Менорка, полезную средиземноморскую военно-морскую базу. В Северной Америке ее завоевания были более значительными: французы отказались от значительной части Канады и признали британские претензии на большую часть остальной территории. Удерживая голландию и францию в значительной степени оккупированными, война помогла британцам укрепить свою растущую мощь в Индии. Что касается Южной Америки, то британцы получили сомнительный с моральной точки зрения, но экономически выгодный асиенто, лицензию на ввоз рабов в испанские колонии, которая де-факто открыла другие огромные торговые возможности. Медленная, но неумолимая замена испанской власти британской по всей Латинской Америке, возможно, начинается с этого времени. Точно так же война укрепила англо-португальские отношения; британские торговцы в последующие десятилетия будут поддерживать все более тесные и прибыльные отношения с португальскими территориями. Тем временем французское государство вышло из войны в худшем финансовом состоянии, чем когда-либо; оно было менее способно, чем раньше, поддерживать военно-морское соперничество с англичанами, и экономическое преимущество Великобритании начало расти.

            Пока французы готовились к переговорам, которые в конечном итоге приведут к Утрехтскому мирному договору, первый секретарь Министерства иностранных дел предупредил, что было бы фатальной ошибкой позволять англичанам создавать какие-либо предприимчивые аванпосты в Тихом океане:

Можно быть уверенным, что, каким бы заброшенным он ни был сегодня ... если бы он попал в руки англичан, через несколько лет там появилось бы большое количество жителей, застроенные порты и крупнейшие склады европейских и азиатских мануфактур, которые англичане затем поставляли бы королевствам Перу и Мексике.³          Этот кошмар в конечном итоге воплотится в жизнь с Сингапуром и Гонконгом, городами, основанными британцами, которые дали новую энергию и импульс торговле во всем Тихоокеанском бассейне.

            По мере формирования морской системы версии 2.0 в голландский дизайн были добавлены новые функции. Одной из них была концепция баланса сил. Фраза впервые начала появляться в этот период многополярного соперничества; к концу войны за испанское наследство она стала основным строительным блоком европейской политической системы. Упомянутый в Утрехтском мирном договоре европейский баланс сил стал принципом легитимности в международной политике; страны имели право и даже обязанность действовать, когда это необходимо, для его сохранения.

            Для Великобритании установление европейского баланса сил было крупной стратегической победой. Раздраженные и брошенные вызовом соперничающим сухопутным державам, потенциальные конкуренты Великобритании всегда будут вынуждены делить свои ресурсы между сухопутными и морскими силами. Британия, защищенная Ла-Маншем и британским военно-морским флотом, могла обеспечить свое превосходство на море.

            В будущем любая европейская страна, которая пожелает бросить вызов мировому морскому порядку Великобритании, сначала должна будет победить всех своих соперников и потенциальных соперников на континенте. Великобритания, конечно, не будет бездействовать, пока продолжаются эти войны. Ссылаясь на принцип баланса сил, Британия могла и вмешалась бы, чтобы затруднить, а возможно, даже сделать невозможным для великих континентальных держав доминирование в Европе в достаточной степени, чтобы начать карьеру глобальных завоеваний.

            С тех пор англо-американская дипломатия в Европе следует этим принципам, присоединяясь или формируя коалиции более слабых стран против сильнейших. Когда президент Трумэн организовал НАТО на ранних этапах холодной войны, отказавшись от нашего союзника по Второй мировой войне Советского Союза и включив ослабленную Западную Германию в нашу новую коалицию, он следовал дипломатической стратегии, которую первый герцог Мальборо очень хорошо понимал.

            Американцы глобализировали этот традиционный британский подход, обычно продвигая более слабые государства против сильнейших в качестве своих союзников на любом геостратегическом театре военных действий. Сегодня, например, Соединенные Штаты продолжают работать над установлением стабильного баланса сил в Азии, зарождая новые партнерские отношения со старыми врагами, такими как Вьетнам. Во время холодной войны Вашингтон рассматривал СССР как серьезную угрозу балансу сил в Азии и привлек всех возможных союзников, чтобы уравновесить его, включая Китай и Японию в свою коалицию. С Первой мировой войны по 1949 год Соединенные Штаты придерживались другого курса, следуя той же логике баланса сил, и встали на сторону Китая против Японии.

            Баланс сил - универсальный фактор в международных отношениях; все страны, а не только британцы, американцы и голландцы, использовали его. Однако что делает его использование уникальным в морской системе, так это то, как морские державы увязали его с глобальной стратегией, которая со временем приносила все больше выгод.

            Со времен правления короля Вильгельма и королевы Анны главной целью англо-американской стратегии был глобальный характер. Баланс сил в Европе освободил и Великобританию, и Соединенные Штаты от тирании соседей. Они, в отличие от Германии и Франции, не меняли местами такие провинции, как Эльзас-Лотарингия, в зависимости от военного положения. Для англо-американцев главным призом было и остается построение глобальной системы, отвечающей их экономическим потребностям и потребностям в области безопасности.

            Не столько в процессе глубоких стратегических размышлений, сколько методом проб и ошибок и борьбы торговых и экономических интересов во внутренней политике, британцы с конца семнадцатого века с возрастающей ясностью видели, что ключом к мировому могуществу является не превосходство на полях сражений в Европе. Средневековые английские короли сражались со своими французскими соперниками за такие герцогства, как Нормандия и Анжу. Их современным преемникам такие цели все чаще казались примитивными и тщетными; иногда полусознательной, иногда откровенно признаваемой целью строящего империю британского государства в новое время было создание мировой системы, а не завоевание герцогства.

            Британцы, заложившие фундамент самой могущественной из когда-либо созданных глобальных империй, рассматривали соперничество в Европе не столько как игру, в которую нужно играть, сколько как стратегический актив. Пусть Франция и Пруссия сцепятся на Рейне; пусть Австрия и Пруссия до крови побьют друг друга за Силезию, неправильную, слегка напоминающую сосиску территорию, которая сейчас является частью Польши и примерно равна площади Коннектикута и Массачусетса вместе взятых. Пока они были заняты друг другом, Англия построила бы глобальную экономическую систему, которая обратила бы в прах всех соперников. Как однажды заметил Томас Пелхэм-Холлс, герцог Ньюкасл-апон-Тайн и премьер-министр при Георге II и Георге III, “Министры в этой стране, где каждая часть Мира так или иначе влияет на нас, должны учитывать весь Земной шар”.⁴

            В англо-американской стратегической мысли существует единый мир, состоящий из множества театров. Все театры связаны морем, и тот, кто контролирует море, может выбирать архитектуру, которая формирует мир. Основная цель англосаксонской власти - не доминирование в конкретном театре; это доминирование над структурой, которая формирует условия, в которых живут актеры в каждом из театров мира. Европейская политика, азиатская политика, африканская политика, ближневосточная политика: все эти политики являются средствами достижения цели. Целью является контроль над системой, которая связывает их все вместе.

            Где только могли, Морж и Плотник стремились доминировать над целыми регионами и полушариями — Британской империей в Индии, Соединенными Штатами в Западном полушарии. Но там, где это невозможно или невозможно по приемлемой цене, они были счастливы принять баланс сил на ключевых театрах военных действий. Глобальной державе не обязательно доминировать в каждом регионе для достижения своих целей. Некоторые театры можно игнорировать; в других можно позволить контролировать сопернику или партнеру. В некоторых можно создать собственную систему; в других благоприятный баланс сил обеспечивает ключевые интересы человека.

            В понимании Махана, морская мощь - это больше, чем военно-морской флот. Это больше, чем контроль над стратегическими торговыми путями. Это означает использование подвижности морей для построения глобальной системы, опирающейся на экономические связи, а также на военную мощь. Это означает использование стратегической гибкости оффшорной державы, защищенной в некоторой степени от соперничества и враждебности наземных держав, окруженных могущественными соседями, для построения силовых стратегий, которым другие страны не могут противостоять. Это означает использование господства на морях для создания колоний, богатство и успех которых укрепляют метрополию. Это включает в себя разработку глобальной системы, которую относительно легко установить и которую, однажды создав, оказывается чрезвычайно трудно свергнуть.

             

            УТРЕХТСКИЙ МИРНЫЙ договор оставил то, что было известно после Акта о союзе между Англией и Шотландией 1707 года, как (Объединенное) Королевство Великобритании в качестве ведущей державы развивающейся морской системы. Еще одно столетие войны подвергнет эту систему испытанию, пока окончательное поражение Наполеона в битве при Ватерлоо не оставит Великобританию бесспорным хозяином своей вселенной.

            Следующий раунд военной борьбы начался в 1739 году после того, как испанские офицеры, взошедшие на борт британского корабля, незаконно торговавшего в испанских водах, предположительно отрезали ухо Роберту Дженкинсу, капитану корабля. Когда обиженный капитан размахивал банкой со своим истерзанным ухом на заседании Палаты общин, у премьер-министра Роберта Уолпола не было иного политического выбора, кроме как объявить войну Испании. Беспорядочная война за ухо Дженкинса не имела долговременных последствий; Портобелло-роуд в Лондоне была названа в честь в конечном счете бессмысленной победы, одержанной британскими войсками в Панаме. Молодой патриот колоний Лоуренс Вашингтон, сводный брат будущего президента США, назвал семейный дом в Вирджинии Маунт-Вернон в честь адмирала сэра Эдварда Вернона, выигравшего ангажемент при Портобелло, а обед в честь триумфа Вернона послужил поводом для первого публичного исполнения “Боже, храни короля”. Однако эта песня не вытеснила более традиционную “Ростбиф Старой Англии” в качестве популярного национального гимна до конца столетия, и в остальном результаты Войны за ухо Дженкинса были не очень велики. Война постепенно переросла в более масштабную и, с точки зрения Великобритании, почти столь же бессмысленную войну за австрийское наследство, в которой после большого хаоса и резни Австрия уступила Силезию Пруссии. Во время войны прекрасному принцу Чарли удалось высадиться в Шотландии с небольшой группой сторонников; он поднял кланы хайлендеров в отчаянном броске в Англию и заставил небольшую британскую армию в Панике вернуться в Европу, но французский флот был слишком слаб, чтобы поддержать его, и предприятие провалилось.

            Более серьезным вызовом, с которым столкнулась Британия в этот период, была возобновленная попытка Франции построить конкурирующую глобальную систему. С самого начала британская власть в Индии значительно возросла. Британская Ост-Индская компания сколотила множество состояний по мере того, как она строила все более важную торговую империю. Имея укрепленные торговые станции в Бомбее, Калькутте и Мадрасе*, британцы рассчитывали на устойчивый рост прибылей и могущества.

            Существовала, однако, проблема французов. Прибыв в Индию вскоре после британцев, французы установили собственные торговые посты и политические отношения. К 1740 году французская торговля, хотя и была вдвое меньше британской, была значительной, и умело руководимые французские торговцы конкурировали с британцами за благосклонность и влияние при важных индийских дворах.

            Некогда могущественная империя Великих Моголов быстро приходила в упадок, и лучше вооруженные, организованные и обученные силы под руководством европейцев демонстрировали растущее военное превосходство над различными индийскими штатами. Становилось ясно, что либо Великобритания, либо Франция будут играть ведущую роль в будущем Индии, но было далеко не ясно, кто из двух будет преобладать.

            В Северной Америке французы также оправились от своих потерь в войне за испанское наследство. По численности населения и общему экономическому развитию британские колонии на атлантическом побережье быстро опередили французские поселения в Канаде. Несмотря на это, французские исследователи нанесли на карту большую часть стратегических долин Миссисипи и Огайо, в то время как англоговорящие поселения все еще цеплялись за прибрежные равнины. Обеспокоенным стратегам в Британии и оптимистам во Франции казалось возможным, что с помощью индийских союзников французам удастся заселить Миссисипи и Огайо, ограничив британцев их узкой полосой вдоль побережья.

            Рост мирового могущества Франции также отразился на Карибском бассейне, где жестокая эксплуатация рабов на сахарных плантациях создала один из главных экономических двигателей того времени. Французские владения на Эспаньоле были плодородными и обширными. Французский сахар быстро вытеснил англичан с европейских рынков, и торговля британских американских колоний все больше привлекала процветающие французские форпосты, такие как Гваделупа и Мартиника.

            Британские и французские войска и их местные союзники начали сталкиваться по всему миру, причем конфликты вспыхнули как в Индии, так и в Америке. То, что американцы знают как франко-индейскую войну, началось в 1754 году, когда колониальные американские войска под командованием молодого офицера ополчения Джорджа Вашингтона столкнулись с французским гарнизоном у реки Огайо. Первое сражение войны произошло 3 июля под проливным дождем. После восьми часов боев французы вынудили полковника Вашингтона сдаться в первый и последний раз в его жизни — по иронии судьбы, 4 июля. Позже французская пресса поносила его как труса, который действовал вопреки законам военного времени, и Вашингтон отступил через горы обратно в свой дом в Вирджинии.

            Первые, американские этапы конфликта были вполне удовлетворительными с французской точки зрения. Склочные и неорганизованные американские колонизаторы не смогли организовать эффективную военную кампанию; профессиональные британские генералы, незнакомые с местностью и условиями пограничной войны, приводили свои неуклюжие армии к последовательным поражениям. Вашингтон повторно пересек горы в 1755 году с генералом Эдвардом Брэддоком, но очередное сокрушительное поражение в июле того же года отправило его еще раз в Маунт-Вернон, где контраст между его военным послужным списком и послужным списком адмирала Вернона при Портобелло, должно быть, начал казаться довольно пугающим.

            Искры, выброшенные этими далекими колониальными сражениями, упали на европейскую сцену, где был готов вспыхнуть пожар. Повышение статуса некогда незначительного королевства Пруссия до статуса великой державы дестабилизировало отношения европейских держав. Франция и Австрия, бывшие злейшими врагами, преодолели свои разногласия и объединились с Россией, чтобы сокрушить выскочку. В случае успеха эта коалиция объединила бы Европу под руководством антибританских держав; Британии нужно было защищать свою заморскую империю от французов, одновременно помогая Пруссии. По мере распространения боевых действий, в мае 1756 года Британия объявила войну Франции, и война официально началась.

            Победы Франции в Северной Америке продолжались до 1755 года, но когда война распространилась по всему миру, новый британский лидер Уильям Питт решил собрать все ресурсы морской системы для тотальной глобальной войны против франции. Питт был экстраординарной фигурой в экстраординарный момент. Известный как “Великий простолюдин”, потому что, в отличие от большинства ведущих британских политиков той эпохи, он не имел дворянского титула и, по-видимому, не стремился к нему, Питт привлек внимание общественности, когда занял должность главного казначея, одну из самых прибыльных должностей в британском правительстве, — и быстро и демонстративно отказался принимать очень крупные обычные взятки, гонорары и другие сопутствующие вознаграждения.

            Питт не только выступал за более современное, эффективное и меритократическое государство; у него было инстинктивное понимание глобальной стратегии и морской системы. Семейное состояние Питтов было основано Томасом Питтом, который начал нелегально торговать в Индии вопреки монополии Ост-Индской компании. Возмущенные агенты компании оштрафовали и посадили нарушителя в тюрьму, но он был настолько решителен и хитер, что компания в конце концов сдалась. Они назначили лиса ответственным за курятник: они сделали его управляющим компанией в Мадрасе. Находясь там, Питт купил бриллиант весом 410 карат, несмотря на его удивительно неоднозначное прошлое (человек, у которого он его купил, утверждал, что купил его у английского морского капитана, который украл его у раба, который тайно вывез камень из шахт с раной на ноге). Питт заработал значительное состояние, продав бриллиант (ограненный до 136 карат) французскому регенту, который поместил его в число драгоценностей короны своей страны. Украденный во время Французской революции, он был позже возвращен, и впоследствии Наполеон носил его на эфесе своего меча. Его до сих пор можно увидеть в Лувре.

            Благодаря состоянию, которое он сколотил в Индии, Томас, который вскоре стал сэром Томасом, получил контроль над “гнилым районом” Олд-Сарум. Некогда процветающий провинциальный городок, ко временам королевы Анны Старый Сарум в основном представлял собой несколько необитаемых руин, разбросанных по травянистому холму недалеко от Стоунхенджа. К счастью, недостаток населения в этом районе восполнился представительством в парламенте, и пустой район сохранил место в Палате общин. По сути, это место стало собственностью семьи Питт и гарантировало, что Уильям Питт сможет спокойно и невозмутимо предстать перед электоратом независимо от политической погоды.

            Но это также означало, что в 1757 году в Британии был премьер-министр, который понимал, как открытое общество и неограниченное капиталистическое предпринимательство позволяют стране и ее гражданам преуспевать в глобальной конкуренции. Он увидел, как эта экономическая мощь может трансформироваться в военную и политическую мощь.

            Как никто до него, Питт понимал всю форму и природу британского могущества. Он понимал, что ведет мировую войну и что двумя преимуществами Великобритании являются ее глобальная морская мощь и процветающая экономика. Он решил использовать одно, чтобы увеличить другое, и, обложив налогами британский народ, как никогда прежде, он использовал кредитный рейтинг Великобритании и ее финансовые рынки, чтобы занимать суммы, которые поражали умы его современников. Он щедро тратил деньги, чтобы довести военную мощь Великобритании до нового пика размеров и эффективности. Одной рукой он посылал расточительные субсидии, чтобы помочь отчаявшемуся союзнику Великобритании-Пруссии выжить в окружении врагов в Европе. С другой стороны, он командовал армиями и флотами на основных театрах военных действий мировой войны: в Индии и Америке.

            Разорение врага, одновременно сокрушая его: это была стратегия, которую Рональд Рейган использовал против Советского Союза в 1980-х годах. Рейган атаковал экономические интересы СССР, введя санкции против его экономики и экономик его сателлитов; он направлял военную помощь врагам и оппонентам СССР от Центральной Америки до Афганистана. И, делая все это, он положил начало гонке высокотехнологичных вооружений, в которой Советский Союз не смог победить. Американская экономика стала решающим оружием в войне, каким была экономика Великобритании против Франции при Питте.

            В Индии Семилетняя война 1756 года разразилась в разгар обостряющейся англо-французской борьбы за контроль над югом. Решительными усилиями находчивых французских агентов была создана сеть союзов с местными правителями, и французы лелеяли надежду вытеснить британцев с их прибыльного торгового поста в Мадрасе. Ряд баз на островах — Реюньон, Сейшельские острова, Маврикий, Мадагаскар — могли бы приютить французские войска и торговые суда, совершающие длительные переправы из Европы. Для французов, как и для британцев, связь с их родной базой была ключом к их местной силе. Оружие и припасы должны были поступать с родины; без надежной связи внутренняя торговля зачахла и умерла, а без торговли их местная власть поступила бы точно так же.

            Военно-морской флот Питта вытеснил французский флаг из Индийского океана. Когда началось финальное соревнование за превосходство между французскими и британскими агентами в Индии, французы были полностью отрезаны, в то время как у британцев были безопасные линии связи и снабжения. Победа не пришла за один день, но лучше снабженные, финансируемые и лучше оснащенные британцы и их союзники постепенно одержали верх над французами. К 1760 году власть франции в Индии была сломлена навсегда. Осталось несколько фортов и баз, но Франция никогда больше не столкнется с Великобританией на равных условиях где-либо в Азии. Британия продолжит не только строить империю в Индии, но и доминировать в прибыльной торговле с Китаем. На протяжении всей Второй мировой войны Британия все еще пожинала плоды своих побед в Индии под руководством Питта.

            В Америке морская система также дала Британии превосходство, которому невозможно было противостоять. Первые победы Франции в долине Огайо оказались бесплодными. Британское и колониальное давление неумолимо усилилось против Квебека. Дружественные французам индейские племена ослабли, поскольку винтовок и боеприпасов стало не хватать; британская блокада препятствовала поступлению новых поставок во французскую Канаду. В условиях блокады своих рынков в Европе французские торговцы и их союзники-индейцы наблюдали, как их бобровые шкуры скапливаются на пристанях. Британские торговцы и их союзники радовались росту цен, поскольку французские товары исчезли с мировых рынков.

            Британцы могли бы по своему желанию направить в зону конфликта новые силы и припасы. Питт, который верил, что Америка - это место, где французская империя может быть окончательно сокрушена, был полон решимости сделать все необходимое, чтобы ослабить контроль Франции над долинами Святого Лаврентия, Огайо и Миссисипи. Массивные форты, которые охраняли подходы к Французской Канаде и преследовали мечты о Новой Англии, пали один за другим под натиском британцев. Квебек и Монреаль пали, когда превосходящие по численности французские войска доблестно сопротивлялись превосходящим и лучше снабженным британским противникам.

            Вакханалия завоеваний продолжалась. Испания совершила ошибку, вступив в войну; британский флот оккупировал Гавану и Флориду. Сахарные острова Гваделупа и Мартиника пали в свою очередь. Британские войска свергли французскую власть в Индии, когда на нескольких удачливых офицеров Британской Ост-Индской компании посыпались потоки богатства.

            Несмотря на все это, Питт не был полностью доволен окончанием войны. Шокированные ростом цен и растущим скептицизмом по поводу выгод дальнейших завоеваний, Палата общин и новый король Георг III заменили Питта в 1761 году лордом Бьютом, который в 1763 году незамедлительно подписал компромиссный мир, восстановивший часть утраченных Францией территорий и вернувший Кубу Испании.

            В Европе союзник Великобритании, Пруссия, была спасена в последнюю минуту, когда антипрусскую императрицу Елизавету сменил в Москве ее пропрусский сын. После тринадцати лет опустошительных войн Пруссия сохранила Силезию. В остальном, это был более или менее предварительный статус-кво в Европе, для жителей которой, как отмечает Фред Андерсон в своей книге Crucible of War, “шесть лет героических затрат и жестокого кровопролития ровно ничего не дали”.

            Британия, с другой стороны, построила глобальную империю, понеся меньше потерь, чем Пруссия, потерявшая при удержании, и Австрия, потерявшая из-за неспособности завоевать свою спорную колбасу на польских холмах.

             

             

             

            * Филипп также претендовал на трон через свою мать, Изабеллу, дочь короля Португалии Мануэля I.

            * Сегодня известен как Мумбаи, Калькутта и Ченнаи.

 
           Пять французских тостов •

 

            Французы, которые оставались самым могущественным из государств континентальной Европы после Семилетней войны, обратили внимание на стратегию, которую Британия использовала в войне, и они ни в коем случае не примирились с поражением. В следующих раундах своей долгой войны с Великобританией французы поняли, что морская система является основой могущества Великобритании, и они уделяли все большее внимание интеграции военно-морской мощи и торговли в общую стратегию Великобритании.

            Как выразился Вольтер:

Что сделало Англию могущественной, так это тот факт, что со времен Елизаветы все стороны соглашались с необходимостью отдавать предпочтение торговле. Тот же парламент, который обезглавил короля, был занят заморскими торговыми постами, как будто ничего не происходило. Кровь Карла I все еще кипела, когда этот парламент, почти полностью состоящий из фанатиков, принял Закон о мореплавании 1650 года.¹        И Людовик XVI, чья финансовая и военная поддержка позволила британским тринадцати американским колониям завоевать независимость, и Наполеон, который потряс британскую власть до основания как ведущий французский участник войн, сотрясавших Европу с 1791 по 1815 год, знали, что Британию нельзя победить, пока ее морская система не будет успешно оспорена.

            В первом из этих конфликтов Франции удалось добиться отделения американских колоний от британской родины. Британская власть в Индии также потерпела серьезный крах, когда британские войска были вынуждены согласиться на компромиссный мир с Типу Султаном, правителем Майсура и союзником Франции. Эти неудачи были реальными, но когда британская мощь восстановилась и даже выросла после Американской революции, морская система продемонстрировала еще одну из своих ключевых характеристик: устойчивость. Однажды установленный морской орден успешно сопротивлялся всем попыткам его ниспровергнуть.

            Победа Великобритании в Семилетней войне заставила большинство европейских держав обеспокоиться опасностью, которую слишком могущественная Британия может представлять для европейского баланса сил. Голландцы боялись глобального господства Великобритании; Испания опасалась за безопасность своей собственной глобальной империи. Оба были счастливы последовать за Францией в новый раунд войны против британского колосса. Этот тройственный союз ранее вселил бы страх в сердца достаточного количества других европейских держав, чтобы глобальная борьба в Америке и Индии породила крупную сухопутную войну в Европе. Однако на этот раз было относительно мало опасений, что победа Франции в Америке нарушит баланс сил в Европе, и Нидерланды, Франция и Испания могли свободно участвовать в глобальной борьбе против Великобритании, не беспокоясь о одновременном ведении дорогостоящих сухопутных войн у себя дома. Пруссия, Россия и Австрия спокойно переваривали территории, полученные каждой в результате первого раздела Польши, и с надеждой начинали ожидать второго варианта. Эти страны не были особенно заинтересованы в оказании помощи британцам, нападая на французов, и когда Россия, наконец, проявила интерес к войне с Америкой, она сформировала Лигу вооруженного нейтралитета, которая работала против британских интересов.

            Морская мощь играла решающую роль на каждом этапе Американской революции. Именно британское господство на море и его морской порядок позволили войскам Георга III вообще вести войну, и именно огромное богатство Великобритании позволило ей вербовать и оплачивать гессенских наемников, которые составляли до трети численности американских войск. Морская мощь диктовала военную стратегию Великобритании, поскольку британские флоты захватывали крупные американские прибрежные города и стремились умиротворить страну, перебрасывая войска из крупных городских центров и портов.

            Не раз стратегия была близка к тому, чтобы сработать. В первые годы войны Континентальная армия Вашингтона, гордо собранная на Кембридж-Коммон, чтобы изгнать британцев из Бостона, была вытеснена из Новой Англии, из Нью-Йорка, из Нью-Джерси и из Филадельфии в пустынный и продуваемый всеми ветрами лагерь в Вэлли-Фордж. Без французских займов и помощи дружественных финансистов из жаждущего мести Амстердама Континентальная армия вполне могла бы распасться.

            И все же, в конечном счете, именно морская мощь выиграла войну для повстанцев. Не беспокоясь о сухопутных врагах, французы смогли собрать и развернуть флот, который мог временно одержать верх над британскими военно-морскими силами в американских водах. Прибытие французского флота у Йорктауна превратило укрепленный лагерь лорда Корнуоллиса в тюрьму; Корнуоллис был вынужден сдаться франко-американской сухопутной армии, а британцы были вынуждены признать поражение в крупном международном конфликте впервые со времен Славной революции. Однако с 1783 года по сегодняшний день британцам не пришлось повторять этот опыт.

            По иронии судьбы, исход американской революции свидетельствовал о силе британской морской системы. Отчасти это произошло потому, что основная геополитическая надежда Франции на войну была сорвана. Французы надеялись, что новая американская республика станет союзником против Великобритании и морской системы. Фактически, Соединенные Штаты Америки вскоре превратились в опору этой системы.

            Были и другие факторы. Один из них заключался в том, что французы продолжали трудиться в условиях своего экономического положения. Цена американской войны была разорительной для французской монархии. В конечном итоге военные долги внесли существенный вклад в финансовый кризис, который вынудил Людовика XVI предпринять ряд шагов, приведших к Французской революции. Между тем, военный долг Франции сильно ударил по французскому бюджету. Людовик не смог развить свою военную победу, продолжая наращивать свой флот; французские финансы диктовали сокращение расходов, а не дальнейшее наступление.

            В то же время поражение Британии не было полным. Проиграв французам и американцам в Северной Америке, британцы смогли очень быстро восстановить утраченные позиции в Индии после войны. Крупная морская победа близ Гваделупы вернула британцам контроль над Атлантикой. Французское военно-морское превосходство в Йорктауне было случайностью, а не тенденцией. Кроме того, во время войны британцам удалось нанести сокрушительное поражение своим бывшим союзникам-голландцам. Четвертая англо-голландская война, которая более или менее совпала с Американской революцией, привела к сокрушительным победам Великобритании на Дальнем Востоке. Когда голландцы согласились на условия в 1784 году, они восстановили (ненадолго) контроль над Цейлоном, но британцы сохранили территориальные завоевания в Индии и добились новых торговых привилегий в голландских владениях на территории нынешней Индонезии. Победа вызвала политический и экономический кризис во Франции, который ослабил правительство; поражение имело те же последствия для Нидерландов.

            Победа способствовала росту британской мощи; поражение не могло подорвать ее. Именно здесь находилась морская система, когда Французская революция вызвала величайший вызов, с которым британцы сталкивались до тех пор, пока Адольф Гитлер не спланировал вторжение через Ла-Манш.

            Великий Антагонист

 

            Сначала большинство европейских наблюдателей думали, что Французская революция еще больше ослабит Францию. По мере того, как Генеральные штаты принимали серию указов, отменявших феодализм, по мере того, как королевская власть сокращалась, а толпы брали под контроль парижские улицы, казалось, что центральная власть, на которой зиждилось могущество Франции, рушилась. Подготовленные офицеры вооруженных сил в целом были лояльны старому режиму. Простые солдаты и некоторые офицеры низшего звена могли поддерживать революцию, но им, по-видимому, не хватало тактических и логистических навыков, необходимых для ведения сложной войны того времени. Более того, с крахом старого режима власть правительства ослабла по всей сельской местности. Крестьяне захватывали замки своих бывших лордов; комитеты знати переняли муниципальное управление у королевских властей. Государство было в руинах, и французский кредит, всегда нежный цветок, увял по мере того, как бумажная валюта революционеров обесценивалась.

            К почти всеобщему удивлению, французское революционное государство быстро оказалось одной из самых грозных военных держав в мировой истории. Разгромив вторгшуюся армию пруссаков и австрийцев в сентябре 1792 года, силы Французской революции быстро оккупировали территорию нынешней Бельгии.

            Британцам пришлось противостоять этому. Порты Бельгии и устье реки Шельда стратегически расположены напротив важнейших линий коммуникаций Великобритании. С тех пор, как Елизавета I направила войска на помощь оказавшимся в затруднительном положении голландским повстанцам, чтобы предотвратить нападения Испании на Нидерланды, одним из основных элементов британской политики баланса сил в отношении Европы было не допустить попадания Бельгии в руки могущественного государства-соперника. Именно вторжение Германии в Бельгию в 1914 году привело Великобританию к Первой мировой войне.

            В ноябре 1792 года французы вторглись в Бельгию. С этого момента Британия, где многие с самого начала приветствовали свержение французской монархии, стала самым решительным врагом революционной власти.

            В начале следующего года британцы собрали свою первую коалицию против революции; окончательная победа была одержана только с седьмой. Тем временем французы, вскоре под вдохновенным руководством Наполеона Бонапарта, бросили вызов морской системе, как никогда прежде.

            Как голландская, так и британская версии морской системы зависели от существования баланса сил в Европе. Когда Людовик XIV стал настолько могущественным, что пригрозил голландской родине вторжением, голландцы больше не могли поддерживать морскую мощь, которая жизненно важна для морской системы, и англичане смогли захватить руководство орденом. В последующих войнах Британия имела глобальное преимущество, потому что Франция никогда не могла сосредоточить все свои ресурсы на своем военно-морском флоте; она всегда была зажата сухопутными державами в тылу. В единственной войне, в которой Великобритания столкнулась с Францией, у которой не было никаких забот на суше, Великобритания проиграла.

            При Наполеоне французы систематически разрушали европейский баланс сил. Завоевание Бельгии было только началом. В 1790-х годах были как отступления, так и наступления, но мощь Франции, подобно разлившейся реке, вышла из берегов и захлестывала все стороны. К 1799 году, когда Наполеон сверг все более неэффективное гражданское правительство и назначил себя “первым консулом”, французы завоевали Нидерланды, а также Бельгию, оккупировали большую часть западной Германии по обоим берегам Рейна и взяли под контроль большие куски Италии.

            Морская мощь по-прежнему имела решающее значение. Когда Наполеон вторгся в Египет, очевидно, в качестве первого шага к тому, чтобы бросить вызов британской власти в Индии, британский военно-морской флот разгромил французский флот в битве на Ниле. Армия Наполеона завоевала Египет и вторглась в Палестину, но без военно-морской поддержки кампания была бесполезной. Не имея возможности переправить свои войска через моря, где господствовал британский флот, Наполеон тайком вернулся домой и устроил переворот, в результате которого стал консулом.

            Череда европейских побед продолжалась, когда французы разгромили австрийцев в битве при Гогенлиндене. В 1802 году англичане и французы достигли мирного соглашения, в котором признавались обширные завоевания Наполеона. На следующий год война разразилась снова, и 2 декабря 1804 года Наполеон привел плененного папу римского в собор Парижской Богоматери, где тот короновал себя императором.

            Теперь Британия столкнулась с чем-то новым: единой великой сухопутной державой, которая доминировала на европейском континенте.

            К тому времени, когда Наполеон захватил императорскую корону, он имел такое же четкое представление о динамике мировой власти, как и любой из его предшественников. С начала войн Французской революции против Франции восстали две коалиции подряд. Каждый из них терпел поражение, но каждый раз британское золото оживляло судьбы врагов Франции и помогало им набирать новые армии взамен потерянных на поле боя, а британское производственное мастерство обеспечивало их оружием и амуницией. Коалиции против Франции были подобны Гидре из греческого мифа: Наполеон мог отрубать голову за головой, но пока Британия, сердце зверя, жила, головы отрастали снова и снова. Что делать?

            Первый план Наполеона состоял в том, чтобы нанести удар по Британии у себя дома. В 1798-99 годах французы испробовали обычный метод поощрения беспокойной “кельтской окраины” (в основном Шотландии и Ирландии) к восстанию и послали оружие и войска для поддержки ирландских повстанцев под командованием Вулфа Тона. Как обычно, поддержки было недостаточно, чтобы позволить недостаточно подготовленным и плохо оснащенным силам повстанцев делать больше, чем раздражать и преследовать британское правительство. После того, как в 1803 году разразилась новая война, Наполеон предпринял нечто более драматичное: он собрал армию вторжения в Булони и построил транспорты, чтобы переправить их через Ла-Манш в Англию.

            Имея в своем распоряжении ресурсы Западной Европы и с помощью Испании, Наполеон собрал флот, который, как он надеялся, даст ему хотя бы временное господство над Ла-Маншем. Превосходство адмирала Рошамбо в американских водах длилось недолго, но этого оказалось достаточно, чтобы вынудить Корнуоллиса сдаться и положить конец войне в Америке.

            Это был момент, когда британская морская система столкнулась с величайшим испытанием на сегодняшний день. После очень сложных плаваний, контрподпусков и блокад франко-испанский флот из тридцати трех кораблей был наголову разбит двадцатью семью британскими кораблями под командованием лорда Нельсона в Трафальгарской битве. Нельсон погиб в битве, но двадцать два из тридцати трех франко-испанских кораблей были потеряны; все британские корабли уцелели.

            “Я не говорю, милорды, что французы не придут”, - заявил первый лорд Адмиралтейства Джон Джервис в Палате лордов в 1801 году. “Я только говорю, что они не придут морем”.

            Они этого не сделали. Еще до Трафальгара Наполеон обратился ко второму плану разгрома морской империи: он сплотит Европу в единую массу и использует всю мощь объединенной Европы для ведения экономической войны, которая поставит Британию на колени. Разгромив третью и четвертую коалиции в течение нескольких месяцев, Наполеон снова разгромил Австрию, Россию и Пруссию в серии разрушительных сражений (Аустерлиц, Ульм, Йена и Ауэрштадт), которые входят в число его самых впечатляющих побед. 21 ноября 1806 года Наполеон объявил о Берлинских декретах: попытке заморить голодом британскую торговлю и, следовательно, ее могущество, закрыв Европу для британской торговли.

            Это была огромная угроза. В то время французская империя Наполеона и его союзники, вольно или невольно, занимали большую часть континента. Британская экономика уже переживала быстрые изменения и рост промышленной революции; потеря всех основных зарубежных рынков имела большой потенциал для разрушения экономики и снижения способности правительства вести длительную и, пока, почти полностью безуспешную войну с Францией.

            В случае неудачи вторжения Континентальная система, как Наполеон называл свою альтернативу британской морской системе, была единственной стратегией, которая давала большую надежду положить конец британскому сопротивлению — и пока Британия оставалась непокоренной, европейская сухопутная империя Наполеона не была в безопасности. Мировая торговля Великобритании и ее быстро расширяющаяся и индустриализирующаяся экономика сделали страну достаточно богатой, чтобы создавать все новые и новые коалиции против франции (пока ее внешние рынки оставались незатронутыми); пока Британия держалась, Франция была втянута в бесконечную войну на истощение, которая препятствовала консолидации власти Наполеона и созданию стабильного европейского порядка под французской гегемонией. После 1806 года великая стратегия Наполеона заключалась в сохранении Континентальной системы как его лучшей надежды победить Британию раз и навсегда и обеспечить постоянство своей огромной новой империи.

            This turned out to be expensive. The incentives for Europeans to trade with the British—and with the rest of the world, for Britain controlled Europe’s access to global markets—were high. Not only was widespread, organized smuggling increasingly popular; local elites in many countries, hard-hit in their pocketbooks by the Berlin Decrees, began to reconsider their policies of collaboration with France. Yet because the Continental System demanded universal compliance if it was to work, Napoleon found himself working harder to enforce the edicts as support for his rule began to wane.

            The Continental System would also involve Napoleon in the two wars that ultimately brought about his defeat: the Peninsular War in Portugal and Spain and the invasion of Russia.

            Слабая страна, опасающаяся мощи Испании на суше и пытающаяся защитить большую и разрозненную мировую империю от таких хищников, как французы и голландцы, Португалия обращалась за помощью к Великобритании на протяжении семнадцатого и восемнадцатого веков. Торговые связи между двумя странами были тесными, и британские и португальские купцы сотрудничали по всему миру. Португалия не имела желания присоединяться к Континентальной системе Наполеона, но Наполеон не мог допустить такого большого разрыва в своей блокаде.

            С военной точки зрения Португалия не представляла угрозы власти Наполеона. Это было изолированное и бедное королевство на окраине Европы; однако как торговый партнер Великобритании оно представляло угрозу. Приняв одно из двух самых судьбоносных решений в своей карьере, Наполеон решил заставить португальцев подчиниться.

            Сначала все шло хорошо. К декабрю 1807 года войска Наполеона заняли Лиссабон и большую часть страны. Но затем все пошло наперекосяк. Португальская королевская семья бежала при поддержке Великобритании и продолжила войну из Бразилии. (“Это то, что погубило меня”, - напишет Наполеон много лет спустя, когда из своего изгнания на острове Святой Елены он оглядывался назад на события своей жизни.) Деликатная политическая ситуация в Испании рухнула, когда слабое и некомпетентное правительство любовника королевы Марии Луизы, Мануэля де Годоя, названного принцем мира в 1795 году, было свергнуто в результате государственного переворота. Стремясь обеспечить стабильность, Наполеон воспользовался возможностью свергнуть испанскую королевскую семью (родственников свергнутой династии Бурбонов во Франции) и провозгласить своего собственного брата Жозефа королем Испании.

            Испанцы, возможно, и не любили своих неэффективных правителей-Бурбонов, но им была ненавистна мысль о том, что иностранные войска должны заменить их марионеткой выскочки-корсиканского диктатора. По всей Испании разразилась партизанская война против французов; воспользовавшись возможностью, предоставленной беспорядками как в Португалии, так и в Испании, британцы высадили войска, чтобы начать то, что в истории известно как война на полуострове. Длительный и дорогостоящий конфликт сковал французские войска на годы и дал Артуру Уэлсли военный опыт, который он с пользой использовал, когда окончательно победил Наполеона в битве при Ватерлоо.

            Ничего из этого не было необходимо с чисто военной точки зрения. Горстка войск в Пиренеях могла бы защитить Францию, независимо от того, кто правил Испанией, и в любом случае, если бы война Наполеона с Португалией не дестабилизировала ситуацию на Пиренеях, принц мира, возможно, еще долго продолжал бы профранцузскую политику Испании при благожелательном равнодушии королевского рогоносца Карла IV.

            Стратегическая необходимость преодолеть торговую и морскую мощь Великобритании помогла втянуть Наполеона в эту трясину. Та же необходимость способствовала принятию катастрофического решения о вторжении в Россию.

            Вовлечение русского царя Александра I в Континентальную систему имело решающее значение для антибританской стратегии Наполеона. Россия была не только важной торговой страной с историей экономических связей с Великобританией, восходящей к елизаветинскому периоду; ее военный и дипломатический вес был необходим для обеспечения поддержки системы другими балтийскими державами. Действительно, Наполеон обрадовался, когда Россия присоединилась к его системе после Тильзитского мирного договора 1804 года; когда Швеция отказалась присоединиться, Россия вторглась и завоевала восточные территории Швеции (современная Финляндия) и вынудила шведов подчиниться.

            И все же Континентальная система была крайне непопулярна в России. Торговля с Великобританией была прибыльной; в любом случае, при такой опасно сильной Франции многие российские патриоты не видели особых преимуществ во внешней политике, которая усиливала Францию против единственной страны, все еще способной держать ее в узде.

            Царь Александр был вынужден заключить союз с Наполеоном после того, как последовательные поражения России и Австрии при Аустерлице и Фридланде лишили его любых возможных континентальных союзников против всепобеждающей Франции. Однако, по мере того как Наполеон продолжал расширять свое влияние на восток — восстанавливая квазинезависимую Польшу, присоединяя различные части балтийского побережья к французскому колоссу, - Александр понял, что мир не дает ему безопасности от амбиций Наполеона. Российские корабли возобновили тайную, неофициальную торговлю с Великобританией, и Россия рассматривала способы восстановления своего рода единого европейского фронта против государства Бонапарта.

            Именно для того, чтобы подавить это восстание в зародыше, Наполеон собрал самую большую армию, которую когда-либо знал мир, и направил ее маршем в Россию. Следуя цепочке рассуждений, которые заманили в ловушку и уничтожили Гитлера более века спустя, неудача Наполеона при пересечении Ла-Манша привела его к разрушительному вторжению в Россию.

            Война на полуострове и разгром французской армии (только около 2 процентов из восьмисот тысяч солдат, вошедших маршем в Россию, вышли все еще готовыми к бою) привели к падению Наполеона и его изгнанию. Но помимо этого, Британия вышла из наполеоновских войн с необычайным престижем и мощью, с которыми могли сравниться только Соединенные Штаты после аналогичных побед в войнах двадцатого века. Когда Франция была морально истощена, обескровлена и вернулась под власть непопулярной династии Бурбонов, на протяжении десятилетий не было силы, способной сыграть роль великого антагониста морской системе. Сатана, изгнанный из Версаля, не мог найти себе места, пока растущая мощь Германии времен Вильгельма не начала нарушать европейское равновесие в конце девятнадцатого века.

            Мировая торговля Британии не только процветала во время долгих войн, в то время как торговля ее противников была затруднена с морей, но и Британия, как обычно, использовала возможности войны, чтобы выбрать несколько баз и колоний по всему миру. Более того, годы войны способствовали экономическому и технологическому превосходству Великобритании над ее соседями. Годы французской революции и наполеоновских войн, с 1791 по 1815 год, были годами, когда экономическое лидерство Великобритании увеличилось как никогда прежде. Промышленная революция поставит Британию перед новыми вызовами и, в конечном счете, усилит новый виток антагонистов, стремящихся сорвать корону мирового господства с головы Британии, но сразу после Наполеоновских войн геополитический престиж Великобритании был усилен радикальным и растущим неравенством между британской промышленностью и ее менее механизированными, менее эффективными континентальными конкурентами.

            После более чем столетия почти постоянных войн по всему миру, в основном против стран с большим населением, более крупной экономикой и большими природными ресурсами, Соединенное Королевство стало сильнее, богаче и более надежно обосновалось в центре геополитически доминирующей и экономически развивающейся морской системы.

            Столетие спустя Британия начнет уступать свое доминирующее положение в морской системе растущему могуществу Соединенных Штатов; тем не менее, вплоть до наших дней эта система, которую изобрели голландцы, которую старший Питт создал величайшую империю в мире и которую младший Питт и его коллеги защищали от Наполеона, продолжала управлять процессом мировой истории.

            Снова и снова англо-американцы терпели ужасные поражения в Европе и Азии; снова и снова они обращались к своему руководству глобальной системой, чтобы лишить своих врагов ее ресурсов — и получить ресурсы, необходимые им для создания новых коалиций взамен тех, которые распались.

            Враги англо-американцев постепенно разоряются; все их победы на суше, похоже, ничего не меняют. Наполеон завоевал Европу от Москвы до Мадрида, но он никогда не мог нанести удар в самое сердце британской мощи, и ее богатство, ежегодно пополняемое за счет заморской торговли, позволило ей поддержать своих ослабленных союзников и продолжить войну до окончательной победы. В течение трех лет Гитлер побеждал Британию и ее союзников везде, с кем сталкивался, — и все же после трех лет драматических, исторических побед именно Гитлер больше беспокоился о проигрыше войны, чем Черчилль. Когда немцы ненадолго захватили американские лагеря во время битвы за Арденну в 1944 году, немецкий генерал понял, что война проиграна, когда увидел, что американские рядовые получают шоколадные пирожные от своих семей дома. Поскольку Германия отчаянно нуждалась в каждой унции топлива, в каждом кусочке еды, у американцев было достаточно продовольствия и достаточно транспортных возможностей, чтобы отправлять праздничные торты через океан простым солдатам.

            Когда генерал Уинфилд Скотт разработал версию этой стратегии для Гражданской войны, американская пресса назвала ее планом "Анаконда". Морская мощь Союза отрезала Юг от внешней торговли, одновременно защищая мировую торговлю Севера. К концу Гражданской войны деньги южан обесценились, экономика Юга была разрушена, а армии конфедерации на полях сражений испытывали нехватку оружия, одежды и продовольствия. Север, напротив, в конце войны был богаче, чем в начале.

            Джордж Кеннан назвал это сдерживанием, когда возродил классическую стратегию "морского короля" времен холодной войны. Морская мощь Америки и Великобритании сдерживала бы советское влияние на материковой части Евразии, в то время как субсидируемые союзники по НАТО в Европе и Япония в Азии добавили бы свой вес западному альянсу.

            Это была коалиционная стратегия, когда Питт использовал ее против Французской революции и Наполеона; французы выигрывали сражение за сражением, свергали коалицию за коалицией и, в конце концов, истощенные и обнищавшие, сдались Великобритании и ее союзникам.

            Во время всех этих многочисленных войн, в то время как континентальные державы изматывали друг друга титанической, разорительно дорогостоящей борьбой на суше, англосаксы занимались жемчужиной своей силовой стратегии: они глубже, чем когда-либо, закрепились в глобальной системе, отнимая колонии у своих воюющих соперников. Британцы вытеснили Францию из Индии и Северной Америки, используя эту технику; они использовали ее, чтобы отобрать Капскую колонию у голландцев. Они использовали наполеоновские войны, чтобы уничтожить испанскую империю на Американском континенте; в Первую мировую войну они изгнали немцев из Африки, а турок - с Арабского Ближнего Востока; во Второй мировой войне настала очередь итальянцев. Иногда земли, захваченные британцами, принадлежали их врагам; иногда, упс, они принадлежали их союзникам, но со временем британцы систематически разрушали конкурирующие колониальные империи.

            Соединенные Штаты, которые всегда негодовали на европейские колониальные империи, сделали то же самое во время холодной войны. Непреклонная оппозиция США британскому правлению в Индии была одной из причин, по которой британцам пришлось отказаться от нее после Второй мировой войны. США вынудили голландцев покинуть территорию, которая сейчас является Индонезией, пригрозив приостановить помощь по Плану Маршалла. Суэцкий кризис 1956 года означал конец британской и французской империй на Ближнем Востоке, когда Соединенные Штаты вынудили Великобританию и Францию отказаться от нападения на Египет Насера.

            Тем не менее, Соединенные Штаты не создали для себя новую колониальную империю по британскому образцу после Второй мировой войны. Вместо этого они следовали образцу, установленному британцами, когда они помогли южноамериканцам освободиться от испанцев и португальцев. Америка поддержала стремление бывших колоний к независимости, а затем позволила новым государствам войти в глобальную экономическую систему, которую строили США. Недостатком империи всегда было то, что вам приходилось сначала завоевывать страны, а затем удерживать их; преимущество порядка в том, что люди свободно выбирают принадлежность.

            Порядок или империя - это не просто территория. Это торговые пути, доля рынка, финансовые рынки и взаимоотношения. Когда войны закончатся и другие страны вернутся на мировые рынки, они обнаружат, что англо-американцы устроились лучше, чем когда-либо. Таким образом, вооруженные трофеями последней войны, англо-американцы вступали в каждую крупную международную борьбу за власть более подготовленными к победе.

            Это простой план, но он работает. По крайней мере, он работает с тех пор, как голландцы впервые придумали его четыреста лет назад.

 
           Шесть • Мир Был Их Устрицей

 Шесть • Мир Был Их Устрицей

 

            В 1815 году, пока Веллингтон руководил окончательным поражением Наполеона в битве при Ватерлоо - когда Наполеон в очередной раз пытался вторгнуться в Нидерланды, — великое трансатлантическое ответвление Британской империи, Соединенные Штаты, быстро росло и индустриализировалось, постепенно осознавая преимущества работы в рамках британской морской системы. Даже после того, как позже, в девятнадцатом веке, технологическое и экономическое лидерство Великобритании начало сокращаться, стремительный поток американского прогресса и развития продолжал удерживать англоговорящий мир на переднем крае мировой мощи и событий.

            Поскольку Великобритания была единственной в мире по-настоящему индустриальной и глобальной державой, британский капитал и британская торговля первыми начали массово втягивать огромный незападный мир в глобальную капиталистическую экономику. Даже когда британские эмигранты заселяли Канаду, Австралию и Новую Зеландию, британские завоеватели, администраторы и инвесторы преобразовали Индию, а британские торговцы и военно-морской флот разрушили стены, за которыми Китай стремился сохранить неизменным древний образ жизни. В Новом Свете британское влияние помогло разрушить огромную империю Испании в Латинской Америке, в то время как португальская королевская семья укрепила новую империю в Бразилии. В обоих регионах британские инвестиции, британская торговля и британское политическое влияние играли растущую роль по мере того, как власть старых колониальных хозяев угасала. По всему миру британские миссионеры начали проповедовать Евангелие в самых неожиданных местах; то, что христианство сегодня является глобальной религией, в значительной степени связано с усилиями, начатыми тогда.

            Другими словами, основы мира, который мы знаем сегодня, были заложены хорошо и по-настоящему, и поскольку британцы воспользовались своими возможностями после Ватерлоо, они начали прокладывать культурные, экономические и политические каналы, по которым в очень значительной степени продолжают течь мировые дела. Американцы знакомы с историей экспансии на запад, роста населения и экономического развития их собственной страны в девятнадцатом веке, но стоит рассматривать эти события в более широком контексте резкого роста мощи и охвата морской системы, жизненно важной частью которой американская экспансия была — но только частью.

             

            ПО ОКОНЧАНИИ НАПОЛЕОНОВСКИХ ВОЙН произошли два взаимосвязанных исторических движения, оказавших глубокое влияние на современную политику. Одним из них был огромный поток эмигрантов с Британских островов в Соединенные Штаты, Канаду, Австралию и Новую Зеландию. Второй причиной стала беспрецедентная волна инвестиций, которая вовлекала все больше и больше стран мира, как внутри, так и за пределами расширяющихся границ Британской империи, во все более тесные экономические и политические отношения. Вместе эти потоки помогли создать важные новые геополитические реалии и укрепили морскую систему по всему миру. Англосфера, группа стран, где английский является родным языком значительного большинства населения и где социальные ценности и культура в значительной степени формируются англосаксонскими ценностями, остается важным фактом мировой политики. Канада, Австралия и Новая Зеландия сражались бок о бок с Великобританией в обеих мировых войнах от начала до конца; все англоязычные страны также сражались в Холодной войне. Австралия - единственная страна в мире, которая направила вооруженные силы сражаться бок о бок с американцами в Корейской войне, конфликте во Вьетнаме и двух войнах с Ираком.

            Британцы приложили сознательные усилия, чтобы избежать повторения ошибок, которые привели к Американской революции. Начав с Канады, Лондон разработал планы, которые давали растущим поселениям англоговорящих за рубежом права, которых тщетно добивались американские колонисты. Никогда больше англоговорящему “дочернему” обществу не пришлось бы применять силу, чтобы отделиться от метрополии. И в течение следующих полутора столетий Британия могла рассчитывать на поддержку этих стран, когда надвигалась опасность.

            Великая Диаспора

 

            Когда Наполеон отправился в изгнание на отдаленный британский форпост Святой Елены, единственное значительное англоговорящее население за пределами Британских островов составляли граждане Соединенных Штатов — страны, которая вела войну 1812 года против Великобритании на завершающем этапе Наполеоновских войн.

            Стран, которые Британская империя когда—то знала как “белые доминионы” - Канады, Австралии и Новой Зеландии — тогда еще не существовало. Капская колония, ядро будущих южноафриканских колоний империи, была лишь недавно отторгнута у голландцев, и лишь немногие из ее жителей, независимо от цвета кожи, знали что-либо об английском языке. Основы коренного англоязычного сообщества в Индии еще не были заложены; лишь немногие жители Индии выучили язык последнего имперского захватчика, основавшего новые владения на субконтиненте.

            Во всех этих и других местах за длительный промежуток времени между англо-французскими войнами 1689-1815 годов и англо-германскими войнами 1914-1945 годов произошла серия необычайных событий. Опять же, в традиционных повествованиях о мировой истории это часто путают с совершенно отдельными и гораздо менее значимыми эпизодами европейского империализма той же эпохи. Это все равно, что, как сказал бы Марк Твен, перепутать молнию с жуком-молниеносцем. Немцы, бельгийцы и итальянцы в этот период основали колонии; французы сделали немного больше, но ненамного. Британцы создали мир нового типа.

            Самым большим отличием Британской империи от робких предприятий других государств той эпохи был подъем самоуправляющихся англоговорящих колоний. Как и тринадцать отколовшихся колоний, английские колонии девятнадцатого века имели разнообразную историю и были созданы для различных целей. Но эта вторая волна колонизации, пришедшаяся почти через двести лет после того, как пилигримы высадились в Массачусетском заливе, была одним из способов, с помощью которых британия, превратившись в ведущую мировую державу в своих войнах против Франции, оставила длительный отпечаток.

            Политические беженцы из Соединенных Штатов помогли начать возвышение Английской Канады, когда примерно девяносто тысяч лоялистов бежали и поселились в основном на канадском побережье во время Американской революции и сразу после нее. (Не все из них остались, но "поздние лоялисты” продолжали прибывать примерно до 1812 года.) Но массовая эмиграция из Соединенного Королевства в Канаду началась только после того, как падение Наполеона восстановило безопасность на морях — и даже тогда экономические потрясения, вызванные промышленной революцией, заставили многих британцев попытать счастья в новой стране примерно после 1830 года. В то время как многие британские иммигранты продолжали выбирать жизнь в Соединенных Штатах, значительный поток направился в Канаду и двинулся вглубь страны мимо Квебека и Монреаля в то, что сегодня остается сердцем Английской Канады — Онтарио.

            До золотой лихорадки середины века в Австралии Канада была самой быстрорастущей колонией того, что часто называют “второй Британской империей”. По этой причине, а также потому, что среди ее смешанного и иногда недовольного населения можно было обнаружить зловещие признаки беспокойства, именно канадские дела заставили британцев серьезно задуматься о новых способах организации своих заморских поселений. В 1838 году граф Дарем был отправлен в Канаду после серии восстаний. Его сопровождал Эдвард Гиббон Уэйкфилд, осужденный преступник, отсидевший три года в тюрьме за то, что соблазнил молодую наследницу сбежать с ним. Брак был расторгнут актом парламента, и Уэйкфилд отправился в тюрьму — в конце концов, это было его второе преступление. Более высокий моральный уровень викторианского общества лишил бы Уэйкфилда карьеры в глазах общественности, но как один из сотрудников Дарема он смог воплотить свои идеи во влиятельном Даремском отчете, который определял британскую политику в отношении Канады на протяжении следующего поколения. Уэйкфилд, его менее яркий партнер по сценарию Чарльз Буллер и граф Дарем заявили британским властям, что переход к ответственному управлению - это способ сохранить канадцев мирными в империи. Это было нечто большее. Перефразируя британского лорда Исмэя о НАТО, это удержало бы англо-канадцев внутри, американцев - снаружи, а французских канадцев - внизу.*

            Британцы достаточно успешно достигли всех трех из этих целей, и к 1867 году Канада начала превращаться в пробританскую федерацию с преобладанием англоязычных, все более ответственную за свои собственные дела. Англо-канадская идентичность и культура были тогда и остаются сейчас неразрывно связанными с идентичностями и культурами Англии, Шотландии, Ирландии, Соединенных Штатов, Австралии и Новой Зеландии.

            Империя становилась Англосферой.

            Уэйкфилд также оказал влияние на развитие самой маленькой из новых англоязычных стран и последней, кто начал свое развитие. В 1838 году, когда лорд Дарем работал над усмирением разъяренных индейцев, франко-канадцев и ирландских повстанцев в Канаде, на территории, ныне известной как Новая Зеландия, проживало менее трехсот европейских поселенцев. Исконные жители Полинезии, маори, сумели оказать достаточно ожесточенное сопротивление, чтобы вынудить британцев признать значительную часть их земель и политические права. В 1840-х годах были основаны поселения, несмотря на периодические конфликты; в частности, два поселения, Крайстчерч и Отаго, были вдохновлены идеями Уэйкфилда о насаждении британской культуры на колониальных территориях. Крайстчерч был назван в честь одного из колледжей Оксфорда и задумывался как образцовый англиканский город с епископом. Отаго был Церковью Шотландии и планировался аналогично. Епископ уехал довольно быстро и несчастливо, но в остальном оба поселения процветали и до сих пор сохраняют что-то от своего первоначального характера. К 1852 году, хотя англоговорящее население было невелико, оно уже требовало “домашнего" правления.......... ” Это было даровано; как и канадцы, новозеландцы в конечном итоге будут иметь свой собственный парламент и свои собственные законы, продолжая оставаться частью более широкого англоязычного мира.

            Основание англоязычного общества в Австралии в некоторой степени является следствием Американской революции. Как только атлантические колонии стали независимыми, они больше не использовались в качестве мест свалки для заключенных. Учитывая более двухсот преступлений, технически наказуемых смертной казнью, и многочисленное, беспокойное и часто беззаконное нищее население, а также отсутствие возможности построить или содержать достаточное количество тюрем для содержания всех преступников, британские власти стремились найти новое место ссылки для преступников, приговоренных к “транспортировке”. Что может быть лучше для их размещения, чем Австралия — как можно дальше от Британских островов? Дополнительным соображением было то, что поселение обеспечит основу британской морской мощи в Южной части Тихого океана. Первый флот отплыл из Лондона с 730 осужденными в мае 1787 года. К 1830 году к ним присоединились еще 58 000 человек, в том числе 8 000 женщин.

            Продолжающийся приток осужденных, включая как обычных преступников, так и политических преступников, связанных с различными ирландскими и рабочими восстаниями, означал, что даже по стандартам пограничного общества ранняя австралийская жизнь и правительство были жестокими. Уильям “Мятеж на ”Баунти" Блай отбывал срок в качестве губернатора; тюрьма внутри тюрьмы на острове Норфолк была одним из самых ужасающих мест на планете.

            Из этого сурового и бесперспективного начала выросло бы еще одно свободное общество с ответственным правительством. Еще до того, как правительство метрополии прекратило отправку осужденных, британский парламент, полный решимости не повторять ошибок, из-за которых погибла Америка, предоставил больше самоуправления австралийским провинциальным ассамблеям. И здесь идеи Эдварда Уэйкфилда принесли плоды, поскольку организованные семейные группы поселенцев заселили большую часть Южной Австралии. Волна золотых забастовок середины девятнадцатого века угрожала затопить семейную сторону австралийской жизни, поскольку бродяги и мечтатели со всего мира устремились на золотые прииски и способствовали росту экономики, населения и уровня преступности Австралии. Однако ответственное, демократическое самоуправление и самоконтроль (как только полиция перестала массово дезертировать в поисках золота) вскоре восстановили порядок, и Австралия продолжила свое дерзкое продвижение к полному самоуправлению как к одному из самых демократических и эгалитарных обществ в мире.

             

            ЧТОБЫ ОСОЗНАТЬ ВАЖНОСТЬ англоязычных ответвлений общества для могущества и богатства морской системы, необходимо учитывать стратегическую глубину и ресурсы, которые предоставляли и продолжают предоставлять США, Канада, Австралия и Новая Зеландия. Добавьте к этому ресурсы и торговлю, которые эти обширные и богатые страны привносят в систему. Древесина, смола и деготь из Америки давали британским кораблям преимущества в восемнадцатом веке. Золото Америки, Австралии, Канады и Южной Африки стало основным фактором подъема банковской системы и рынков капитала англоязычного мира до уровня, который дал этим странам долгосрочные экономические преимущества, последствия которых ощущаются до сих пор. Хлопок американского Юга, пшеница Канады и американского Севера, баранина и шерсть Австралии и Новой Зеландии: ресурсы и возможности из рога изобилия посыпались на изумленных жителей англоязычного мира, помогая обогатить эти страны до беспрецедентного уровня.

            Эти земли сделали гораздо больше для морской системы. Доступ к ним предоставил британцам выход для недовольных внутри страны, которые в противном случае могли бы угрожать внутренней стабильности. Вместо этого самые талантливые и многообещающие (и, следовательно, при определенных обстоятельствах, самые опасные) находили способы перебраться в новые колонии, где они часто становились столпами общества и, следовательно, несокрушимыми опорами морской системы. Более двадцати миллионов человек эмигрировали с Британских островов в период с 1812 по 1914 год; подавляющее большинство осело в Соединенных Штатах, а большая часть остальных отправилась в белые доминионы.¹

            Более того, на протяжении почти двух столетий обещание этих земель призывало некоторых из самых талантливых, трудолюбивых и предприимчивых людей мира покинуть свои дома, чтобы основать новый дом в англоязычном мире. Десятки миллионов немцев, русских, поляков, итальянцев, греков, норвежцев, шведов, португальцев, мексиканцев, арабов, африканцев, индийцев, пакистанцев, китайцев и японцев стекались и продолжают стекаться в англоязычный мир, чтобы добавить свои таланты и амбиции к общему фонду. Способность зарубежных англоязычных обществ принимать и ассимилировать огромное количество иммигрантов со всего мира остается ключевым фактором сохранения силы Соединенных Штатов (и других стран) по сей день.

            Британские победы над Габсбургами, Бурбонами и Бонапартами сделали это возможным и позволили англоговорящему миру стать самой богатой и могущественной политической, экономической и военной силой, которую когда-либо знал мир. И по мере того, как англоговорящий мир начал пожинать плоды богатства и возможностей, которые предоставляли эти завоевания, морские державы становились еще сильнее и богаче, а их глобальное положение становилось все более завидным — и в то же время более безопасным.

            Конечно, были жертвы. Аборигены Австралии и Тасмании, американские и канадские индейцы и даже относительно удачливые маори из Новой Зеландии вполне могли бы пожелать, чтобы Морж и Плотник никогда не покидали пляжей Кента. Розовый отблеск ностальгии и мифов, который сейчас смягчает грани процессов эмиграции и изгнания, которые не только подталкивают, но и тянут миллионы пораженных голодом ирландцев, обездоленных и умирающих от голода крестьян со всей Европы, не должен закрывать нам глаза на эксплуатацию и лишения, с которыми столкнулись эмигранты, когда они высадились, будь то в Монреале, на Эллис-Айленде, в Сиднее или Окленде. Мы также не должны забывать о дискриминации и отчуждении, которые ограничивали возможности азиатов добраться до этих легендарных земель.

            Алебастровые города действительно сверкают по всему англоязычному миру, но трудно поспорить, что они, по словам “Прекрасной Америки”, “не омрачены человеческими слезами”.

            Другая Британская империя

 

            Самое очевидное различие между британской империей молний и империями молниеносных жуков, которые различные европейские страны объединили в девятнадцатом веке, заключается в том, что ни в одной другой империи не было ничего сравнимого с англоязычными доминионами. Но даже если мы обратимся от этих новых Альбионов, возникающих по ту сторону Атлантики и Тихого океана, к более традиционным формам, в которых девятнадцатый век измерял имперское богатство и успех, империи континентальных соперников Британии, напротив, были дешевой мишурой и безделушкой.

            Самым сильным и долговечным соперником, как и следовало ожидать, была французская империя. Изгнанные из открытого моря британскими победами в затяжных войнах, французы, тем не менее, пересекли Средиземное море, чтобы пустить корни в Северной Африке, где, особенно в Алжире, французское колониальное присутствие было бы длительным, влиятельным, и его трудно было бы вырвать с корнем. Более поздние французские завоевания в Западной Африке и, прежде всего, в Индокитае были значительными по площади, и французские министры и школьники могли злорадствовать, глядя на большие участки карты, выкрашенные в приятный галльский синий цвет, но по размаху, богатству и стратегическому значению французская заморская империя была затмеваема и превзойдена британским розовым.

            Британская империя на пике своего могущества, которого не было достигнуто до окончания Первой мировой войны, когда британцы в последний раз смогли собрать традиционный урожай на самых отборных территориях своих побежденных немецких и османских врагов, занимала более четверти земной поверхности и включала в себя более четверти населения земного шара. Прежде всего, Британия контролировала сказочно богатый субконтинент Индию, включая современные страны Индию, Пакистан, Бангладеш, Шри-Ланку и Бирму. Если сэр Томас Питт продал бриллиант регентов французскому королевскому дому, то почти такой же грандиозный Кох-и-Нур был отнят у сикхского королевства Пенджаб, когда оно пало от британского оружия; командующий британским генералом положил бриллиант в шкатулку, положил в карман и смог доставить королеве Виктории, которая поместила его среди драгоценностей своей короны.

            Британия контролировала земли на основных морских путях из Лондона в Индию или вблизи них. Поражение Наполеона оставило Британии современную Южную Африку, стратегический ключ к традиционному маршруту вокруг мыса Доброй Надежды. У Великобритании также была вереница военно-морских баз по всему Средиземному морю от Гибралтара до, в конечном счете, Александрии и Суэца. Поскольку Суэцкий маршрут, как до, так и после рытья канала, начал затмевать Капский маршрут, британская мощь быстро проникла в Египет и его сателлит Судан, а также на Аравийский полуостров и Персидский залив.

            Малаккский пролив, важнейший морской путь, ведущий из Индийского океана в Южно-Китайское море и Тихий океан, на карте был точно так же окаймлен землей успокаивающего розового цвета. Стратегическая гавань Сингапура, основанная сэром Томасом Стэмфордом Раффлзом в 1809 году как торговая станция, быстро превратилась в то, чем она остается, — главное торговое предприятие между Индией и Китаем. (И это несмотря на все усилия местных тигров, которые в первые годы британского поселения убивали в среднем около одного человека в день.)

            Гонконг, отнятый у китайцев после морально разлагающей, но, несомненно, эффективной Опиумной войны, оказался не менее ценным, поскольку торговля опиумом и другими товарами принесла баснословные состояния британским и китайским торговым домам.

            В Африке Британская империя создавалась бессистемно, но и здесь британские территории в целом превосходили территории их соперников. Египет был самой густонаселенной страной континента; в британской Южной Африке были лучшие золотые и алмазные рудники, а также земли, наиболее подходящие для поселения европейцев. Занзибар был ключевым стратегическим пунктом на восточном побережье Африки; плодородная и богатая нефтью Нигерия на западе сегодня является домом для каждого четвертого африканца к югу от Сахары. После того, как британские авантюристы захватили немецкие восточноафриканские колонии во время Первой мировой войны, Британия контролировала непрерывную полосу суши, протянувшуюся от мыса Доброй Надежды до устья Нила.

            Невидимая Империя

 

            Путешественники, проезжающие через бывшую Британскую империю, все еще часто имеют возможность посетить необыкновенные ботанические сады, организованные британцами в таких местах, как Дурбан, Южная Африка, и Найроби, Кения, и полюбоваться ими. Обычно красиво разбитые и часто до сих пор тщательно ухоженные, эти сады - нечто большее, чем свидетельство любви британцев к садоводству или даже духа научного любопытства, которым руководствовались натуралисты, такие как Чарльз Дарвин, в своих экспедициях. Выращивание полезных растений было одной из характерных черт Британской империи и действительно ключом к ее успеху.

            Сахар, даже в большей степени, чем табак, был великим двигателем британского имперского и колониального процветания в восемнадцатом веке. Сахарные острова были настолько важны для мировой экономики в то время, что, оказавшись перед выбором между возвращением Канады или сахарных островов Мартиника и Гваделупа после поражения в Семилетней войне, французы почти не колебались, прежде чем выбрать острова.

            Мак был еще одним растением в саду британской империи, сыгравшим огромную роль в расцвете империи. Замкнутые потребители Китая времен династии Цин не были заинтересованы в потребительских товарах, которые предлагали британцы, но опиум нашел готовый рынок сбыта, и британцы были готовы поставлять его. Обладая глобальным видением и властью, которые давало им владение морями, британцы начали с закупки опиума на территории нынешней Турции и отправили его вокруг мыса Доброй Надежды в Китай. Когда британцы начали выращивать опьяняющие цветы мака в Индии, поездка была прервана на месяцы, а турецкие производители были вытеснены с рынка.

            Более невинно, британское ботаническое ноу-хау выявило чайные растения, произрастающие в диком виде на холмах вдоль нынешней бирманско-индийской границы; Принадлежавшие британцам чайные плантации на Цейлоне (ныне Шри-Ланка) вскоре стали эффективно конкурировать с китайскими производителями на мировом рынке.

            Коммерческое каучуковое дерево, гевея бразильская, как следует из названия, произрастает в Южной Америке. Однако сегодня около 90 процентов натурального каучука во всем мире поступает с плантаций в Азии. В то время, когда рынок каучука был ключом к процветанию Бразилии, именно британские ботаники, действующие по приказу Индийского офиса в Лондоне, вывезли из страны семена гевеи бразильской. Сначала их выращивали в садах Кью; затем их привезли на Цейлон и в ботанический сад Сингапура. Каучуковые плантации Малайи были ключевым источником британского процветания до обретения Малайзией независимости в 1963 году.

            Обладая крупнейшей в мире коллекцией территорий, охватывающих все климатические зоны планеты, объединенной с величайшей в мире системой финансов и торговли и оснащенной талантами значительной части лучших ученых мира и самых изобретательных предпринимателей, счастливый и процветающий Морж обнаружил, что спустя столетие после падения Наполеона мир действительно стал британской устрицей.

            Не случайно британцы хорошо разбирались в выращивании и использовании гевеи бразильской и ее замечательного сока. Задолго до Колумба ацтеки и другие индейцы по-разному использовали сок каучукового дерева. Первыми европейцами, подробно описавшими его свойства, были члены французской экспедиции, посетившей Южную Америку в период между войнами за испанское и австрийское наследство. В 1736 году исследователь Шарль-Мари де Ла Кондамин отправил образцы в Европу, и постепенно были открыты новые способы применения этого вещества. Франция, всегда бывшая подружкой невесты, но никогда - невестой, не имела такого непрерывного доступа к тропическим продуктам, который мог бы обеспечить ее раннее лидерство.

            Следующий шаг сделали два британца. В 1820 году Томас Хэнкок нашел способ изготавливать большие листы резины; шотландский изобретатель Чарльз Макинтош разработал процесс, который позволял помещать слой резины между двумя листами шерсти. Так появились макинтоши и современная резиновая промышленность.

            В то время отношения Великобритании с Бразилией не могли быть лучше. Британский флот вывел королевскую семью Португалии из-под контроля Наполеона через Атлантику в конце 1807 года, когда Наполеон стремился расширить власть своей Континентальной системы. Прибыв в Рио в начале 1808 года, король Иоанн VI объявил Бразилию равноправной частью португальской империи и отплатил британцам, открыв бразильские порты для британской торговли. Договор, составленный по британским спецификациям, устанавливал тарифы на британский экспорт в Бразилию ниже, чем на экспорт из Португалии, и, что довольно необычно, содержал требование о том, что “Настоящий Договор должен быть неограниченным по сроку действия, и что обязательства и условия, выраженные или подразумеваемые в нем, должны быть бессрочными и неизменными”.²

            Поездка в Рио была неприятной. На корабле Иоанна VI, направлявшемся из Европы, блохи были настолько сильны, что женщинам, включая принцесс королевской крови, пришлось остричь волосы, чтобы избавиться от вредителей.³ Рио стал долгожданным облегчением для королевской семьи; Джон откладывал свое возвращение в Португалию до тех пор, пока политические проблемы там не сделали его возвращение срочным в 1821 году. Он оставил своего сына Дома Педро регентом в Бразилии. Пока португальские кортесы работали над возвращением Бразилии колониального статуса и, что немаловажно, над ограничением ее права на торговлю с другими странами, включая Великобританию, принц сначала отказался выполнить приказ отплыть в Лиссабон, а затем провозгласил, при молчаливой поддержке как своего отца, так и Лондона, что Бразилия является независимой империей и что он, ныне дом Педру I, является ее императором. Вечный и неизменный договор был сохранен.

            Несмотря на разногласия по различным вопросам, начиная от Уругвая (независимость которого от Бразилии и Аргентины поддерживала Великобритания) и заканчивая работорговлей, экономические и политические отношения Великобритании с Бразилией оставались прочными, а британское предпринимательство и британский капитал глубоко укоренились в новой южноамериканской империи.

            Аналогичным образом британское влияние резко возросло по всей Латинской Америке. Испания всегда с подозрением относилась к британцам и вообще ко всем иностранным торговцам. Когда могущество Испании рухнуло во время наполеоновских войн, британские торговцы быстро воспользовались снижающейся способностью Испанской империи обеспечивать соблюдение торговых правил. Как британские, так и американские торговцы расширили свой бизнес в Латинской Америке, но британцы — с более крупной экономикой и, благодаря тому, что Бразилия так далеко выступает на восток, с расположением ближе к крупным латинским городам к югу от экватора — были в гораздо лучшем положении, чтобы стать доминирующим торговым партнером в регионе.

            Томас Кокрейн, десятый граф Дандональд, был британским адмиралом, чьи приключения Патрик О'Брайан частично использовал в качестве модели для своих романов Обри и Мэтьюрина. Временно исключенный из списка британских военно-морских сил после попытки заработать деньги на финансовых рынках, злоупотребляя своим военно-морским положением для распространения ложных слухов об отречении Наполеона, Кокрейн принял приглашение революционного правительства Чили (во главе с героем Чили с интересным именем Бернардо О'Хиггинсом) помочь в войне против Испании. После того, как О'Хиггинс и Кокрейн уничтожили испанскую военно-морскую мощь на западном побережье континента, обеспечив независимость Чили и Перу, Кокрейн продолжил оказывать аналогичную услугу Бразилии в военно-морском конфликте из-за ее независимости от Португалии. Бесстрашный адмирал продолжал помогать грекам в их (поддерживаемой Британией) кампании за независимость от Османской империи до 1828 года, и, будучи со всеми почестями возвращен в список военно-морских сил в 1832 году, он был похоронен в Вестминстерском аббатстве, когда умер в 1860 году.

            Тем временем независимость латиноамериканских стран была обеспечена, когда, пока Хэнкок и Макинтош совершенствовали производство каучука, британское правительство ясно дало понять, что оно не позволит недавно восстановленным французским бурбонам помогать своим испанским кузенам вернуть себе их американскую империю. Американцы поддержали Доктрину Монро, но в Париже и Мадриде считались с голосом британцев. Менее чем через десять лет после падения Наполеона Великобритания заменила Испанию и Португалию — двух своих ближайших союзников в войне с Наполеоном — в качестве доминирующей державы в Латинской Америке. В следующем столетии британский капитал будет играть ведущую роль в строительстве железных дорог и промышленности, а также в освоении ресурсов большей части региона, и даже сегодня следы британского влияния остаются явными.

            То, чем обладала Британия в девятнадцатом веке и что имеют Соединенные Штаты сегодня, было сложным сочетанием силы и влияния. Бразилия никогда формально не была частью британской империи, и Бразилия иногда выступала против британской политики, когда интересы двух стран сталкивались. У Великобритании не было монополии на коммерческое, политическое или интеллектуальное влияние в Бразилии. Французские идеи и французские компании также были активны, и, благодаря иммиграции в провинции с более умеренным климатом на юге Бразилии, присутствие Германии росло уже в начале Второй мировой войны. И все же позиция Великобритании была уникальной — и когда британское могущество начало свой необратимый упадок, растущая мощь Соединенных Штатов углубила связи между Бразилией и англосаксонским миром.

            Невидимая империя Великобритании охватывала большую часть мира, чем Латинская Америка. Сети инвестиций и торговли, сосредоточенные в Лондоне, охватывали весь земной шар, и в таких местах, как Пекин, Константинополь, Тегеран и Бангкок, голос британского посла и делового руководства британского сообщества был услышан очень отчетливо. Некоторые правительства были более независимы от британского влияния, чем Бразилия, другие - гораздо менее, но ни одна страна не могла сравниться с британским влиянием во всем мире.

            Важность этой обширной империи можно увидеть из цифр иностранных инвестиций Великобритании. Считается, что в период с 1815 по 1880 год британские инвесторы вложили за границу около 6 миллиардов фунтов стерлингов (что-то около 350 миллиардов долларов в ценах 2006 года); только около шестой части этой суммы было размещено внутри Британской империи, включая Индию.⁴ Британские инвестиции были основным источником капитала в Европе; помимо этого, Великобритания была главным источником иностранного капитала в Северной Америке (включая Соединенные Штаты), Африке, Азии, Латинской Америке и Австралии на протяжении девятнадцатого века.

             

            СУЩЕСТВУЮТ И ДРУГИЕ МЕРЫ влияния. В 1847 году гражданин Португалии еврейского происхождения Давид Пасифико жил в Афинах. Его дом был сожжен во время антисемитских беспорядков, когда греческая полиция стояла рядом и ничего не сделала, чтобы остановить толпу. Поскольку Пасифико родился во владении Великобритании на Гибралтаре, он также претендовал на британское гражданство и попросил британскую поддержку в требовании компенсации от правительства Греции.

            Министр иностранных дел Великобритании лорд Пальмерстон полностью поддержал Пасифико, заявив парламенту, что британский гражданин должен иметь возможность сказать в любой точке земли: “Civis Britannicus sum”, подобно Святому Павлу, гордо заявляющему о своем римском гражданстве на суде, и “в какой бы стране он ни находился, должен быть уверен, что бдительное око и сильная рука Англии защитят его от несправедливости”.

            Многие британские интеллектуалы и политики закатили глаза на бахвальство и суету "Пэм”, но утверждение британской власти и гордости понравилось избирателям. При существующем балансе сил в Европе, при том, что Азия, Латинская Америка и Африка сильно отставали от европейских технологий и политической организации, а Северная Америка все еще оставалась наполовину пустой, Британия действительно достигла в глобальном масштабе того могущества, которым Рим когда-то обладал в Средиземноморье.

            Правители Великобритании не были всемогущими; отнюдь. Британия могла поддерживать баланс сил в Европе на протяжении большей части девятнадцатого века, но она не могла диктовать условия ни одной из великих европейских держав. Возвышение Японии сделало Великобританию опасным соперником на Дальнем Востоке; Морж все чаще оставлял дела в Западном полушарии на усмотрение Плотника. По мере того, как продолжалось долгое и мирное столетие между падением Наполеона и Первой мировой войной, Россия и Германия бросали все более серьезные вызовы британскому могуществу в Европе и даже за ее пределами. На рубеже двадцатого века мировое господство Великобритании с каждым годом выглядело все более хрупким.

            И все же морская мощь победила. В течение двухсот лет Британия бросала вызов великим соперничающим державам, и когда британской мощи стало недостаточно для поддержания морской системы, Соединенные Штаты были рядом, чтобы продолжать.

             

             

             

            * Лорд Лайонел Исмей, генеральный секретарь НАТО с 1952 по 1957 год, сказал, что организация была основана для того, чтобы держать американцев “внутри”, Советы “снаружи”, а немцев “внизу”.

 
           Семь • Жилы власти

 

            В 1692 году Палата общин столкнулась с долгой и дорогостоящей войной с Францией — богатейшей нацией Европы, с населением и экономикой, намного превосходящими британскую. Правительству нужны были деньги, и много, но достать их было нелегко. Государственные финансы в те дни были чрезвычайно примитивными и ненадежными; казначейские записи велись на зазубренных палочках, а ювелиры были ближе всего к банковскому сектору. Революционное правительство Вильгельма III пошатнулось в отношениях с сельской знатью, традиционно лояльной Дому Стюартов, главу которого, Якова II, Вильгельм только что сверг. В семнадцатом веке налоги на землю были самым важным источником доходов. Поскольку сельская знать была основными владельцами земли, увеличение их и без того обременительных налогов для финансирования войны против человека, которого многие из них считали все еще законным королем королевства, казалось плохой идеей. Более высокие налоги не увеличивают общественную поддержку непопулярных войн.

            С другой стороны, у многих лондонских торговцев было много наличных денег, но не было безопасного места, куда их можно было бы вложить. Фондовые рынки в то время были неспокойными и небезопасными; более надежные инвестиции, как правило, были неликвидными, связывая наличные средства на длительные периоды времени. Традиционным методом европейских правительств, сталкивающихся с финансовыми кризисами, было вымогательство денег у торговцев под прикрытием принудительных займов. Джон Мортон, канцлер Англии в правление Генриха VII, усовершенствовал технику протыкания торговцев дилеммой, ныне известной как вилка Мортона. Посещая купца, который жил на широкую ногу, с роскошными развлечениями, модной одеждой и множеством слуг, Мортон говорил купцу, что, поскольку он так явно богат, у него должно быть много денег, чтобы одолжить королю. Посетив купца, который жил воздержанно, Мортон заметил бы, что у любого, кто скопил столько денег, должно быть достаточно, чтобы одолжить их королю.

            Эти методы никогда не были популярны среди торговцев, и после того, как Карл II ускорил первый современный финансовый кризис в истории Англии, приостановив государственные платежи на год (остановка казначейства в 1672 году), кредитный рейтинг правительства был ниже, чем когда-либо. Еще во времена Джона Мортона Генрих VII мог положиться на Суд Звездной палаты, чтобы заставить непокорных англичан понять мудрость выполнения королевских просьб; Звездная палата, однако, была упразднена, и Вильгельм III, политически слабый иностранец на шатком троне, не мог заставить торговцев поддержать его; он должен был убедить их.

            Руководители правительства разработали план. Специальные акцизы будут взиматься с алкогольных напитков; правительство пообещало направить эти новые поступления на выплату процентов по специальному государственному займу. Торговцам это понравилось, и в казну поступил миллион фунтов стерлингов. Оруженосцы были довольны, армии и флоту платили и снабжали, а торговцы были рады получать 10-процентный доход от относительно безопасных и ликвидных инвестиций.

            Два года спустя парламент поручил Банку Англии управлять растущим государственным долгом. (Идея пришла от шотландца, в чьем пестром резюме значилась поездка в Вест-Индию - он сказал как миссионер, другие сказали как пират.) Те, кто внес деньги в государственный заем, получат акции банка, выплачивающие дивиденды; банк будет ссужать деньги правительству, но действовать как коммерческий банк, дисконтирующий переводные векселя и оказывающий различные другие услуги. С годами банк стал играть все большую и большую роль в коммерческой жизни страны, в конечном счете превратившись в первый крупный центральный банк.

            С самого начала государственный долг, который банк сделал возможным, рассматривался с величайшей тревогой. Как писал историк Томас Бабингтон Маколей в перспективе ста пятидесяти лет, государственный долг Великобритании “всегда ставил в тупик проницательность и ставил в тупик гордость государственных деятелей и философов”.

На каждом этапе роста этого долга нация издавала один и тот же крик боли и отчаяния. На каждом этапе роста этого долга мудрые люди всерьез утверждали, что банкротство и разорение уже близко. И все же долг продолжал расти; и все же банкротство и разорение были так же далеки, как и прежде.     Банк Англии был создан для сбора денег на войны против Людовика XIV. Ко времени смерти Людовика XIV государственный долг вырос с первоначального миллиона фунтов стерлингов до более чем пятидесяти миллионов. Маколей сообщает о последовавших за этим мучительных причитаниях:

             

Шляпный долг рассматривался не только грубой толпой, не только оруженосцами, охотящимися на лис, и ораторами в кофейнях, но и проницательными и глубокими мыслителями как бремя, которое навсегда искалечит политическое тело.         Однако разорение еще не совсем наступило. По мере того, как нация боролась и напрягалась под этим беспрецедентным, непосильным бременем, отмечает Маколей, “торговля процветала, богатство увеличивалось: нация становилась все богаче и богаче”.

            Затем в 1740 году началась война за австрийское наследство, и долг вырос до 80 миллионов фунтов стерлингов. Затем начались чрезвычайные расходы на Семилетнюю войну; долг достиг 140 миллионов фунтов стерлингов. Теперь, несомненно, конец был близок. Маколей резюмирует аргументы блестящего философа и историка Дэвида Юма, писавшего об этой горе долгов. Юм указал, что безумие британского руководства, взявшего на себя такой долг, было большим, чем безумие крестоносцев, которые думали обрести спасение, завоевав Святую Землю. В конце концов, было невозможно доказать, что завоевание Святой Земли не привело к спасению, но аргумент Хьюма продолжался,

с помощью цифр было невозможно доказать, что путь к национальному краху лежит через государственный долг. Однако сейчас бесполезно говорить о дороге: мы покончили с дорогой, мы достигли цели, все кончено ... Для нас было бы лучше быть завоеванными Пруссией или Австрией, чем обремененными долгом в сто сорок миллионов.      В 1767 году известный шотландский экономист сэр Джеймс Стюарт— чьи работы с большим восхищением и интересом читал немецкий философ Георг Фридрих Гегель, резко предупредил:

Если невозможно остановить увеличение государственных долгов, если им позволять постоянно накапливаться, и если дух нации может терпеливо смириться с естественными последствиями такого плана, это должно закончиться тем, что вся собственность, то есть доходы, будут поглощены налогами.¹ Но какой бы разоренной она ни была, вместо того, чтобы стонать под этим сокрушительным бременем долгов, Англия извращенным образом процветала больше, чем когда-либо. Как писал Маколей.:

Растут города, расширяется земледелие, рынки слишком малы для толпы покупателей и продавцов, гаваней недостаточно, чтобы сдерживать судоходство, искусственные реки соединяют главные внутренние центры промышленности с главными морскими портами, улицы лучше освещены, дома лучше обставлены, более дорогие товары выставлены на продажу в более роскошных магазинах, более быстрые экипажи катятся по более ровным дорогам.         Не замечая этого парадокса, перепуганное правительство Георга III искало способы уменьшить катастрофическую тяжесть этого невыполнимого долга. Решение казалось очевидным: поскольку американские колонии процветали и были богаты, почему бы не распределить долговое бремя, обложив колонистов налогами?

            Это решение, продиктованное в значительной степени глупыми страхами по поводу государственного долга, не только привело к потере американских колоний, но и жалкая, проигранная война Американской революции добавила еще 100 миллионов фунтов стерлингов к долгу, который и без того, как думали люди, был непомерно велик. Теперь уменьшившейся империи, не имеющей колоний, подлежащих налогообложению, пришлось бы выплачивать проценты с 240 миллионов фунтов стерлингов. Несомненно, конец был близок.

            И снова было предсказано разрушение; и снова оно не наступило. Затем последовал еще один раунд войн, худших, чем когда-либо. Войны против революционной и наполеоновской Франции велись в течение целого поколения, и по их окончании потрясенное британское правительство осталось с государственным долгом в 800 миллионов фунтов стерлингов. Крики о разорении и банкротстве достигли новых высот; и снова произошло нечто очень странное. Маколей пишет, что Британия вовсе не рухнула, измученная и истощенная этим беспрецедентным бременем.,

[w] продолжала жаловаться на то, что она погрязла в бедности, пока ее богатство не проявилось в знаках, которые сделали ее жалобы смешными. Нищее, обанкротившееся общество не только доказало свою способность выполнять все свои обязательства, но и, выполняя эти обязательства, становилось все богаче и богаче так быстро, что рост можно было заметить почти на глаз. В каждом округе мы видели пустыри, недавно превращенные в сады; в каждом городе мы видели новые улицы, площади и рынки, более яркие лампы, более обильные запасы воды; в пригородах каждого крупного промышленного центра мы видели быстро разрастающиеся виллы, каждая из которых утопала в своем веселом маленьком раю из сирени и роз.            Те, кто беспокоился о государственном долге, возможно, ошибались в своих прогнозах, но их беспокойство было понятным. Историк Найл Фергюсон считает, что государственный долг Великобритании в процентах от валового внутреннего продукта (ВВП) во время французских войн достиг уровней, которые до сих пор шокируют нас сегодня. В конце Американской революции государственный долг Великобритании составлял 222 процента ВВП; на пике в 1822 году он составлял 268 процентов ВВП.² Способность Британии нести этот груз и процветать, неся его, была одним из чудес света.

            Без способности Великобритании занимать и обслуживать эти астрономические объемы долга она не смогла бы одержать победу в длинной серии войн с Францией. Стоимость войны резко возросла между 1689 и 1815 годами; война за испанское наследство утроила ежегодные государственные расходы Великобритании. Ко времени Американской революции ежегодные расходы правительства военного времени снова выросли вчетверо.³ Как выразился историк Джон Брюер, “Большинство войн восемнадцатого века заканчивались, когда главные герои приближались к финансовому истощению”.⁴ Дефицит бюджета был повсеместным в этот период; считается, что французское правительство испытывало дефицит каждый год с 1610 по 1800 год, за исключением периода с 1662 по 1671 год.⁵ Если бы Франция могла сравняться с Великобританией в умении управлять государственными финансами и государственным долгом, нет никаких сомнений в том, что победили бы французы, а не британцы. Выдающийся экономист Жан-Батист Сэй, посланный восстановленным правительством Бурбонов Людовика XVIII после наполеоновских войн для выяснения причин силы Великобритании, начал свой доклад с заявления о том, что сила Англии обусловлена в первую очередь не ее военной мощью, а ее богатством и кредитоспособностью.⁶

            Секрет финансового успеха Британии заключался не только в ее способности брать взаймы; Британия также превосходила своих соперников в искусстве налогообложения. Это может шокировать некоторых американских консерваторов, но в течение столетия, когда британцы победили французов, заложили основы мирового порядка, который все еще существует сегодня, и начали Промышленную революцию, которая изменит мир, они были обложены значительно более высокими налогами, чем французы. Британская долговая система была в значительной степени заимствована у голландцев — в течение многих лет ее называли “голландскими финансами", — но ее система доходов была собственной. Налоги были выше, более единообразны, собирались и контролировались более централизованно и профессионально, чем в Соединенных Провинциях или Франции.

            Славная революция 1688 года была не только революцией за свободу; она также положила начало периоду быстрого роста налогов, поскольку парламент в конечном итоге оказался готов предоставить монархам больше ресурсов теперь, когда старые баталии между парламентом и короной благополучно завершились. Считается, что в целом налоги выросли с примерно 3,5 процента национального дохода при Карле II в середине семнадцатого века до 16 процентов в правление королевы Анны в начале восемнадцатого века и до 23 процентов во время Американской революции. Все это меркнет по сравнению с наполеоновскими войнами, когда до 35 процентов национального дохода забиралось в виде налогов.⁷ Эти уровни налогообложения были примерно в два раза выше, чем во Франции в то время — считается, что до Славной революции правительство в Лондоне получало примерно на 20 процентов больше доходов, чем Людовик XIV в Версале, — но плохо разработанная, плохо администрируемая французская налоговая система приносила сравнительно меньше доходов. То, что французы не смогли разработать профессиональную и надежную систему государственных финансов, подобную Банку Англии, усугубило их проблемы.

            Джозеф Аддисон описал британскую систему финансирования в эссе 1711 года, опубликованном в The Spectator, журнале личных эссе и наблюдений, который в свое время играл роль, сравнимую с ролью некоторых современных блогов. В эссе, пересказанном как сон, рассказывается о том, как Эддисон оказался в большом зале, где трудились клерки и директора Банка Англии, но вместо банкиров он увидел красивую молодую женщину, сидящую на золотом троне. Ее имя было Public Credit; копии Великой хартии вольностей и недавних актов, устанавливающих ограниченную свободу вероисповедания и протестантскую монархию, а также гарантирующих неприкосновенность государственного долга, висели на стенах вместо картин и карт, которые можно было найти там днем. Позади ее трона возвышалась “огромная груда мешков с деньгами”, достигавшая потолка; золотые монеты покрывали пол и пирамидами возвышались справа и слева от нее. Аддисон слышал во сне, что у нее было прикосновение Мидаса; она могла превратить в золото все, что пожелала.

            При всем своем богатстве и способностях Public Credit была чрезвычайно нервной молодой особой. Клеркам у ее ног вручали депеши со всего мира с последними новостями; она внимательно слушала все, что они говорили, и быстро бледнела и становилась болезненной, если что-то ее тревожило.

            На глазах у Эддисон в комнату тремя группами по два человека вошли шесть фигур. Тирания и анархия, фанатизм и атеизм, молодой претендент на трон Стюарт и “Гений содружества” — дух тех, кто хотел вернуться к содружеству Оливера Кромвеля. Когда Public Credit увидела их, она “упала в обморок и умерла при виде этого”. Мешки с деньгами мгновенно превратились в обрывки мешковины на полу, а огромные кучи золота превратились в гроссбухи и бухгалтерские записи.

            К счастью, в комнату вошли шесть совершенно разных фигур: Свобода, Монархия, Умеренность, Религия, молодой принц, которому суждено было стать Георгом I, и “Гений Великобритании”. Как только появились эти фигуры, Общественный кредит очнулся от обморока, денежные мешки снова были набиты банкнотами, а бухгалтерские книги и счета снова превратились в груды золотых монет.

            Аллегория Аддисона резюмирует то, как работала британская система. Банк Англии стал возможен, потому что английское общество было основано на давних традициях свободы и закона. Поскольку парламентское правление считалось легитимным и учитывающим общественное мнение, люди в целом соглашались с налогами, которые оно вводило, чтобы выполнить обязательства, взятые правительством. Тирания разрушила бы эту связь между правительством и народом, и даже если бы деспотичный правитель попытался сохранить финансовую систему, долг незаконного правительства был бы более рискованным вложением средств.

            Тем временем банк сделал нечто большее, чем просто забрал капитал у частных инвесторов и передал его правительству для ведения войн. Долги правительства стали активами банка. Поскольку люди верили, что правительство будет соблюдать свои обязательства, государственные и банковские ценные бумаги могли храниться частными инвесторами в качестве активов и использоваться, например, в качестве обеспечения по другим кредитам и инвестициям. Банк способствовал притоку частных кредитов, дисконтируя переводные векселя надежных фирм, позволяя компаниям привлекать деньги на основе ожидаемых будущих доходов. Стабильно финансируемый государственный долг способствовал попаданию инвестиций и коммерческих предприятий в нужные руки; британская система финансирования сделала ее экономику более процветающей, продолжая при этом предоставлять ресурсы государству. Несмотря на растущие налоги, долги и одну войну за другой, ВВП Великобритании, по оценкам, утроился за период между Славной революцией и битвой при Ватерлоо.⁸

            Более того, банк объединил страну вокруг своих институтов и ценностей. Любая угроза существованию банка и условиям, способствующим его оздоровлению, вызовет финансовую панику и огромные убытки. Конкретно, как прекрасно знали организаторы банка и Эддисон, Банк Англии зависел от дальнейшего отстранения Якова II и его наследников от трона. Банк был создан для ведения войны против него; как король, он, очевидно, отказался бы возвращать займы, выданные с этой целью, и банковские акции и банковские бумаги обесценились бы. Экономические последствия краха банка будут катастрофическими практически для всех значительных финансовых кругов Британии. Со временем, по мере того как все больше инвесторов видели, что банковские акции и бумаги являются хорошими инвестициями, круг тех, кто экономически заинтересован в успехе банка и, следовательно, в политических механизмах, основанных на революции 1688 года, продолжал расширяться и становиться более влиятельным.

            Государственный долг, исторически являвшийся источником слабости, превратился в инструмент силы. Чем больше король Вильгельм и его преемница королева Анна занимали, тем больше денег у них оставалось на ведение войн — и тем больше они объединяли за собой все более процветающую страну. А поскольку внесенный в последнюю минуту пересмотр закона, разрешающего деятельность банка, сделал незаконным для короля занимать у него деньги без одобрения парламента, ни один новый король не мог использовать доступ к финансовой мощи банка для правления без Палаты общин.

            Александр Гамильтон намеренно воспроизвел как политические, так и экономические последствия Банка Англии, когда создавал Первый банк Соединенных Штатов, и система работала в Соединенных Штатах так же эффективно, как и в Великобритании. Дэниел Уэбстер, как и многие американцы, не желающие публично признавать, сколь многим Соединенные Штаты обязаны своей метрополии, сказал, что Гамильтон

ударил по скале природных ресурсов, и хлынули обильные потоки. Он коснулся мертвого тела общественного кредита, и оно вскочило на ноги. Легендарное рождение Минервы из мозга Юпитера едва ли было более внезапным или более совершенным, чем финансовая система Соединенных Штатов, возникшая в результате зачатия Александра Гамильтона.⁹ На самом деле финансовой системе, возникшей в мозгу Гамильтона, было уже почти столетие.

            Для Аддисона и Маколея эта система была одновременно эффективной и моральной. Она требовала, чтобы мораль работала, и вознаграждала мораль властью. Вот почему Аддисон относит Религию и Умеренность к “хорошим” представлениям, а атеизм и фанатизм - к “плохим". Атеизм, по мнению Аддисона, подрывает даже коммерческую мораль; фанатизм ведет к фракциям и разногласиям.

            Анализ Маколея уходит корнями в анализ Аддисона. Описывая то, как новая система финансирования укрепила Британию, он отмечает: “Эта сила — и это сила, которая решила исход не одного крупного конфликта, — по закону своей природы бежит от варварства и мошенничества, от тирании и анархии, чтобы следовать за цивилизацией и добродетелью, свободой и порядком”. Общественный кредит - хрупкое существо; условия должны быть как раз подходящими для того, чтобы он появился и процветал. Но там, где эти условия существуют, стабильная система финансирования и могущественный центральный банк создадут силу, которая сможет бросить вызов всем своим врагам.

            С практической точки зрения, мастерство Великобритании в области кредита и торговли было ключевым фактором ее побед над Францией, и иностранные наблюдатели с удивлением отмечали, что, хотя войны восемнадцатого века привели Францию — более крупную и фундаментально более богатую страну, чем Великобритания, — к обнищанию, а ее финансы были разрушены, процветание Великобритании только возросло. Вольтер, в частности, понимал, как превосходство британских институтов и практик обеспечивало прочную основу британского могущества. Он отметил с болезненным восхищением:

Потомки, вероятно, будут удивлены, услышав, что остров, производящий немного свинца, олова, глины и грубой шерсти, стал настолько могущественным в своей торговле, что смог в 1723 году отправить три флота одновременно в три разные и отдаленные части земного шара. Один перед Гибралтаром, завоеванным и все еще находящимся во владении англичан; второй перед Порто-Беллоу, чтобы лишить короля Испании сокровищ Вест-Индии; и третий в Балтийском море, чтобы помешать северным державам вступить в бой.¹⁰            Вольтер с равными долями восхищения и огорчения рассказывает об инциденте во время войны за испанское наследство, когда союзник Великобритании Габсбург принц Евгений Савойский перевел армию через Альпы, чтобы защитить Турин от нападения французов. Не имея денег на припасы и осаду, он написал нескольким английским купцам поблизости; через девяносто минут они ответили ссудой в размере 5 миллионов фунтов стерлингов, которая позволила ему победить французов и спасти город. Без коммерческого процветания, которое банк помог принести Британии, эти торговцы вряд ли смогли бы предоставить такой заем; без полной уверенности в финансовой честности и ресурсах правительства они бы и не пожелали этого.

            По окончании Семилетней войны Исаак де Пинто писал: “Абсолютная и нерушимая пунктуальность, с которой всегда выплачивались проценты по [английским облигациям], и парламентские гарантии укрепили кредит Англии до такой степени, что она смогла занимать суммы, которые удивили Европу”.¹¹

            Государственный долг был превращен в национальное достояние, способствующее возникновению здоровой и процветающей системы частного кредитования; благополучие и выживание британского революционного режима были неразрывно связаны с процветанием главных держав и интересами страны; новый баланс сил между парламентом и короной был надежно защищен от королевских особ, искушаемых злоупотреблять огромными полномочиями, которые создавала новая система. При наличии таких гарантий Британия — отнюдь не самая крупная или богатая экономика в Европе того времени — имела уникальные возможности для финансирования войн, которые потрясли ее соперников и позволили ей завоевать мир. Краснеющая, падающая в обморок девственница на своем золотом троне сокрушила Людовика и Наполеона и дала Великобритании средства для установления своего морского порядка.

            Частный Кредит

 

            Банк Англии был основой как государственной, так и частной кредитных систем англоязычного мира и сохранял эту роль на протяжении французских войн вплоть до двадцатого века, когда Федеральная резервная система Соединенных Штатов сменила ее у руля. Здание, которое выросло и продолжает расти в этой системе, включающей рынки капитала и коммерческие и потребительские финансовые индустрии англоязычного мира, по сей день остается одним из самых мощных оплотов и инструментов этого мира. Благодаря развитию британской экономики, подъему Соединенных Штатов к глобальному экономическому господству, распространению британской и американской власти и влияния на большую часть мира и многому другому помимо этого, англосаксонская финансовая система сформировала и продолжает формировать мир, в котором мы живем сегодня.

            Эта финансовая система, изначально во многом смоделированная по образцу голландской системы, которую она в конечном итоге заменила, начала складываться еще до создания Банка Англии, но основание этого банка помогло обеспечить частной финансовой системе стабильность и поддержку, которые позволили бы ей процветать сверх всяких ожиданий.

            В глобальной финансовой системе, созданной британцами, в принципе не было ничего нового. Римские, китайские, арабские, итальянские, немецкие и голландские банкиры уже управляли межконтинентальными финансовыми системами, которые позволяли торговцам вести бизнес за тысячи миль от дома. Эпоха итальянского банковского господства, в частности, оставила глубокие следы в самой Великобритании. Ломбард-стрит, названная в честь итальянских банкиров, которые когда-то часто посещали ее, оставалась финансовым центром Лондона до конца двадцатого века. И все же, несмотря на весь размах и смелость этих ранних систем, ничто в предшествующей истории не сравнится с изощренностью, гибкостью и масштабом англосаксонских финансов. Что Германия Баха, Бетховена и Брамса для музыки, что Италия Микеланджело, Рафаэля и да Винчи для живописи и скульптуры, то Лондон и Нью-Йорк для финансирования. Посвященным, понимающим сложности и тонкости финансовой дисциплины, триста лет проницательности, изобретательности и неустанного труда воздвигли памятник изобретательности человеческой мысли, которому нет равных ни в одной дисциплине ни в одной стране. Банкиры, бухгалтеры, инвесторы, трейдеры и корпоративные служащие, чьи совместные усилия привели к появлению этой системы, изменили мир гораздо глубже, чем практически любой из их современников.

            По своей сути финансы связаны с эффективным распределением ресурсов. Англосаксонское превосходство в современных финансах означает, что в беспрецедентной в мировой истории степени англосаксонский мир довел распределение ресурсов до высочайшего уровня эффективности. Превосходство в государственных финансах дало Великобритании решающее преимущество в военном противостоянии с Францией; превосходство в частных финансах сделало англоговорящий мир лидером практически во всех областях торговли на протяжении большей части современной истории. Политические и военные преимущества этого превосходства неисчислимы; они продолжают определять мировую историю даже сегодня.

            Интеллектуальная сложность предмета англо-американских финансов и его разветвления во всех областях промышленности и политики делают его историю темой для исследований и размышлений на протяжении всей жизни. Такая жизнь была бы не зря потрачена и хорошо вознаграждена, но для наших нынешних целей мы должны довольствоваться лишь беглым взглядом.

            . . .

 

            СВЯЗАТЬ МИР ГОСУДАРСТВЕННЫХ ФИНАНСОВ с частной экономикой было прерогативой нескольких крупных финансовых фирм. На одном уровне такие компании, как House of Morgan и Barings Bank, вели дела суверенных государств. Дом Barings не только предоставил финансирование, позволившее Соединенным Штатам завершить покупку Луизианы в начале девятнадцатого века; его парижское представительство помогло снизить запрашиваемую цену до уровня, совместимого со способностью банка провести транзакцию.¹² После катастрофического поражения Франции во франко-прусской войне в 1871 году Дом Морганов помог стабилизировать новое французское правительство, организовав синдикат, который выделил новой республике 50 миллионов долларов.¹³ В 1895 году и снова в 1896 году Дом Морганов, который стал неофициально действовать как центральный банк Соединенных Штатов, обеспечивал финансирование, которое удерживало доллар на золотом стандарте. Теодор Рузвельт обратился к Моргану с просьбой профинансировать покупку францией активов на Панамском перешейке за 40 миллионов долларов, что позволило бы построить там канал под американским флагом.¹⁴ Синдицированный заем в размере 500 миллионов долларов, который Морган помог организовать в 1915 году, обеспечил финансовую поддержку, без которой и Великобритании, и Франции было бы трудно продолжать борьбу в Первой мировой войне.¹⁵

            Но если их головы витали в облаках, ведя переговоры на равных с главами правительств, то ноги финансистов твердо стояли на земле частной экономики. Именно благодаря своей деятельности в качестве коммерческих банкиров и инвестиционных менеджеров банки приобрели ресурсы и репутацию, которые позволяли им управлять государственными финансами. И именно их успех в содействии частной торговле и инвестициям, как внутри страны, так и на международном уровне, сделал банки и страны, в которых они размещались, такими мощными.

            Примитивное состояние британских финансовых рынков на момент образования Банка Англии в 1694 году быстро улучшилось, поскольку как инвесторы, так и “проектанты” (те, кто предлагал публике новые компании и проекты в надежде на инвестиции) стали более искушенными и опытными. Акционерные общества, прародители современных корпораций, когда-то были редкостью; они стали более распространенными и, медленно и со многими ошибками, стали более безопасными инструментами для инвестиций. Шаг за шагом, кусочек за кусочком в ходе непрерывного процесса постепенно и кропотливо создавались современные рамки законодательства о ценных бумагах, правах акционеров, требованиях к раскрытию информации и регулировании рынков ценных бумаг. Были внедрены новые финансовые методы, которые нашли неожиданное применение; новые злоупотребления повлекли за собой новые реформы.

            Масштабные международные инвестиции восходят к началу девятнадцатого века, когда общие правовые системы и культурное наследие Великобритании и Соединенных Штатов в сочетании с экономическим динамизмом двух стран привели к созданию того, что впоследствии переросло в самую сложную и систематическую форму экономической взаимозависимости, которую когда-либо видели. Американцы осваивали огромный континент с неиспользованными ресурсами и испытывали хроническую нехватку денег; британские инвесторы были в восторге от прибылей промышленной революции и своей глобальной торговой системы и хотели инвестировать их по более высоким ставкам, чем можно было заработать на их внутреннем рынке. Тенденция началась, когда британские инвесторы стали лидерами, скупая акции Первого и Второго банков Соединенных Штатов; действительно, опасение, что британские инвесторы получат слишком большую прибыль от банков, было одним из аргументов, использованных их политическими оппонентами, чтобы заблокировать продление их уставов.

            После американского финансового кризиса 1830-х годов, в результате которого многие частные компании и даже правительства штатов не выполнили свои финансовые обязательства, британские банковские фирмы, возглавляемые Barings, стали гораздо активнее заниматься мониторингом эффективности американских ценных бумаг и их эмитентов. В то же время новое поколение финансистов с корнями в Соединенных Штатах открыло офисы в Лондоне, чтобы лучше привлекать британский капитал на растущий американский рынок, получая при этом прибыль от коммерческой деятельности Лондона, финансового центра мира. Выдающимся среди этих трансатлантических банкиров американского происхождения был Джордж Пибоди. Пибоди, родившаяся в семье среднего класса в восточном Массачусетсе, была первым крупным американским филантропом, пожертвовавшим колоссальную по тем временам сумму в 8 миллионов долларов благотворительным организациям по обе стороны океана. У Пибоди не было своих детей, и Дж. П. Морган, сын его банковского партнера, в конечном итоге взял фирму в свои руки, переименовал ее в соответствии с обычаями того времени и поместил в число самых важных финансовых фирм не только в американской, но и в мировой истории.

            Коммерческий и инвестиционный бизнес англо-американских банков значительно процветал. Быстрая индустриализация и экономический рост в Великобритании и Америке вызвали как острую потребность в капитале, так и обилие возможностей для прибыльных инвестиций. Несмотря на частые скандалы и панику, британский капитал вливался в американскую экономику в течение девятнадцатого века, строя железные дороги и сталелитейные заводы, прокладывая телеграфные и кабельные провода. Barings Bank отвечал за акции американских железных дорог стоимостью 34 миллиона фунтов стерлингов в период с 1865 по 1890 год; с некоторой подсказки Моргана он также сыграл ведущую роль в первом размещении акций того, что стало AT & T и его дочерней компанией New York Telephone Company.¹⁶

            Отношения между Морганом и Barings указывают на еще одно важное событие. В отличие от других получателей британских инвестиций, таких как Аргентина и Бразилия, Соединенные Штаты обладали сочетанием навыков, культурных ценностей и законов, которые позволяли американским фирмам и учреждениям действовать как равноправные партнеры и, в конечном счете, конкурировать на равных условиях с британцами на финансовых рынках мира.

            К концу девятнадцатого века британские инвестиции в Соединенные Штаты достигли ошеломляющего уровня. В 1890-х годах граждане Великобритании экономили около 160 миллионов фунтов стерлингов в год; значительная часть была инвестирована в Соединенные Штаты. Крупные инвестиционные фонды объединяли капитал из многих источников, чтобы инвестировать его в различные зарубежные предприятия, часто с ограничениями на процент фонда, который мог быть инвестирован в какую-либо конкретную компанию.

            Другие аспекты финансовой индустрии росли и усложнялись параллельно с развитием банковского дела. Страхование, в частности, стало главной силой в мире. Собирая премии, которые позволяли компаниям делать свое будущее более предсказуемым за счет управления рисками, страховые компании также стали опытными инвесторами и управляющими фондами, размещая капитал там, где он, вероятно, принесет наибольшую прибыль. Сегодня объем мирового бизнеса в сфере страхования составляет 3,3 триллиона долларов; как и банковское дело, страхование имело долгую историю до того, как им занялся англосаксонский мир, но, как и банковское дело, своим современным размахом оно обязано развивающимся финансовым рынкам Лондона XVII века. Стремление к страхованию от пожара после Великого пожара 1666 года привело к тому, что многие считают первым современным рынком страхования имущества. Растущая морская торговля Британии привела к созданию компании по страхованию морских перевозок в лондонской кофейне в революционный 1688 год. Владелец кофейни Эдвард Ллойд перенес свой бизнес на Ломбард-стрит в 1691 году; Лондонская компания Lloyds и сегодня остается крупнейшим в мире эмитентом морского страхования. Северная Америка - крупнейший в мире страховой рынок, а на Великобританию, где проживает менее 1 процента населения мира, по-прежнему приходится более 9 процентов от общего объема страховых полисов, выданных по всему миру.

            Потребительский кредит

 

            Финансовая инфраструктура англо-американского мира не ограничивается потребностями правительств и корпораций. То, что американцы владели более чем половиной из 1,3 миллиарда потребительских кредитных карт в мире, согласно исследованию 2003 года, является лишь одним из последствий финансовой системы, которая проникла в жизнь отдельных людей и семей и поддержала формирование малого бизнеса в беспрецедентных масштабах. (Второй по величине страной по количеству потребительских кредитных карт в исследовании 2003 года была Великобритания.)¹⁷

            Развитие современных домашних финансов началось в Великобритании семнадцатого века. Изменения в законодательстве позволили “урегулировать” земельную собственность— сделав ее по существу неотчуждаемой. Возможно, парадоксально, но это увеличило рынок тех, кто готов брать кредиты под доход от своей земельной собственности, а не распродавать часть своих посевных площадей. Деревенские сквайры, нуждающиеся в увеличении брачной доли для своих отпрысков, могли бы заложить часть своего дохода, сохранив поместье на будущее.

            Создание Банком Англии стабильного, финансируемого долга еще больше расширило сферу финансирования домашних хозяйств. Торговцы и лавочники могли и делали “спекуляции фондами”, и даже огромные потери индивидуальных инвесторов в безумии фондового рынка, известном как "Пузырь Южных морей", не подавили общественный интерес к возможностям инвестирования. Ликвидный рынок государственного долга также обеспечил основу для взвешивания рисков, связанных с различными финансовыми продуктами, позволяя частным лицам приобретать страхование жизни и аннуитеты с большей уверенностью и более управляемым риском. Инвесторы, не склонные к риску, могли бы получить низкую доходность, но минимальные риски от государственных облигаций; другие могли бы получить более высокую прибыль от акций и частных долговых бумаг. Именно с этого периода даже умеренно успешные владельцы магазинов среднего класса и другие лица могли начать планировать обеспеченный выход на пенсию.

            Хотя современная страховая индустрия развивалась в Великобритании, Америка девятнадцатого века стала свидетелем ее повсеместной демократизации. Страхование жизни, страхование от пожара, страхование от кражи, страхование от погребения: на протяжении девятнадцатого века даже бедные американцы в беспрецедентных масштабах страховали себя от превратностей судьбы.¹⁸

            Первые годы девятнадцатого века стали свидетелями еще одного важного события: в 1807 году открыла свои двери компания "Каупертуэйт и сыновья", первый мебельный ритейлер в Нью-Йорке, а пять лет спустя она ввела практику, позволяющую покупателям оплачивать свою мебель частями. “Покупка в рассрочку”, позволяющая людям арендовать мебель с возможностью покупки, была введена в Лондоне в 1830 году.¹⁹

            По мере появления на рынке новых, более сложных и дорогих, но также очень желанных продуктов росла потребность в рассрочке кредита. Производители и торговцы так же стремились найти способы сделать свои товары доступными, как потребители - найти способы их купить. Существование сложной системы коммерческого финансирования позволило производителям и розничным торговцам управлять своими денежными потоками для удовлетворения потока небольших платежей от клиентов с течением времени; начали формироваться условия для массового потребительского рынка, основанного на кредитовании домашних хозяйств.

            Типичным американским домохозяйством девятнадцатого века была семейная ферма; как показывает Лендол Колдер в книге "Финансирование американской мечты: культурная история потребительского кредита", сельскохозяйственная техника и швейные машины помогли популяризировать и институционализировать новую кредитную систему. Начиная с 1850-х годов, фермеры могли покупать Virginia reapers Сайруса Маккормика с первоначальным взносом в размере 35 долларов и остатком в размере 90 долларов после сбора урожая. Хотя он предлагал скидку при покупке за наличные, две трети его клиентов совершали покупки в кредит.²⁰

            В то же десятилетие швейные машины предлагались в рассрочку как сельским, так и городским семьям. Компания Singer начала предлагать кредитные условия в 1856 году. Продажи сразу утроились, и в течение десятилетия Сингер был лидером национального рынка в этой отрасли. Машины можно было купить за первоначальный взнос в размере 5 долларов с ежемесячными платежами от 3 до 5 долларов и начислением процентов на неоплаченный остаток.²¹ К 1876 году компания Singer продала более четверти миллиона швейных машин, что составляло примерно половину всех продаж швейных машин.²² Этот успех был отмечен другими производителями и розничными торговцами, и потребительское кредитование получало все большее распространение. С каждым годом после 1896 года уровень личного долга американцев на душу населения неуклонно рос;²³ уровня резко возросли в 1920-х годах, когда общая сумма непогашенного долга увеличилась более чем вдвое.²⁴ Хотя Депрессия привела к временному спаду, современная американская экономика встала на свой нынешний путь роста, ориентированного на потребителей и финансируемого за счет долга. Автомобиль лидировал: две из каждых трех машин в Америке покупались в кредит еще в 1926 году; свою роль сыграли и другие прорывные электрические потребительские товары той эпохи, включая холодильники, радиоприемники и пылесосы.²⁵ Другие формы потребительского кредитования также быстро росли, поскольку лицензированные регулируемые кредитные компании бросили вызов традиционным ростовщикам и другим организациям в борьбе за бизнес малого бизнеса и домашних хозяйств рабочего класса. Расследование в Нью-Йорке в 1911 году показало, что 35 процентов городских служащих (кредитные риски которых, как правило, выше среднего) задолжали деньги незаконным кредиторам; по всей стране считалось, что 20 процентов городских рабочих прибегают к незаконным кредиторам не реже одного раза в год.²⁶ Развитие официальной индустрии мелких кредитов изменило картину для миллионов людей, которые ранее не могли получить кредит от регулируемых компаний. Кредиты для домашних хозяйств и малого бизнеса, выданные лицензированными кредиторами, выросли с 8 миллионов долларов в 1916 году до 255 миллионов долларов в 1929 году.²⁷

            Кредитное бюро, компания, которая способствует распространению кредитования на массовый рынок, предоставляя кредиторам (обычно) достоверную информацию о прошлых финансовых отчетах потребителей, является еще одним специфически американским учреждением с глубокими корнями в нашей истории. Как и Элизур Райт, известный как отец страхования жизни, Льюис Таппан был ярым аболиционистом и социальным реформатором. Начиная с 1841 года Таппан создал национальную сеть агентов, набранных в основном из рядов аболиционистского движения. (Авраам Линкольн был одним из двух тысяч, которых он завербовал.) Агентство Tappan утверждало, что может найти любого человека в любой точке Соединенных Штатов в течение семи дней, и вело обширные отчеты о личных и финансовых привычках тех, кто попадал в его орбиту. Придумав такие термины, как “тухлое яйцо” и “ни на что не годный”, которые стали неотъемлемой частью американского языка, сеть Tappan была крупным предприятием, которое только за один год пополнило свои записи семьюдесятью тысячами имен.²⁸

            Есть что-то неприятное в слежке за промышленными мощностями, подобной той, что была инициирована Tappan, а теперь проводится крупнейшими кредитными агентствами. Тем не менее, такие агентства в конечном итоге расширили, а не ограничили доступ простых американцев к кредитам и, позволив кредиторам принимать более взвешенные решения и сокращать свои потери, снизили стоимость кредита для ответственных заемщиков. Но одобряет кто-то подобные предприятия или нет, их развитие на столь ранней стадии в таких широких масштабах является одной из наиболее красноречивых иллюстраций становления финансовой системы, ориентированной на потребителя, в англоязычном мире.

            Жилье было тогда и остается сегодня крупнейшим расходом для большинства работающих семей. С первых дней европейского расселения преобладание фермы на одну семью означало, что большинство американцев были домовладельцами. Но городские американцы сравнительно скоро начали покупать или строить дома в кредит. Первые строительные общества были организованы в Филадельфии в 1831 году, и к концу девятнадцатого века насчитывалось около 1,6 миллиона домохозяйств, зарегистрированных в почти шести тысячах строительных и кредитных ассоциаций, разбросанных по стране. Как правило, члены этих обществ выплачивают крупный кредит на покупку, такую как дом или земельный участок, ежемесячными платежами в течение определенного периода времени. Платежи в рассрочку включали основную сумму, комиссии и проценты.²⁹ Из этих скромных начинаний выросла американская система финансирования жилья, система, которая принесла значительное богатство обычным американским семьям, обеспечила большинство американцев самым крупным и ценным активом, которым они владеют, обеспечила развитие американских рынков капитала по мере формирования сложного вторичного рынка ценных бумаг, обеспеченных ипотекой, помогла десяткам миллионов американцев переехать в пригороды и помогла воплотить американскую мечту.

            Банк Америки

 

            Если история Банка Англии показывает, как англо-американские достижения в области финансов заложили основы глобального морского порядка, то история Bank of America показывает, как финансовый потенциал этого порядка был задействован для преобразования жизни и привычек потребителей по всему миру. Тенденции в потребительском кредитовании, кредитовании малого бизнеса и открытии финансовых рынков в целом для семей со средним и низким доходом, которые формировались по обе стороны Атлантики на протяжении двухсот лет, объединились в уникальном финансовом учреждении, которое остается одним из крупнейших и наиболее прибыльных банков в мире.

            Происхождение и природа Банка Англии и Банка Америки не могли быть более разными. Банк Англии, хотя первоначально и был предложен неопрятным авантюристом, был создан придворными и пэрами. С самых первых дней своего существования он был тесно связан с британским истеблишментом и королевской семьей; его деловые отношения велись с самыми известными компаниями-"голубыми фишками".

            Банк Италии, как до 1930 года назывался Bank of America, был основан А. П. Джаннини, сыном итальянских иммигрантов-самоучкой. Отец Джаннини, рабочий, был убит в драке, когда Джаннини было семь. Будущий банкир вырос носильщиком и чернорабочим среди итальянских бакалейщиков, разнорабочих и представителей малого бизнеса Северного побережья Сан-Франциско. За эти годы он завоевал репутацию честного и надежного человека, а также сформировал суждения о характере окружающих его представителей малого бизнеса. В возрасте тридцати одного года он смог убедить инвесторов доверить ему 150 000 долларов; это был начальный капитал для того, что в 1930 году было переименовано в Bank of America и к моменту его смерти стало крупнейшим банком в мире.

            Бизнес-модель Джаннини была столь же простой, сколь и революционной. Его репутация честного человека позволила ему убедить подозрительных иммигрантов доверить свои сбережения его банку; он ссужал эти сбережения представителям малого бизнеса, характеру и суждениям которых он мог доверять. Банк Джаннини был построен как на вкладчиках, так и на заемщиках, которых более авторитетные финансовые учреждения считали слишком маленькими и маргинальными для работы.

            Великое землетрясение в Сан-Франциско произошло, когда Банку Италии было два года. Обеспокоенный возможностью пожара, Джаннини подъехал на повозке с мулами к банку, загрузил 2 миллиона долларов золотыми монетами и свои записи из хранилища, спрятал золото в ящики с овощами и поехал домой в пригород. Большинство других банков города вместе с их отчетностью были уничтожены в результате последовавшего пожара. Через несколько дней после землетрясения Джаннини вновь открыл свой банк на пристани в гавани, и из своего импровизированного офиса за доской, укрепленной на двух бочках, он выдавал ссуды на реконструкцию своим клиентам, выплачивал остатки нуждающимся вкладчикам и ссужал деньги капитанам кораблей в гавани, чтобы они могли отплыть на север, в Сиэтл и Портленд, чтобы запастись пиломатериалами, необходимыми для восстановления Сан-Франциско.

            В течение следующих четырех десятилетий Джаннини и его банк способствовали рождению современной Калифорнии. Он помог зародиться киноиндустрии в Калифорнии. До Джаннини кинематографисты не могли получить банковские кредиты. Банки предоставляли кредиты под залог. Какой залог могла предложить кинокомпания, чтобы компенсировать затраты на производство? Джаннини нашел ответ: фильм снимался каждый день. Зарождающаяся киноколония Голливуда объединилась вокруг этого дальновидного банкира и дешевого и доступного финансирования, которое он предлагал. На протяжении многих лет он финансировал создание United Artists, создание Белоснежки и строительство Диснейленда.

            Однако наиболее важные инновации и достижения Джаннини проистекали из его глубинного понимания того, что предоставление финансовых услуг обычным калифорнийцам является ключом к успеху. Банк Джаннини популяризировал рассчитанную на тридцать лет самозатратную ипотеку на жилье, кредитный продукт, который позволил средним американским работающим семьям владеть жильем и который впоследствии стал образцом федеральной жилищной политики. В самом прямом смысле Джаннини и его банк создали современный американский пригородный образ жизни, который определил сначала Калифорнию, а затем и всю страну. Тридцатилетняя ипотека обеспечила потребителей жильем. Джаннини также предоставлял потребительские кредиты как автомобильным дилерам, так и покупателям, а Bank of America был лидером по предоставлению кредитов в рассрочку обычным работникам. Bank of America помогал городам разрабатывать и размещать выпуски облигаций, которые позволили им построить дороги, канализационную инфраструктуру и водоснабжение, что сделало возможным создание новых подразделений. Проценты по облигациям будут выплачиваться за счет более высокой стоимости земли, поскольку новые участки будут заполнены домами, проданными потребителям по тридцатилетним кредитам.

            Необычайный рост голливудской фабрики грез, а также популяризация американской мечты о владении загородным домом и семейным автомобилем стали последствиями революционного подхода Джаннини к демократическим финансам. Революция продолжилась и после его смерти: Bank of America стал первым банком, выпустившим потребительские кредитные карты. Эта карта, прародительница карты Visa, которая до сих пор остается самой популярной кредитной картой в мире, вывела демократическое банковское дело на новые рубежи как доступности, так и прибыльности и положила начало движению, которое до сих пор распространяется по всему миру.

            Подобно Аддисону и Маколею — и подобно Льюису Таппану и Дж. П. Моргану, если уж на то пошло, — А. П. Джаннини верил, что его бизнес основан на характере и морали и немыслим иначе, как при свободном и подотчетном правительстве. Вкладчик должен верить, что банк, в который поступают его сбережения, находится под надежным управлением; кредиторы должны искать людей, которые привержены погашению своих кредитов. Закон договора, принимаемый и соблюдаемый как законный, и приводимый в исполнение честным и разумно быстрым правосудием, отправляемым в разумно честных и компетентных судах, даже более важен для массового бизнеса, имеющего дело с сотнями тысяч индивидуальных потребителей, чем для крупного учреждения, имеющего дело с известными фирмами.

            Финансовая инфраструктура, которую англо-американцы построили за последние три столетия, помогла Великобритании и Америке выигрывать войны и преобразовать экономический и политический ландшафт мира. Это также способствовало внутреннему развитию в англоязычном мире, что помогло ему оказать более глубокое культурное и социальное влияние на мир, чем любая культура с незапамятных времен.

 
           Восемь • Игровых полей Итона

 

            Представьте себе двух фермеров в середине девятнадцатого века, которые придумывают, как сделать мышеловку получше: один янки из Коннектикута, а другой выращивает рис в Бирме. Янки из Коннектикута относит свою новую конструкцию в патентное бюро и основывает компанию по производству мышеловок; бирманский фермер показывает своим соседям, как сделать их самостоятельно. С годами мышеловка Yankee совершенствовалась, дорабатывалась, стандартизировалась. Изготовленная дешево благодаря заводской системе и дешевому железнодорожному транспорту, доставляющему сырье со всех концов страны, распространяемая в национальных и международных сетях, продаваемая при необходимости в рассрочку, рекламируемая во все возрастающих средствах массовой информации, мышеловка Yankee mousetrap продается по всем Соединенным Штатам, англоязычному миру и, в конечном счете, Европе. Все компании, участвующие в этом процессе, имеют доступ к самым сложным финансовым рынкам мира, что позволяет им использовать минимально возможный объем капитала в наиболее прибыльных конфигурациях.

            Король мышеловок, как фермер мог бы стать известен, если бы одержал победу в патентной тяжбе, в которую вскоре была бы втянута его растущая компания, берет свою жену и дочерей в европейское турне, где итальянские графы сомнительного происхождения набрасываются на девушек, в то время как светские хозяйки Лондона проглатывают их возражения против вульгарности янки из уважения к деньгам янки.

            Между тем, со временем бирманская мышеловка тоже совершенствовалась, и новые и улучшенные версии постепенно распространялись от деревни к деревне, от дома к дому. Создателя оригинала уважают его соседи, но к его двери не протоптан путь, и его (или ее) имя быстро забывается.

            Годы спустя торговцы-янки прибывают в Бирму на пароходе, привозящем дешевые мышеловки стандартного образца. Новомодные устройства распространяются по железным дорогам британского производства и в британской собственности среди розничных продавцов по всей стране. Есть вероятность, что самодельная доморощенная модель вскоре сохранится только в деревнях на окраине и среди бедняков.

            Англо-американское безумие совершенствования, переделки и маркетинга не ограничивалось финансовыми рынками и продуктами. Новые технологии, новые продукты, новые методы организации работы людей в корпорациях, новые маркетинговые стратегии, новые средства массовой информации, новые методы транспорта и коммуникации, новые способы финансирования, организации и направления исследований: за последние три столетия глобальное движение, сосредоточенное в англо-американском обществе, изменило мир до неузнаваемости, не только изменив жизни, но и создав новые модели международной власти и торговли. Это был не просто вопрос более совершенных мышеловок и более быстрых интернет-серверов; культурные и социальные изменения, произошедшие в результате трансформации материальных условий человеческой жизни англо-американским капитализмом во все возрастающих глобальных масштабах, помогли создать первые по-настоящему глобальные культуры и сообщества.

            Более того, революционные капиталистические общества англо-американского мира совершили революцию в политической экономии, столь же важную и потрясающую, как расцвет политической демократии. В демократических странах политическая власть в конечном счете является даром народа. Честолюбивые политические лидеры должны стремиться к победе; они должны изучать ценности, чаяния и даже предрассудки и ошибки общественности, доверие которой они надеются завоевать.

            В обществах массового потребления, возникших в результате слияния англо-американских финансов с быстро развивающимися технологическими изменениями, обусловленными рынком, богатство также является даром людей. Если обычным потребителям не нравятся автомобили, производимые вашей фирмой, фирма приходит в упадок. Если собакам не нравится корм для собак, пострадает компания по производству кормов для собак, ее акционеры и руководители. В современном мире все, от голливудских звезд до дизайнеров одежды, должны изучать массы.

            В традиционных монархиях и олигархиях следует изучать вкусы правителей и знатных людей, потакать предрассудкам и придавать большое значение капризам.

            Мощь массового потребления, которую гибкие рынки используют в экономических интересах талантливых людей, возможно, является самым революционным открытием человечества со времен "укрощения огня". Перемены, которые произошли и будут происходить в результате этого союза амбиций элит с устремлениями масс, неисчислимы. На политическом уровне роль англоязычного мира как главного источника технологий, продуктов, исследований и культуры на протяжении трехсот лет помогала создавать и формировать морскую систему.

            Историки, в том числе Дэвид Ландес и Дэниел Бурстин, изучили этот процесс и рассматривали различные его аспекты со всем вниманием и мастерством, которых он заслуживает; читателям следует обратиться к книгам Ландеса "Богатство и бедность наций" и Бурстина "Американцы: демократический опыт", чтобы получить более всеобъемлющую и вдумчивую трактовку, чем все, что приведено здесь. Моя цель, однако, состоит в том, чтобы просто предположить, что англо-американская история, экономическая история и история технологий взаимосвязаны и что более глубокое знание всех этих предметов дает важную и полезную информацию, среди прочего, изучающим внешнюю политику и историю власти.

            Экономической истории и особенно истории небольших изменений, которые со временем накапливаются и меняют повседневную жизнь, не хватает драматизма военной истории с ее сражениями и войнами. И все же они важны. Великая история взлета и падения великих держав в наше время основана на мелочах, уходящих корнями в обычную жизнь, таких как история чаепития и мышеловок.

            Для Pepsi от Pepys

 

            Лучшее место для краткого ознакомления с экономической революцией, основанной на потребителях, - это то же самое место, с которого началось путешествие по финансам: в кофейнях Лондона семнадцатого века, где обсуждались вопросы создания Банка Англии и родилась лондонская компания Lloyds. Эти кофейни (в то время чай считался более женственным напитком) были не просто началом финансовой революции; они были не просто местами, где англичане спорили и в какой-то степени совершили Славную революцию 1688 года. Эти кофейни также были свидетелями потребительской и информационной революций и продвинули их вперед, последствия которых со временем только нарастают.

            Кофе и чай - это напитки для отдыха. Они не поддерживают жизнь; они улучшают ее. И расцвет общества, которое хотело и могло позволить себе такие напитки, а также столь же несущественные добавки к ним, как сахар, ознаменовали важную веху. С тех пор человеческое общество будет формироваться все меньше и меньше из стремления к жизненным благам и все больше и больше из стремления к удобству и удовольствиям.

            Это не всегда было хорошо. В частности, сахар производился в самых ужасных условиях почти до конца девятнадцатого века (Бразилия отменила рабство в 1888 году, Куба - в 1870-м). Даже сегодня судьба, скажем, нелегальных гаитянских рабочих на сахарных плантациях в Доминиканской Республике не радужна.

            Благородные дамы, пьющие чай, и викарии, о которых писала Джейн Остин, изменили мир своими предпочтениями и выбором. Не все изменения, которые они произвели, были хорошими, но они имели значение. По словам историка Уилфрида Преста, британский импорт сахара для внутреннего потребления удвоился между 1660 и 1700 годами и снова удвоился к 1730-м годам, когда британцы импортировали пятнадцать фунтов сахара на каждого мужчину, женщину и ребенка на Британских островах.¹ 10 000 тонн сахара в год, импортируемых в 1700 году, будут увеличиваться, пока столетие спустя не достигнут 150 000 тонн. За те же сто лет импорт чая вырос с менее чем 100 000 фунтов листьев до 23 миллионов фунтов.² Кофе, который ранее никогда не составлял значимой статьи британской торговли, приносил до 22 процентов общих доходов Британской Ост-Индской компании после 1710 года.³ Торговля кофе, сахаром и чаем была глобальной: ингредиенты поступали со всего мира, и для снабжения джентльменов, пьющих напитки в лондонских кофейнях, требовались очень сложные сети, объединяющие грузоотправителей, маркетологов, производителей и розничных торговцев.

            Первая известная просьба любого англичанина о чае прозвучала в письме 1615 года от агента Ост-Индской компании, базирующегося в Японии, с просьбой к коллеге в Макао прислать ему чаю самого лучшего качества.⁴ Сэмюэл Пепис, чиновник, который помог создать организационную и управленческую основу британского военно-морского флота-завоевателя мира, признался в своем необычайно откровенном и ярком дневнике, что 25 сентября 1660 года он выпил то, что он назвал своей первой “чашкой” чая.⁵

            Десятью годами ранее еврей, известный в истории только как Иаков, открыл в Оксфорде первую в Англии зарегистрированную кофейню "Ангел". Первая лондонская кофейня открылась в 1652 году; к 1700 году в Лондоне насчитывалось “по меньшей мере” несколько сотен таких заведений по сравнению с тридцатью двумя в Амстердаме.⁶

            Удовлетворение спроса на такие продукты помогло построить британские компании и империю, которые будут доминировать в мировой истории в течение следующих двух столетий. Торговля кофе и чаем помогла Британской Ост-Индской компании добиться господства в Индии — и эта компания продолжала набирать и обучать армии, строя Британскую империю в Индии как своего рода коммерческий проект.

            Торговля табаком также была важна как с имперской, так и с финансовой точек зрения. Только Вирджиния и Мэриленд отправили в Великобританию более четырехсот миллионов фунтов табака в период с 1703 по 1718 год.⁷ Стоимость доставки обычно составляла 7 фунтов стерлингов за тонну, что означало, что для британских судоходных компаний табак стоил 82 000 фунтов стерлингов.⁸ Страховые взносы (которые, как и транспортные расходы, как отмечали недовольные колонисты, оплачивались плантаторами) были существенной дополнительной платой — и этот стабильный доход во многом способствовал становлению зарождающейся страховой индустрии Великобритании.

            Были и дополнительные преимущества. Около 65 процентов табака, попавшего в Великобританию, было реэкспортировано в Европу, что принесло больше прибыли, страховых взносов и занятости. Британское правительство активно работало над продвижением этого рынка, используя свой дипломатический вес, чтобы добиться открытия рынков, например, в Венеции, Сицилии и австрийских Нидерландах.⁹

            Торговля табаком превратила такие колонии, как Вирджиния, в процветающие общества; экспорт промышленных товаров и предметов роскоши плантаторам Вирджинии и еще более богатым сахарным баронам Карибского бассейна обеспечил рынки сбыта для британских производителей, которые стимулировали быстрый экономический рост во время войны и мира до конца восемнадцатого века. Большой внутренний рынок также помог британским компаниям занять доминирующее положение на многих европейских рынках: начиная с 1720-х годов, отчасти из-за того, что чай заменил кофе в качестве любимого напитка Британии, британская кофейная торговля все больше сосредотачивалась на реэкспорте кофе на европейские рынки. Те, кто управлял флотом кораблей, которые вели эту торговлю по всему миру, обучали моряков, которые, вольно или невольно, будут командовать британскими военно-морскими кораблями против Франции. Навыки, приобретенные кораблестроителями, а также карты, составленные капитанами, увлеченными торговлей, помогли сделать Британию еще более грозной морской державой — в то же время она становилась все богаче.

            Импорт был таким же признаком и причиной процветания, как и экспорт. В 1725 году Уильям Дефо хвастался в "Полном английском торговце", что

Англия потребляет внутри себя больше товаров иностранного производства, импортируемых из нескольких стран, где они производятся, чем любая другая нация в мире . , , Этот импорт состоит главным образом из сахара и табака, потребление которых в Великобритании едва ли можно себе представить, помимо потребления хлопка, индиго, риса, имбиря, душистого или ямайского перца, какао или шоколада, рома и патоки.¹⁰     Список импортных товаров будет только увеличиваться по мере того, как британское процветание будет распространяться на все большее число людей.

            Если кофейни были самым публичным и очевидным признаком потребительской революции, то ее влияние быстро распространилось на другие сферы жизни. Восемнадцатый век ознаменовался драматическими изменениями в том, как обычные англичане со средним и неполноценным достатком накрывали на стол, обставляли свои дома и одевали себя и своих детей. Еще в 1720-х годах исследования движимого имущества, оставленного людьми в их завещаниях, показали, что фарфор, чайники и кофейники, а также другие потребительские товары были широко доступны среднему классу.¹¹ Поколение спустя открытие массового гончарного производства в Стаффордшире вывело на все более широкий рынок новую, более элегантную посуду для сервировки. По словам историка Пола Лэнгфорда, “ковры, гобелены, мебель, кухонные принадлежности и салоны в домах многих лавочников и торговцев 1760-1770-х годов удивили бы их родителей и бабушек с дедушками”. Эти торговцы и лавочники, пишет Лэнгфорд, в некоторых отношениях наслаждались более высоким уровнем жизни, чем даже самые аристократические семьи всего полвека назад.¹²

            Уже в восемнадцатом веке английские семьи со средним и неполноценным доходом привыкали к беспрецедентной в истории идее о том, что уровень жизни каждого поколения будет заметно выше, чем у его родителей.

            Кухня стала границей материального прогресса для многих семей в викторианскую эпоху. Когда начался девятнадцатый век, большинство английских кухонь были отвратительными и грязными местами. Закрытая кухонная плита впервые появилась около 1800 года, но первоначально ее можно было найти только в более богатых домах. К 1860-м годам кухонные плиты были лучше спроектированы и стали более доступными. Линолеум был запатентован в 1860 году, и вскоре кухни стали намного светлее и их стало легче чистить.¹³ Руководство “Современный домовладелец”, опубликованное в 1872 году, содержало список того, что считалось необходимым для "дешевой кухонной мебели", которой семья среднего класса должна была обзавестись для обустройства дома; это был всеобъемлющий список, включающий множество предметов, которые в любую предыдущую эпоху считались бы роскошью:

Открытая плита, вытяжка, каминные утюги; 1 стол из прутьев; кронштейн из прутьев, который крепится к стене и опускается при необходимости; деревянный стул; брезент для пола; грубый холст, который кладут перед огнем во время приготовления пищи; деревянная бадья для мытья стекла и фарфора; большой фаянсовый противень для мытья тарелок; маленький цинковый таз для мытья рук; 2 корыта для стирки; бельевая веревка; бельевая подставка; желтая миска для замешивания теста; деревянная солонка для подвешивания; маленькая кофейная мельница; подставка для тарелок; доска для ножей; большая коричневая фаянсовая сковорода для хлеба; маленький деревянный набор для муки; 3 утюги, итальянский утюг и подставка для утюга; старое одеяло для глажки; 2 жестяных подсвечника, табакерки, огнетушители; 2 щетки для чернения; 1 щетка для мытья полов; 1 веник для ковров; 1 веник с короткой ручкой; сито для просеивания золы, совок, сито, ведро; запатентованный варочный котел; чайник; вилка для тостов; терка для хлеба; гнездо для бутылок (сито можно сделать из бельевой веревки, обтянутой простынями); набор шампуров; мясорубка; жестяная кастрюля для масла; дуршлаг; 3 чугунные кастрюли ; 1 чугунная кастрюля для варки; 1 котелок для рыбы; 1 выемка для муки; 1 сковорода; 1 подвесная решетка; коробочки для соли и перца; скалка и картонная коробка; 12 формочек для пирожков; 1 большая жестяная форма; пара весов; форма для выпечки.¹⁴      Промышленная революция принесла изобилие специализированных продуктов, доступных молодым семьям среднего класса.

            Внедрение электричества принесло в обычный дом новую волну гаджетов и инструментов. Тостеры, утюги и водонагреватели появились на рынке к 1910 году.¹⁵ К 1915 году девятифунтовый пылесос можно было приобрести всего за 25 долларов.¹⁶ Электрические стиральные машины были доступны уже в 1917 году. Первые электрические холодильники и посудомоечные машины уже были разработаны, но они все еще считались игрушками для богатых. К 1950-м годам стандартный американский кухонный гарнитур включал “плиту, холодильник, стиральную машину, пылесос, а также различные миксеры, блендеры и кофемолки”.¹⁷ В 1970-х посудомоечные машины и телевизоры были стандартным кухонным оборудованием; в 1980-х микроволновые печи, электрические пароварки и фритюрницы боролись за место на кухонном столе.¹⁸

            Ткачество и шитье тканей долгое время были фирменными блюдами англичан, и к 1700 году у британских потребителей было то, что один наблюдатель называет неисчислимым выбором льняных тканей.¹⁹ Тем не менее, исторически сложилось так, что люди с бедным и средним доходом владели относительно небольшим количеством предметов одежды. Хотя мало кто подозревал об этом, среди рабочих, владельцев магазинов и служащих существовал огромный неудовлетворенный спрос на все больше и лучше одежды. Текстильная промышленность была одной из первых, кто претерпел преобразования в результате промышленной революции. Качество и разнообразие одежды значительно расширились, и она стала широко доступной. Прибыль, технологические инновации, финансовый опыт, а также организационные и управленческие навыки, зародившиеся во время текстильного бума, позволили британцам и американцам быстро продвинуться к последовательным этапам Промышленной революции.

            Иногда прогресс был медленным. Например, вплоть до середины девятнадцатого века единственные туфли, изготавливаемые машинным способом, назывались “прямыми” — не было разницы между обувью, предназначенной для правой и левой ноги. Только после 1850 года “кривые туфли” стали широко доступны, поскольку технологии и маркетинг объединились, чтобы удовлетворить спрос на более удобную обувь.²⁰

            Обеспечение широких масс готовой одеждой поставило перед ними удивительно сложные инженерные и дизайнерские задачи. “Антропометрия” - это наука об измерении формы человека; только в начале двадцатого века швейная промышленность разработала концепцию стандартных размеров.²¹ К тому времени даже состоятельным людям было удобно покупать готовую одежду.²²

            Революция путешествий

 

 

   Революция путешествий

 

            Потребительская революция зависела от революции в сфере транспорта и была связана с ней. Возросший спрос на товары, как отечественные, так и импортные, привел к массовым инвестициям в морские и сухопутные перевозки, а конкурентный рынок предложил щедрые вознаграждения тем, кто смог сократить затраты и время, необходимые для доставки товаров розничным торговцам и конечному потребителю.

            Улучшенная конструкция кораблей и более крупные суда сокращают время и затраты на морские путешествия на большие расстояния. Усовершенствования в навигации, особенно разработка точных хронометражных устройств, которые впервые в истории позволили морякам определять местоположение по долготе и широте, значительно повысили эффективность морского транспорта при одновременном снижении затрат. Аналогичные усовершенствования произошли в каботажном судоходстве и обработке грузов; были углублены реки и прорыты каналы, чтобы все больше и больше Британии оказывалось в пределах досягаемости самого быстрого и надежного вида транспорта человечества до изобретения паровой железной дороги.

            В то же время, начиная с конца семнадцатого века, британцы приступили к улучшению своей дорожной сети. Был большой интерес к улучшению мостов страны. Магистрали, сборы с путешественников на которых дополняли местные налоги для улучшения строительства и обслуживания, быстро распространились по Англии после того, как первая была основана в 1685 году.²³ Уильям Дефо писал в начале восемнадцатого века: “Польза от магистралей сейчас, кажется, настолько велика, и люди во всех местах начинают это осознавать, что невероятно, какой эффект это уже оказало на торговлю в странах [регионах Британии], где дороги полностью достроены”.²⁴ Скорость движения росла; потребовалось шесть дней, чтобы добраться от города к городу. Лондон – Ньюкасл на дилижансе в 1754 году; к 1780 году это время сократилось вдвое.²⁵ К 1770 году в Англии было всего несколько мест, расположенных более чем в двадцати милях от улучшенных магистралей, а дилижансы по маршруту Лондон-Манчестер преодолевали более ста пятидесяти миль в день, что вдвое превышало скорость любого сообщения во Франции.²⁶ Затраты также были ниже.²⁷ Спрос на путешествия возрос; количество дилижансов, ежедневно курсирующих из Бирмингема в Лондон, выросло с одного в день в 1740 году до тридцати в день в 1763 году.²⁸ Примерно к 1800 году в Англии было столько же миль хороших дорог, сколько во Франции, хотя их площадь составляла всего четверть.²⁹

            Более того, как отмечает Дэвид Ландес, ошибочная политика Франции, продиктованная отсутствием местного руководства, которое в Британии сделало возможной систему магистралей, была направлена на защиту плохого дорожного покрытия и сокращение государственных расходов.³⁰ От автобусов требовалось соблюдать ограничения скорости и использовать широкие колеса, которые распределяли вес автобусов по большему объему дорожного покрытия, но это замедляло движение автобусов, делая их менее эффективными.³¹ У бурбонов были причины сожалеть о плохом управлении транспортной системой, когда Людовик XVI и его семья ехали в медленной карете по плохим дорогам в безуспешной попытке вырваться из все более ядовитой атмосферы революционного Парижа.

            К тому времени, когда паровые перевозки начали заменять энергию животных и ветра, в Соединенном Королевстве было примерно 20 000 миль магистральных дорог, 2 125 миль судоходных рек, 2000 миль каналов и 1500 миль железных дорог, по которым лошади тянули повозки.³² Ни одна другая страна и близко не могла сравниться с этой сетью по плотности и практичности. Относительно низкие сроки транспортировки и затраты превращали Великобританию в национальный рынок даже в разгар наполеоновских войн.

            Впервые пароходы были предложены в конце семнадцатого века. По мере совершенствования технологии двигателей они постепенно становились осуществимыми, затем практически осуществимыми и, наконец, прибыльными. Некоторые многообещающие ранние французские эксперименты ни к чему не привели, когда бюрократическое и личное соперничество помешало маркизу д'Аббану, изобретателю корабля, использующего конструкцию паровой машины Джеймса Уатта, получить правительственные гранты после успешного испытания при свидетелях. В Британии маркиз смог бы создать акционерную компанию и привлекать частные инвестиции, что бы ни говорило правительство; во Франции это было невозможно, и Д'Аббану пришлось отказаться от проекта. Затем произошла революция, и французские работы по строительству пароходов прекратились до 1816 года.³³ К тому времени пароходы Роберта Фултона и других компаний бороздили основные водные пути как в Великобритании, так и в Северной Америке, что вдвое снизило транспортные расходы и пассажирские тарифы на Миссисипи.³⁴

            Задолго до появления паровых железных дорог британцы строили железнодорожные пути в угольных шахтах и других местах, чтобы животные могли тянуть по рельсам тележки с рифлеными колесами. Технологии проектирования и производства подходящих железных рельсов и колес в большом количестве уже были хорошо развиты. Поскольку многие из ранних способов использования энергии пара заключались в замене мускульной силы человека или животных при добыче полезных ископаемых, попытка привести в действие угольные железные дороги с помощью паровых двигателей была короткой. Первая паровая железнодорожная ветка соединила угольную шахту с промышленным городом Лидс в 1812 году.³⁵

            С тех пор использование новой системы для перевозки людей казалось естественным шагом; поскольку достижения в разработке двигателей сделали новую систему более безопасной и надежной, в 1825 году открылась железная дорога Стоктон-Дарлингтон. Когда железная дорога между крупными промышленными центрами Ливерпулем и Манчестером оказалась экономически успешной, железные дороги быстро стали основным фактором транспорта, а экономические и промышленные потребности растущей железнодорожной системы сыграли доминирующую роль в эволюции индустриализма от небольших предприятий начала девятнадцатого века до крупных компаний и фабрик несколько десятилетий спустя.

            В 1830 году в Британии было около 100 миль железных дорог; к 1852 году их было 6600 миль.³⁶ Железнодорожный взрыв был бы невозможен без британских рынков капитала. К 1844 году насчитывалось 104 железнодорожные компании, финансируемые частными компаниями; к 1850 году их было более 200.³⁷ К концу столетия на Британских островах насчитывалось почти 20 000 миль железных дорог, практически все они финансировались и строились частными лицами.

            Соединенные Штаты были единственной страной в мире, которая, казалось, питала большую страсть к железным дорогам, чем Великобритания. Первым паровозом, увиденным в Соединенных Штатах, был Stourbridge Lion, который был привезен из Великобритании в 1829 году.³⁸ К тому времени строительство линии Балтимор-Огайо уже началось. Эндрю Джексон был первым президентом, который ездил на паровозе.³⁹ В 1831 году Палата представителей уже обсуждала национальное будущее железнодорожного транспорта, и армия была вовлечена в поддержку железнодорожного строительства, изучив потенциальные маршруты для двадцати различных частных компаний.⁴⁰

            Отчасти из-за меньшей плотности населения и более пересеченной местности, а отчасти из-за того, что общественный резонанс в отношении железных дорог был настолько сильным, а энтузиазм настолько высоким, что политики были готовы оказать помощь компаниям, которые стремились ее получить, строительство американской железнодорожной сети получило большую государственную поддержку, чем было доступно в Великобритании. Результатом стал ряд ярких скандалов. То же самое произошло и с огромной железнодорожной сетью. К 1860 году в стране насчитывалось 30 000 миль железных дорог; к 1900 году Соединенные Штаты проложили поразительную протяженность в 201 000 миль.⁴¹

            Финансовые рынки в Соединенных Штатах, как и в Великобритании, столкнулись с огромными трудностями из-за необходимости финансировать огромные инвестиции в течение длительных периодов времени, которых требовало строительство железной дороги. Негодяев и спекулянтов было предостаточно, но в целом финансовым рынкам удалось направить миллиарды долларов на строительство железнодорожной сети. Только британские инвесторы вложили в американские железные дороги два с половиной миллиарда долларов; капитал хлынул в эти растущие американские акции со всей Европы. К 1916 году капитализация железных дорог США составляла 21 миллиард долларов.⁴²

            Трудно переоценить значение железнодорожного бума в истории Америки. Без своей железнодорожной сети Север не смог бы обеспечить такую концентрацию войск и припасов, которая позволила ему выиграть Гражданскую войну. Также, без экономических преимуществ индустриализации, которые сделали возможными железные дороги, Север не смог бы выдержать экономическое бремя конфликта. Железнодорожная сеть позволила открыть большую часть сельскохозяйственного запада для заселения, не только потому, что железные дороги позволяли перевозить большее количество людей быстрее, чем когда-либо могли крытые вагоны, но и потому, что фермеры, которые не могли отправить свой урожай пшеницы и крупный рогатый скот на восточные рынки по железной дороге, были бы вынуждены вести натуральное хозяйство. Без доступа к мировым рынкам фермеры никогда не смогли бы приобрести тяжелое оборудование, необходимое для превращения прерий в продуктивные сельскохозяйственные угодья, а без железных дорог производители не смогли бы производить это оборудование по цене и в тех количествах, которые были необходимы фермерам. Такие города, как Чикаго и Сент-Луис, и близко не могли вырасти так быстро; минеральные богатства запада были бы по большей части бесполезны; это было бы невозможно для Джона Д. Рокфеллер построит американскую нефтяную промышленность, не имея возможности дешево и быстро транспортировать нефть из отдаленных Аппалачей и техасских скважин в крупные городские центры.

            Железнодорожная сеть быстро создала национальный рынок, который был даже больше и богаче британского. Внезапно производители превратили всю страну в рынок сбыта; заводы в Чикаго могли производить товары, которые продавались от Сан-Франциско до Бостона. Розничные торговцы-гиганты быстро воспользовались этой возможностью.

            Первый каталог почтовых заказов Montgomery Ward был выпущен в 1872 году. Не более чем список товаров и цен, он имел немедленный успех, и в борьбу вступили конкуренты.⁴³ Каталоги становились все толще и насыщеннее, а реклама в них становилась все более сложной и заманчивой. Сирс, Робак и компания впервые выпустили каталог в 1888 году; в 1897 году было выпущено 318 000 экземпляров, в 1907 году - более 3 миллионов, и к 1927 году Сирс, Робак ежегодно распространяла 75 миллионов каталогов по всей стране.⁴⁴

            Железнодорожная система также сделала возможным создание современной сети универмагов. На полках магазинов, расположенных за тысячи миль друг от друга, могут быть товары одних и тех же марок по предсказуемым ценам с надежной доставкой. Многие методы, которые сейчас используют Wal-Mart и другие розничные сети “big box”, были впервые применены во времена железных дорог; для создания более эффективных типов розничных операций эти крупные розничные сети сейчас используют новые методы доставки и управления запасами, которые довольно сильно напоминают поведение таких магазинов, как Sears, Montgomery Ward и Woolworth's на более ранней стадии.

            Американцы отреагировали на железнодорожную сеть в девятнадцатом веке во многом так же, как они отреагировали на Интернет в конце двадцатого- начале двадцать первого. Сирс и Монтгомери Уорд были похожи на eBay и Amazon.com, и опыт заказа по каталогу в отдаленном фермерском доме на равнине Дакота мало чем отличался от опыта, который впервые испытали американцы из сельской местности и маленьких городков, когда Интернет открыл перед ними обилие возможностей выбора, о которых они раньше и не подозревали. Вначале интернет-биржевики были почти такими же беспринципными, как их предшественники в эпоху железных дорог, и во Всемирной паутине делались и терялись огромные состояния, как когда-то на железных дорогах. Кроме того, американская культура откликнулась на Интернет с таким же энтузиазмом, с каким когда-то приветствовала железную дорогу. С самыми разными результатами американцы прыгнули в мир электронной коммерции, бросив свою повседневную работу, чтобы торговать акциями, продавать памятные вещи, управлять или создавать веб—сайты - точно так же, как железная дорога когда-то открыла новые горизонты для коммивояжеров, застройщиков, издателей журналов и промоутеров туризма.

            Англо-американский мир был не единственным местом, где транспортная революция девятнадцатого века высвободила новую социальную и экономическую энергию. Но это было место, где потенциал новых технологий мог раскрыться наиболее свободно и быстро. Сочетание финансовой системы, которая была готова и стремилась способствовать быстрому росту как новых технологий, так и вспомогательных предприятий, стремившихся извлечь из этого выгоду, социальный климат, который создавал мало препятствий на пути быстрых и непредсказуемых изменений, вызванных новыми технологиями, и широко распространенное стихийное стремление общественности участвовать в создании дивного нового мира и идти на риск, чтобы найти способы воспользоваться открывающимися новыми возможностями, - все это означало, что англо-американский мир максимально использовал свои возможности.

            Эта схема продолжалась и во время транспортных революций двадцатого века. Автомобиль, грузовик и самолет изменили жизнь во всем мире — но в каждом случае это был англоязычный мир и, особенно, Соединенные Штаты, где наиболее быстро ощутили на себе все последствия новых технологий. Готовность, с которой американцы бросились осваивать новые возможности, и способность американской политической и финансовой систем реагировать на потребности новых технологий и отраслей промышленности означали, что даже когда американцы не изобретали новые технологии, они, как правило, получали от них больше, чем те, кто это делал.

            Американцы, например, не изобретали автомобиль, но американское производство, маркетинг, дорожное строительство и финансовые системы сделали Соединенные Штаты местом, где автомобиль вступил в свои права. Первый бензиновый автомобиль в Соединенных Штатах был продан в феврале 1896 года;⁴⁵ когда модель T Генри Форда впервые сошла с конвейера в 1908 году, в Соединенных Штатах насчитывалось 515 автомобильных компаний.⁴⁶ К 1910 году американская автомобильная промышленность была больше, чем производство вагонов,⁴⁷ и в Соединенных Штатах было больше автомобилей, чем в любой другой стране мира.⁴⁸ К 1927 году 80 процентов автомобилей в мире были зарегистрированы в Соединенных Штатах, и на каждые 5,3 человека в стране приходилось по одной машине. Следующими тремя странами с самым высоким соотношением количества автомобилей к количеству людей были Новая Зеландия, Канада и Австралия.⁴⁹ В 1895 году Германия и Франция производили практически все автомобили, произведенные в мире; производство автомобилей в США в 1912 году сравнялось с производством Франции, Великобритании, Германии и Италии вместе взятых.⁵⁰

            Взрыв строительства дорог сопровождал появление автомобиля в Соединенных Штатах. Еще в 1920-х годах строительство улиц и автомагистралей было второй по величине статьей государственных расходов по всей стране.⁵¹ Сеть дорог с твердым покрытием в Соединенных Штатах расширялась темпами, сопоставимыми с темпами развития железнодорожной сети.

            Грузовики быстро вышли на дороги вслед за легковыми автомобилями. Благодаря более широким возможностям доставки из пункта в пункт и более быстрым срокам и затратам, сопоставимым с железнодорожными перевозками, если не всегда более низким, грузовые автомобили стали привлекательной альтернативой для многих грузоотправителей. Домашний скот, овощи и фрукты, в частности, выиграли от более быстрого и гибкого способа транспортировки; к 1931 году, например, почти треть всего домашнего скота перевозилась грузовиками.⁵²

            После 1909 года, когда грузовики впервые стали практической альтернативой, их количество быстро выросло — до 158 000 в 1915 году и 3,5 миллиона к 1930 году.⁵³ К 1925 году производством грузовиков занялись более 300 фирм, хотя, как это обычно бывает в таких быстрорастущих отраслях, лишь горстка добилась долгосрочного успеха.⁵⁴

            Для многих американцев владение грузовиком было способом заняться бизнесом. Независимые дальнобойщики были основой ранней индустрии грузоперевозок: в конце 1920-х годов две трети из трех миллионов грузовиков на дорогах США эксплуатировались их владельцами.⁵⁵ Это стало возможным благодаря финансовой системе, которая, как было показано ранее, была уникальным образом адаптирована к потребностям мелких заемщиков и вкладчиков. Обычный работающий человек, не имеющий никакой специальной квалификации, кроме приличной истории заимствований и водительских прав, мог купить грузовик за первоначальный взнос в размере нескольких сотен долларов, выплачивая остаток частями из дохода, получаемого от грузовика.

            Соединенные Штаты занимали аналогичную лидирующую позицию в сфере авиаперевозок. Даже сегодня треть из 15 000 действующих аэропортов мира расположена на американской земле.⁵⁶ Соединенные Штаты первыми и с энтузиазмом внедрили самолеты, а также пароходы, железные дороги, легковые и грузовые автомобили. В 1932 году, одном из худших лет Депрессии, авиакомпании США сообщили о 95 миллионах оплаченных пассажирских миль; в 1935 году они заработали 270 миллионов прибыльных миль, а в 1939 году - 677 миллионов прибыльных миль.⁵⁷ К 1977 году самолетами летало более 63 процентов населения Америки; отмена регулирования авиакомпаний в 1979 году вызвала переполох, поскольку в бизнес вошли лоукостеры, а известные имена обанкротились. Хотя многие последствия дерегулирования авиакомпаний оставались противоречивыми (особенно среди сотрудников авиакомпаний, которые увидели снижение своей заработной платы, гарантий занятости и пенсий), к 2000 году правительства Европы и Азии пришли к выводу, что более широкие экономические выгоды от более дешевой и гибкой системы авиаперевозок перевешивают издержки. Лоукостеры, такие как Ryan Air, начали внедрять новую систему авиаперевозок в Европейском Союзе; цены быстро упали, а трафик вырос, спустя два десятилетия после того, как аналогичные изменения произошли в Соединенных Штатах.

            Информация

 

            Кофейне семнадцатого века предстояло сыграть еще одну роль в создании современного мира. В поколении, которое пережило большие перемены как в политике, так и в экономике, своевременная информация становилась все более ценной. Купцам нужно было знать, благополучно ли пришвартовался последний караван с табаком из Мэриленда без потерь для французских каперов. По какой цене прибыл чай с последнего ост-индского торгового судна в док? Какова была сегодняшняя цена акций Банка Англии? В представлении Аддисон, Public Credit нервно восседала на своем троне, навязчиво хватая газеты и письма с информацией со всего мира; лондонские торговцы и инвесторы разделяли ее одержимость. Кофейня была местом, куда многие из них приходили, чтобы быть в курсе новостей.

            Кажется, все началось на Бред-стрит в 1664 году. Владелец кофейни договорился с клерком в Палате общин получать парламентские новости; за определенную плату его клиенты могли делиться ими.⁵⁸ Явление распространилось, и в течение двух лет король Карл II консультировался со своим правительством, чтобы обсудить возможность полного закрытия кофеен: циркулировало слишком много информации и слишком много пустых разговоров. Подходящего ответа придумать не удалось, хотя с 1689 года Палата общин отказалась разрешать типографиям записывать и распределять ее голоса, чтобы сохранить эту новость подальше от мудрецов кофейни. Вся эта разрозненная информация и дикие разговоры, как однажды пожаловался Карл II, привели к тому, что на правительство были возложены “самые грязные обвинения”.⁵⁹ Политики во всем мире все еще соглашаются, но после революции 1688-89 годов британское правительство неохотно развело руками. Приближался век новостей.

            Все началось достаточно скромно. Первая новостная публикация появилась в 1605 году, но до Гражданской войны в Англии Суд Звездной палаты держал издателей на коротком поводке. Еженедельные выпуски новостей были ограничены иностранными новостями, заявлениями и прокламациями короля, стихийными бедствиями и преступлениями. После отмены Звездной палаты в 1641 году климат несколько смягчился, и обе стороны в гражданской войне сочли удобным публиковать соответствующим образом подготовленные смеси пропаганды и новостей.

            С реставрацией Карла II в 1660 году и расцветом яркой культуры кофеен ситуация начала меняться. London Gazette, официальное издание the Crown, начала выходить в конце 1665 года. Государственная цензура в значительной степени рухнула, когда парламент не смог продлить действие Закона о лицензировании в период с 1679 по 1685 год, а затем позволил ему окончательно утратить силу в 1695 году. Уже в 1720 году в Лондоне выходило двенадцать газет, и вдвое больше их выходило по всей стране.⁶⁰ Уилфрид Прест сообщает нам, что к 1760 году в Лондоне было четыре ежедневные газеты, а также еще полдюжины, выходивших несколько раз в неделю; к 1783 году в нем было девять ежедневных газет, десять, выходивших два или три раза в неделю, и четыре еженедельных новостных издания.⁶¹ Продажа налоговых марок дает некоторое представление об общем тиражах, поскольку теоретически на каждом экземпляре газеты должен был стоять штамп, подтверждающий уплату соответствующего налога. Продажи выросли с 9,5 млн марок в 1760 году до 12,6 млн в 1775 году.⁶² Из двух самых известных газет в истории Великобритании то, что сейчас называется лондонской "Таймс", впервые вышло в 1785 году, а "Манчестер Гардиан" - в 1821 году.⁶³

            Точно так же, как кофейня Bread Street позволяла посетителям знакомиться с парламентскими новостями, кофейни сочли полезным иметь под рукой экземпляры актуальных газет для своих клиентов. Кофейни также появились для привлечения клиентов, которых привлекают определенные виды новостей или мероприятий. К 1729 году в Лондоне была 551 кофейня вигов и Тори, литературные кофейни, модные кофейни, финансовые кофейни (например, Lloyds), коммерческие кофейни.⁶⁴

            Кофейни и газеты также были в моде в Соединенных Штатах. Первая кофейня открылась в Бостоне за год до того, как Париж смог похвастаться подобными удобствами. До Американской революции газеты можно было найти везде, где было достаточно бизнеса, чтобы поддерживать громоздкие и дорогие печатные станки того времени. К 1840 году перепись населения США насчитывала 1400 газет и периодических изданий, а “Нью-Йорк Сан” сообщила о ежедневном тираже40 000 экземпляров.⁶⁵ “В Японии газеты печатаются всего один или два раза в месяц, но в западных странах они печатаются ежедневно”, - восхищался член первой японской миссии в Соединенных Штатах в 1860 году.⁶⁶ Фредрика Бремер, шведская писательница, посетившая Соединенные Штаты в 1849 году, указала на уже существовавший национальный рынок периодических изданий и популярной литературы: "Огромное распространение газет по стране, каждая книга, которая завоевывает популярность, становится популярной благодаря любовь народных сердец, та религиозная популярная литература, которая миллионами небольших изданий изливается на нацию, - все это, по существу, принадлежит к этому животворящему кругу распространения".⁶⁷

            Бремер отметил важность простых коммуникаций для этого национального информационного рынка, высоко оценив “свободное обращение и коммуникацию, которые обеспечивают многочисленные судоходные реки Северной Америки, по которым ходят и прибывают тысячи пароходов; а в еще более поздние годы - железные дороги и телеграфные линии, которые проходят через все части Америки”.⁶⁸

            Расширяющиеся и ускоряющиеся транспортные сети и новые средства массовой информации, появившиеся на национальном рынке, имели еще одно важное последствие: реклама и маркетинг приобрели гораздо большее значение по мере того, как национальный брендинг и распространение стали более осуществимыми. Расходы на рекламу в Соединенных Штатах выросли в десять раз, с 50 миллионов долларов в 1867 году до 500 миллионов долларов в 1900 году. К 1950 году они достигли в общей сложности 5,5 миллиардов долларов в год. В будущем он продолжит расти такими темпами и даже быстрее, достигнув 22,4 миллиарда долларов в 1972 году и 263,7 миллиарда долларов в 2004 году.⁶⁹ Начиная с появления национальных журналов после гражданской войны, развития радио, радиовещания и кабельного телевидения в двадцатом веке и заканчивая Интернетом в двадцать первом веке, реклама будет способствовать развитию новых медиа и новых технологий - даже несмотря на то, что все более искушенные потребители в насыщенной рекламой среде требовали от производителей более быстрых инноваций, более высокого качества и цен.

            Немногие наблюдатели уловили связь рекламы с общим экономическим и социальным динамизмом американского общества, а также с Доминго Сармьенто, который совершил поездку по Соединенным Штатам в 1847 году и в конечном итоге был избран президентом Аргентины.

Что наиболее характерно для них [американцев], так это их способность использовать для собственного использования, обобщать, популяризировать, сохранять и совершенствовать все практики, инструменты, методы и вспомогательные средства, которые самая развитая цивилизация вложила в руки людей. В этом Соединенные Штаты уникальны на этой земле. Нет непреодолимых привычек, которые веками тормозили бы принятие очевидного улучшения, и, с другой стороны, существует предрасположенность пробовать что угодно. Например, объявление в одной газете о новом виде плуга на следующий день появляется во всех газетах Союза. На следующий день об этом говорят на каждой плантации, а кузнецы и фабриканты в двухстах местах одновременно рассматривают возможность выпуска новой модели. Вскоре новые машины поступают в продажу, а через год они используются по всему Союзу. Вам пришлось бы ждать столетие, чтобы нечто подобное произошло в Испании, или во Франции, или в нашей части [Южной] Америки.⁷⁰   Растущая важность и ценность своевременной информации были еще одной движущей силой англо-американского фетиша на более быструю и качественную связь и транспорт. С самого начала эта забота проявилась в стремлении сделать почтовую связь более частой и надежной. В 1635 году Карл I открыл королевскую почту для широкой публики; в 1660 году Карл II основал главное почтовое отделение для облегчения доставки как государственной, так и правительственной почты. Частные операторы могли арендовать различные маршруты; в 1696 году англичане установили первую “кросс-почту” — систему маршрутизации почты, чтобы почта, не предназначенная для Лондона, могла избежать задержек и заторов в городе. К 1721 году в восточных и южных графствах было ежедневное почтовое сообщение; повсюду почта приходила три раза в неделю.⁷¹

            В Соединенных Штатах первая почтовая служба открылась в таверне в Бостоне в 1639 году. К восемнадцатому веку тринадцать колоний пользовались почтовой службой, которая была достаточно надежной и эффективной. Одним из признаков важности почтовой службы для колонистов было то, что в 1775 году Континентальный конгресс счел генерального почтмейстера подходящей должностью для самого известного ученого и литератора Америки и назначил на эту должность Бенджамина Франклина. Надежный доступ к достоверной информации в восемнадцатом веке рассматривался как экономическая и политическая необходимость в англоязычном мире; как люди могли управлять своим бизнесом или контролировать свои правительства без точной и актуальной информации? Конституция США возлагает на Конгресс обязанность по созданию и поддержанию национальной почтовой службы; нынешняя почтовая служба была создана в 1792 году, и на протяжении многих десятилетий почтовые служащие были практически единственными федеральными служащими, с которыми большинство американцев когда-либо сталкивались в своей повседневной жизни.

            В 1840 году британцы ввели первую в мире почтовую службу с фиксированным тарифом и выпустили первую в мире почтовую марку; американцы последовали их примеру в 1847 году. Сбор, организация и доставка быстро растущего объема почты были одной из самых сложных проблем, с которыми сталкивался мир. Как в Британии, так и в Америке почтовые чиновники и услужливые аутсайдеры постоянно предлагали и опробовали новые методы более быстрой и дешевой доставки почты. В целом им это удалось. Во многих отношениях доставка почты в крупных городах, таких как Лондон и Нью-Йорк, в девятнадцатом веке была лучше, чем сегодня; письма обычно доставлялись в тот же день, когда они были отправлены, и получатели часто получали по две почты в день. В обеих странах новая почтовая система предложила привлекательные тарифы для периодических изданий и газет; национальный информационный рынок, которым так восхищалась Фредрика Бремер, во многом обязан эффективности почты.

            Почта обеспечивала источники дохода предпринимателям, работающим над улучшением транспортных сетей; почта была хорошим заказчиком магистралей, каналов, пароходов, железных дорог и, в конечном счете, авиакомпаний. Но ни поезд, ни почтовый голубь, ни даже самолет не могли доставить срочную информацию со скоростью и надежностью, которых требовал мир финансовых рынков и все более глобальных предприятий.

            Первой телеграфной системой (буквально “письмо на расстоянии”) был французский оптический телеграф, изобретенный в 1792 году Клодом Шаппом. Система Чаппе включала сигнальные вышки с вращающимися рычагами, которые можно было перемещать в разные положения для обозначения различных букв и кодов. Это была сложная версия старой техники разведения костра на горе, которая позволяла быстро передавать очень простое сообщение на большие расстояния. Система Чаппе была дорогостоящей в создании, требовала опытных операторов для управления 196 различными положениями, которые могли занимать рычаги его семафорной системы, и не могла использоваться ночью. Тем не менее, это хорошо сработало во время революционных и наполеоновских войн во Франции, и ему широко подражали другие европейские государства. Попытка брата Чаппе Игнация в 1826 году разработать коммерческую систему для передачи цен на сырьевые товары и ведения другого бизнеса потерпела крах, когда не удалось привлечь достаточный интерес и финансирование.⁷²

            Электрический телеграф, который передавал сигналы по электрическим проводам, по-видимому, был изобретен в Германии Карлом Фридрихом Гауссом и Вильгельмом Эдуардом Вебером в 1833 году; Джозеф Генри независимо изготовил действующий прототип в Принстоне чуть позже. В феврале 1838 года Сэмюэл Ф. Б. Морзе продемонстрировал свою версию перед президентом Мартином Ван Бюреном и кабинетом министров, а к 1844 году Морзе смог отправить сообщение по электрическим проводам из палаты Верховного суда в Вашингтоне на аппарат в Балтиморе, в тридцати милях отсюда. Отправленное так называемой азбукой Морзе сообщение цитировало Библию: "Что сотворил Бог?"

            С этого момента телеграфные аппараты и провода стремительно распространились по Северной Америке и Европе, связывая финансовые рынки и редакции газет и ускоряя темпы развития как бизнеса, так и политики. Через два года после сообщения в Балтимор телеграфные линии протянулись на сотни миль на север до Бостона и на запад до Гаррисберга, штат Пенсильвания. Через четыре года Флорида стала единственным штатом к востоку от Миссисипи, не имеющим телеграфной связи. Послание президента Полка Конгрессу от 1848 года было передано в Сент-Луис по телеграфу и появилось там в печати через двадцать четыре часа после того, как президент его огласил.⁷³

            Почти сразу промоутеры и инвесторы начали планировать подводную кабельную связь. В 1851 году Т. Р. Крэмптон проложил кабель через Ла-Манш. Впервые инвесторы смогли сравнить рыночные движения в Париже и Лондоне за один и тот же день.⁷⁴ Первый трансатлантический подводный кабель был проложен в августе 1858 года с посланием королевы Виктории президенту Бьюкенену. Повторяя тему, которую многие проповедники и ученые мужи озвучивали до появления этой технологии, меняющей мир, Бьюкенен назвал кабель “инструментом, созданным Провидением для распространения религии, цивилизации, свободы и закона по всему миру”.⁷⁵ Это было немного преждевременно: первый кабель оборвался, и безопасная кабельная связь была налажена только в 1867 году. Тем не менее, Морж и Плотник теперь поддерживали мгновенную связь и надеялись, что преобразование мира начнется. К 1914 году под океанами мира протянулось четверть миллиона миль кабелей для передачи сообщений; 75 процентов из них контролировались британцами.⁷⁶ Еще в 1897 году, в день Бриллиантового юбилея королевы Виктории, она отправила телеграммы одной четвертой части населения мира, в которых признавала ее своей правительницей. Когда Великобритания объявила войну Германии в 1914 году, первые британские военные подразделения, принявшие ответные меры, базировались в Мельбурне, Австралия.⁷⁷

            Как обычно, англо-американцы с энтузиазмом восприняли новую технологию. В 1845 году телеграф впервые был использован для игры в шахматы на большие расстояния с игроками из Вашингтона и Балтимора. В том же году была проведена первая проверка кредитоспособности по безналичному расчету, когда бизнесмен из Балтимора подтвердил кредитоспособность клиента в банке Вашингтона.⁷⁸ Первый телеграфный брак между невестой в Бостоне и женихом в Нью-Йорке был заключен в 1848 году; как и другие контракты на расстоянии, этот брак был действительным.⁷⁹ Первый телеграфный денежный перевод был отправлен в 1851 году; к 1872 году Western Union разработала национальную систему, которая позволяла ей предлагать переводы на сумму до 6000 долларов между крупными городами и 100 долларов в любую точку Соединенных Штатов.⁸⁰ К 1877 году Western Union отправляла почти сорок тысяч денежных переводов ежегодно.⁸¹

            Протягивание телеграфных проводов продолжалось стремительными темпами. К 1850 году в Соединенных Штатах насчитывалось двенадцать тысяч миль телеграфного провода по сравнению с двумя тысячами в Великобритании .⁸² В апреле 1860 года "Пони Экспресс" начал курсировать между Миссури и Калифорнией, доставляя сообщения через две тысячи миль дикой и гористой пограничной территории за необыкновенные десять дней. Через восемнадцать месяцев обслуживание было приостановлено, когда в октябре 1861 года было завершено строительство первой трансконтинентальной телеграфной линии.⁸³ В 1865 году была завершена линия от Лондона до Бомбея, и время, необходимое для передачи сообщения, сократилось с десяти недель до четырех минут.⁸⁴ Пять лет спустя из Гонконга и Японии были отправлены телеграммы в Лондон.⁸⁵ В следующем году телеграммы достигли Австралии.⁸⁶ Строительный бум был связан с инвестиционным бумом; телеграфные акции в целом и акции подводных кабелей в частности входили в число самых прибыльных и желанных ценных бумаг того времени.⁸⁷

            Между тем, количество телеграфных сообщений, передаваемых ежегодно в Великобритании, выросло с 99 126 сообщений в 1851 году до почти шести миллионов в 1868 году, а стоимость одного сообщения снизилась на 50 процентов, поскольку конкуренция и увеличение пропускной способности привели к снижению тарифов.⁸⁸ К 1889 году телеграфная система стала глобальной, но британцы были более “подключены”, чем жители других европейских стран. Согласно одному исследованию, в том году в Великобритании в среднем на каждого члена населения приходилось одно телеграфное сообщение; в Италии - одно на каждые пять.

            Подобные контрасты все еще существовали для старых технологий почтового отделения. В 1889 году каждый англичанин получал в среднем 40 писем и открыток в год. Во Франции средний показатель составлял 18 писем в год; в Италии - 4; в России на одного жителя приходилось 1,3 письма и открытки в год.⁸⁹ Количество писем, доставляемых ежегодно в Британию, выросло со 169 миллионов в 1840 году до более чем 1,5 миллиарда в 1889 году.⁹⁰

             

            ПРОИСХОЖДЕНИЕ ТЕЛЕФОНА БЫЛО противоречивым, во многом похожим на происхождение телеграфа. Итальянец, немец и по меньшей мере двое американцев выдвинули претензии разной степени правдоподобности к этому изобретению, но нет сомнений в том, что именно американская инженерия, капитал и маркетинг превратили телефон в технологию и индустрию, меняющие мир. Интересно, что именно император Бразилии дал компании Bell's phone большой старт. Телефон томился в темном углу на выставке Столетия Филадельфии в 1876 году, когда дон Педро II (сын императора, который установил свой трон, защищая свой “бессрочный” торговый договор с Великобританией) поднял трубку. “Боже мой, это говорит само за себя!” - сказал он, когда репортеры столпились вокруг. Волна рекламы помогла бы запустить телефонные компании Bell. К сентябрю следующего года в эксплуатации находилось более 1300 телефонов, и был сделан первый междугородний телефонный звонок между Бостоном и Вашингтоном.⁹¹ В 1880 году в США было 54 000 телефонных абонентов, в 1900 году - более миллиона, а в 1920 году - более 13 миллионов.⁹² Через десять лет после того, как Дом Педро открыл телефон, американские и британские инвесторы объединили двенадцать компаний для внедрения телефонов по всей Латинской Америке.⁹³

            Популярная культура

 

            Приход новых классов к беспрецедентному изобилию, изменившийся мир, созданный новейшими технологиями и СМИ, возможности для самовыражения в культуре, в значительной степени свободной от политической (хотя и никогда не от культурной или моральной) цензуры: все это помогло создать популярную культуру англоязычного мира, которая с тех пор ужасает и гипнотизирует иностранцев.

            Его корни снова можно смутно разглядеть в Англии кофейных остряков. Дешевая полиграфия, прекращение официальной цензуры и рост массовой аудитории с располагаемым доходом и опытом жизни в мире с новыми возможностями создали спрос на различные виды литературы и развлечений. Религиозные брошюры и трактаты частично покрывали спрос; так же как и рассказы о путешествиях в далекие страны. The Spectator Джозефа Аддисона и Ричарда Стила сыграл роль, мало чем отличающуюся от роли успешного интернет-блога нашего времени. Его часто публиковали. Его авторы усовершенствовали личный голос и личное мировоззрение. В нем рассматривался широкий и своеобразный круг тем, включая многое из того, что сегодня мы назвали бы лайфстайл-журналистикой, и, прежде всего, он стремился быть развлекательным. Она, как и ее бесчисленные меньшие подражатели и преемники, хотела быть удобной для пользователя в то время, когда литература все чаще стремилась быть грандиозной и впечатляющей. Он был болтливым, даже дерзким и неформальным там, где другие были серьезны. Он был моральным и религиозным, но легко относился к своему благочестию и своим принципам.

            Лондон Аддисона уже был полон остроумцев, стремившихся, с разной степенью таланта и отчаяния, зарабатывать на жизнь, удовлетворяя вкусы различной аудитории. Они писали баллады, пасквили, гимны, трактаты, романы, религиозные диспуты, эссе в прозе или стихах, переводы, истории и биографии и все остальное, что, по их мнению или мнению их издателей, могло привлечь внимание публики. Половину публики и, возможно, большую долю читающей публики составляли женщины; все чаще как в романах, так и в документальной литературе взгляды женщин и их проблемы рассматривались с большим уважением. Мужчины могли продолжать считать женщин ниже себя, но как авторы они не видели смысла оскорблять общественность. Со временем влияние и присутствие женщин в англо-американской литературной культуре будут расти, и со времен Джейн Остин до наших дней умные, энергичные и уверенные в себе женщины будут все чаще одерживать победу над тупоголовыми мужчинами и идиотками, которых такие мужчины склонны предпочитать. По крайней мере, на страницах романов глубокие, беспокойные и чувствительные, но безошибочно мужественные джентльмены начали беспомощно влюбляться в бедных и физически некрасивых гувернанток, когда богатая внутренняя красота начала свое долгое царствование в литературном мире.

            Ингредиенты, которые позволили бы различным течениям популярной культуры в англо-американском мире восторжествовать в глобальном масштабе, глубоко укоренились в факторах, позволивших англо-американцам добиться такого влияния на технологическое, экономическое и политическое развитие мира в рамках морской системы. Интеллектуально и культурно открытое общество, технологический прогресс и массовое изобилие, связанные с развитием капитализма, энергичный и богатый рынок, где продукты тестируются и где вознаграждение за успех велико, финансовая система, состоящая из искушенных и умелых инвесторов и учреждений, всегда стремящихся поддержать новые перспективные идеи и способных делать это экономично и эффективно: все это в совокупности создает условия для динамичной массовой культуры. Огромные доходы от постоянно растущего потока рекламы давали англоязычной печатной продукции, а позже радио и телевидению важнейшие преимущества на ранних стадиях развития каждой новой формы коммуникации. Стремительные перемены, охватившие англоязычные страны, побудили людей по-новому думать, писать, петь и действовать на новые темы. Поскольку “сегодня” англо-американского мира так часто является завтрашним днем его соседей, события, воспетые в популярной культуре этого мира, становятся ориентирами для тех, кто находится за его пределами, кто может почувствовать, что их собственный мир движется к реальностям, изображаемым и обсуждаемым, скажем, в американских фильмах или на телевидении. Между тем, поскольку производство и распространение популярной культуры требовало все больших бюджетов, более длительных временных горизонтов и более глубоких карманов, способность американских кинокомпаний получать доступ к финансированию в масштабах, когда-то зарезервированных для крупных промышленных проектов, дала бы американскому кинематографу преимущества в производственной ценности, с которыми иностранные конкуренты просто не могли сравниться.

            В конце концов, однако, хотя эти условия поддерживали и усиливали способность американской популярной культуры формировать отношение и ожидания во всем мире — и, между прочим, зарабатывать много денег, — именно отношение Эддисона и Стила к своей аудитории лучше всего объясняет способность стольких англо-американских технологий и продуктов, культурных и иных, добиваться такого большого успеха во многих местах.

            В мире капитализма потребитель - король. Успех зависит от обслуживания рынка. Влиятельные руководители и гламурные звезды могут презирать свою аудиторию, но они будут держать это презрение в секрете, если будут знать, что для них хорошо. Популярная культура в англо-американском мире стремится нравиться, и ее навыки угождения были тщательно отточены веками опыта, проб и ошибок и самой жесткой экономической конкуренции, которую когда-либо знал мир.

            Бритва Оккама

 

            Действовал еще один фактор - культурные предубеждения англоязычного мира, которые лучше всего выразил в философской форме Уильям Оккам, францисканский монах четырнадцатого века, родившийся в Суррее и получивший образование в Оксфорде. Уильям был выдающимся философом; его лучше всего помнят за то, что он учил, что мы должны искать как можно более простое объяснение любому явлению. Философам этот принцип известен как Бритва Оккама: если что-то не нужно, отрежьте это.

            Англо-американская философия сегодня все еще находится под сильным влиянием скептицизма и скупости мысли Уильяма. Что более фундаментально, эта идея выражает один из глубочайших импульсов англо-американского бизнеса, культуры и развлечений. В Голливуде люди говорят: “Давайте перейдем к делу”, что означает: давайте отбросим всю экспозицию и развитие персонажей и перейдем к сцене, которая привлекает толпы. Это выражение никогда не становилось популярным в европейском кинематографе; результаты в мировых кассовых сборах говорят сами за себя.

            Индустрия ресторанов быстрого питания также переходит к делу. Уберите все, что не относится к трапезе: салфетки, тарелки, овощи. Сконцентрируйтесь на главном: как можно быстрее пригласите как можно больше клиентов войти в здание и выйти из него. Сама еда, особенно гамбургер McDonald's, рецепт которого является самым распространенным в истории человечества, представляет собой подобную нарезку, сводящуюся к основам питания. Горячее, сладкое, кислое, соленое: гамбургер максимально приближен к четырем основным нотам человеческого вкуса. Такой подход к еде не связан с тонкостью или нюансами. Подобно голливудскому фильму, гамбургер McDonald's доносит свое простое послание до максимально возможного числа покупателей с минимумом времени и суеты.

            Страсть к простоте и вера в то, что простое имеет силу, во многом определяют англо-американскую жизнь. Переходить к делу, отбрасывая безделушки и излишества, чтобы добраться до сути, - это не только отличительная черта американской философии, кино и кухни. Это воображение, которое открывает новые, более дешевые и быстрые способы использования производственной линии. Это воображение создает простое рекламное сообщение для продвижения нового продукта. Он срезает наросты и традиции деловой практики, чтобы найти наиболее эффективный способ организации бизнеса. В финансах он безжалостно проникает в суть предложения.

            Даже в грамматике англофоны сразу переходят к делу. Как и все индоевропейские языки, английский изначально был языком с высокой флексией. На древних англосаксонских страницах Беовульфа каждое существительное имеет свой род и имеет разные падежные окончания в зависимости от его роли в предложении. Прилагательные грамматически “согласуются” с существительным, которое они изменяют. Глаголы могут принимать множество различных форм со строгими правилами, регулирующими их спряжение в разных временах, тональностях и наклонениях.

            В большинстве современных индоевропейских языков сложные традиционные спряжения и склонения постепенно исчезли, но английский избавился от них. Подобно персонажам европейских фильмов, части речи в европейских языках ведут гораздо более сложную жизнь, чем их англо-американские аналоги.

            Некоторые приписывают радикальное упрощение того, что стало английским, нормандскому завоеванию: бедные англосаксонские крестьяне не умели читать и поэтому не могли овладеть сложной грамматикой. Это кажется странным; неграмотные крестьяне по всей Европе поддерживали гораздо более сложные в грамматическом отношении языки, несмотря на аналогичные волны иностранных завоеваний. В любом случае, к четырнадцатому веку английский Джеффри Чосера был уже обтекаемым и прилизанным. От Чосера до Шекспира и до наших дней англофоны совершенствовали свою грамматику и риторику с помощью Бритвы Оккама, постоянно совершенствуя свой язык как более эффективный способ передачи информации. Никто этого не планировал, но английский стал одним из лучших языков в McDonald's. Его лаконичность, простота и удобство использования (за исключением орфографии) помогли сделать его деловым языком мира.

            Своя собственная лига

 

            В девятнадцатом веке лидерство Великобритании на ранних этапах промышленной революции сделало ее известной как “мастерская мира”; она также была мировой игровой площадкой, и, как отметил чилийский социолог Клаудио Велис, страсть Британии к организованному спорту оставила неизгладимый след в мировой культуре. Игры, в которые сегодня играет мир, правила, по которым он в них играет, институты, с помощью которых он ими управляет, корпоративные и бизнес-структуры, которые их финансируют, а также концепции национальной и международной конкуренции, которые превращают целые общества в фанатичных и преданных последователей своих любимых соперников, - все это продукты потребительской культуры англоязычного мира.

            Футбол, баскетбол, крикет, американский футбол, бейсбол, регби, гольф, теннис, хоккей, лакросс, сквош, бокс, плавание, легкая атлетика: в каждый из этих видов спорта сегодня играют по правилам, принятым в Северной Америке или Великобритании. (То же самое можно сказать и о более сидячих развлечениях: Монополия и Скрэббл - ведущие настольные игры в мире; покер и бридж - две наиболее распространенные карточные игры. Все они возникли либо в Великобритании, либо в Соединенных Штатах.)

            Некоторые из этих игр, такие как футбол, крикет и их американский родственник бейсбол, являются кодифицированными и стандартизированными версиями традиционных английских или даже европейских народных развлечений. Современный гольф произошел от игры с галькой и палками, в которую играли в ранней современной Шотландии. Современный теннис был сознательно развит под руководством английской национальной ассоциации крокета на основе средневекового спорта королей, известного как настоящий (от королевского) теннис. Лакросс и хоккей - это англизированные версии игр, в которые традиционно играют коренные народы Северной Америки. Бокс упоминается в Илиаде; однако современный вид спорта основан на правилах, названных в честь английского маркиза Квинсберри, который санкционировал их в девятнадцатом веке. Правила, пересмотренные кодексы, датируемые 1743 годом, были опубликованы в 1865 году. Плавание - занятие более древнее, чем письменная история, и соревнования по плаванию, предположительно, почти такие же древние; однако современный вид спорта - соревновательное плавание в стандартизированных соревнованиях - восходит к основанию первой ассоциации любительского плавания в 1869 году в Англии.⁹⁴ Правила крикета были впервые кодифицированы в 1744 году; первая печатная версия правил (“законов” для любителей крикета) появилась в 1775 году.⁹⁵ Футбольная ассоциация была основана в 1863 году; по сей день это орган, который управляет футболом в Великобритании, и его правила обеспечили глобальную основу для самого популярного вида спорта в мире.⁹⁶ К 1877 году теннисный подкомитет Всеанглийского крокетного клуба завершил работу по разработке правил современного тенниса.⁹⁷ Первые организованные соревнования по легкой атлетике в наше время были проведены в 1849 году в Королевской военной академии в Вулвиче.⁹⁸ Баскетбол был изобретен в 1891 году в Спрингфилде, штат Массачусетс; широко распространено мнение, что в бейсбол в современной форме впервые сыграли в 1839 году в Куперстауне, штат Нью-Йорк.⁹⁹ Восхождение сэра Альфреда Уиллиса на Веттерхорн в Швейцарии в 1854 году и создание Лондонского клуба горных лыж в 1857 году ознаменовали открытие современной организованной формы альпинизма; из семи высочайших вершин мира шесть были покорены первыми. совершено гражданами англоязычного мира.¹⁰⁰ Правила хоккея на траве были кодифицированы Британской хоккейной ассоциацией, основанной в 1886 году;¹⁰¹ регби в своей организованной форме восходит к образованию Футбольного союза регби в 1871 году.¹⁰²

            Даже такое мероприятие, как современные Олимпийские игры, возрождение древнегреческого спортивного ритуала при спонсорской поддержке француза Пьера де Кубертена, было сознательно смоделировано по образцу британского спорта девятнадцатого века. По словам биографа Кубертена, французский аристократ считал, что только британцы “сохранили истинные олимпийские традиции и следовали им”.¹⁰³

            Лидерство англо-американцев в развитии мирового спорта было обусловлено некоторыми из тех же факторов, которые способствовали более общей роли этих обществ в формировании подъема современной массовой культуры. В относительно богатом англосаксонском мире было больше людей, у которых было больше времени и денег, чтобы участвовать в подобных играх или платить вступительные взносы, чтобы посмотреть, как в них играют другие. В то же время их лидерство в транспортной революции означало, что они быстро развили железнодорожные сети, которые позволили командам регулярно выезжать на региональные или национальные соревнования, что позволило сформировать более широкие лиги. Благодаря the telegraph драматические события чемпионата и своевременные отчеты о удаленных матчах могут быть доступны на следующий день любому, у кого есть доступ к penny press.

            Но это еще не все. Англоговорящие спортсмены и атлеты, ответственные за этот необычайный всплеск спортивного творчества, объединили две страсти, которые часто противоположны: страсть к соревнованиям и страсть к организации. Соревнование в этих новых видах спорта было острее и полнее, чем когда-либо; однако эти виды спорта также были гораздо более строго регламентированы и контролируемы, чем развлечения, из которых они возникли. Сознательной целью организаторов было стимулирование конкуренции и азарта; они пытались разработать правила, которые сделали бы игры как можно более захватывающими. В некоторых случаях мотив был откровенно коммерческим. Более захватывающая игра привлекла бы большую аудиторию. В других случаях мотивом была любовь к соревнованиям. Стандартизированные правила позволили бы проводить национальные и международные соревнования, а общие правила позволили бы выявлять явных, неоспоримых победителей и проигравших.

            Новые правила не были направлены на укрощение спорта. Правила маркиза Куинсберри в боксе, например, предусматривали длительные поединки и, вероятно, повышали вероятность повреждения головного мозга.¹⁰⁴ Со временем, по мере того как различные нормотворческие органы пересматривали правила восемнадцатого и девятнадцатого веков, пристальное внимание по-прежнему уделяется повышению ценности этого вида спорта для зрителей, а также обеспечению того, чтобы правила способствовали, а не подрывали коммерческое благополучие команд и лиг. Некогда жесткие границы между профессиональной и любительской легкой атлетикой были размыты даже на некогда священных Олимпийских играх. Более короткие матчи по крикету были разработаны для повышения привлекательности этого вида спорта для современной аудитории; правила американского профессионального футбола были изменены, чтобы обеспечить соответствующее количество перерывов в игре, чтобы в телевизионных играх были рекламные слоты для продажи спонсорам.

            Англо-американский мир фактически регулировал свою спортивную деятельность во многом в том же духе, в каком он регулировал свои финансовые рынки и экономическую жизнь, — и результаты были во многом такими же. Подобно плющу, привязанному к шпалере, дух соперничества в англоязычном мире был связан с нормативной базой, призванной усиливать и поддерживать конкуренцию, а не сдерживать ее. Результаты говорят сами за себя.

            В то время как современный мир ведет бизнес и играет в свои игры во многом в соответствии с принципами, изложенными англоамериканцами, англоговорящие не всегда выигрывают. Первые бейсбольные матчи между американцами и японцами привели к победам японцев, почти таким же ошеломляющим, как победы японских автомобильных компаний позже над Ford и General Motors. Английские команды нечасто можно увидеть в финалах Чемпионатов мира, а английские команды по крикету в новейшей истории мало чем пугали соперников в Вест-Индии или Пакистане.

            Тем не менее, во многих областях, спортивных и других, мир сегодня играет в англосаксонскую игру по англосаксонским правилам, и герцог Веллингтон высказался гораздо глубже, чем он предполагал, когда сказал, что битва при Ватерлоо была выиграна на игровых полях Итона. То, как англо-американцы организовались для конкуренции в бизнесе и спорте, было и остается одним из самых мощных факторов, определяющих образ жизни всего мира.

 
           Девять • Златовласка и Запад

 

            Несмотря на этот рекорд, когда большинство людей вообще утруждают себя размышлениями о современной мировой истории, англосаксы выпадают из нее. Традиционное повествование предполагает, что главной темой современности является взлет и падение Европы. Начиная с путешествий Колумба и набирая обороты после того, как турки были отброшены от ворот Вены в 1683 году, западноевропейские государства постепенно создавали мировые империи, пока на пике своего развития в 1910 году европейцы не контролировали почти всю поверхность земного шара.

            Затем ситуация изменилась. Двадцатый век стал свидетелем того, как европейцы растратили свои силы в двух мировых войнах, в то время как движения за независимость в странах третьего мира постепенно положили конец старым империям. Теперь мир надеется на мультикультурное будущее, и влияние Европы и ее потомков на мировую культуру и политику уменьшится.

            Это хорошая история с множеством нравоучений, которые можно почерпнуть. Она льстит тщеславию европейцев, которые могут наслаждаться своим славным прошлым, одновременно уверяя третий мир в его грядущем величии. В нем даже есть много элементов правды и правдоподобия. У него есть только один серьезный недостаток: в нем упускается главное событие современного мира. Это похоже на постановку "Гамлета" без принца или "Трех медведей" без Златовласки.

            Конечно, это не означает, что европейская цивилизация в 1910 году не достигла уровня развития, который вызывал зависть и благоговейный трепет у остального мира. Делегации из древних империй объезжали столицы, университеты, военные академии и судебные инстанции Европы, чтобы раскрыть секреты ее успеха. Культурные и философские достижения Европы девятнадцатого века стоят в одном ряду с достижениями эпохи Возрождения или классической античности. Большую часть того времени англоязычный мир преследовало, и это справедливо, чувство провинциализма и культурной неполноценности. Английский роман мог занять достойное место в любой компании, но английская музыка, живопись, архитектура, скульптура, философия, история, теология — и в гораздо большей степени их американские версии — краснели и смущались, когда сравнивали свои сокровища с европейскими аналогами. Ни один французский или итальянский миллионер не рыскал по величественным домам и церквям англоязычного мира в поисках великолепных предметов, которые можно было бы забрать домой; ни один английский или американский дворец не разбирался кирпичик за кирпичиком, чтобы быть собранным заново на Луаре. Дилетантские университеты англоязычного мира не могли сравниться с такими центрами изучения немецкого языка, как Тюбинген, Гейдельберг и Университет Гумбольдта в Берлине; кроме того, из немецкоязычного мира в основном приезжали великие ученые, философы, психологи и теологи того времени, подкрепленные респектабельным батальоном французов. В сфере культуры старая картина расцвета и упадка Европы имеет большой смысл.

            Однако, когда дело доходит до глобальной политики силы, Европа девятнадцатого века - это почти второстепенное зрелище. Эльзас перешел из рук в руки, когда в залах Версаля была провозглашена Германская империя, Папская область исчезла, Османская империя уменьшилась на Балканах, как тают сугробы весной, монархия Габсбургов была изгнана с Ломбардской равнины. Все это было очень интересно, и такие силы, как национализм и социализм, которые родились в этой суматохе, продолжили свою глобальную карьеру, но большинство этих изменений были незначительными, если рассматривать их в контексте. За исключением моментов, когда одна или несколько европейских держав поднимались, чтобы бросить (безуспешный) вызов англоязычному порядку, небританская силовая политика в Европе имела относительно мало общего с великими преобразованиями, происходящими в более широком мире.

            В той степени, в какой история мировой политики за последние несколько столетий имеет единый всеобъемлющий сюжет, этот сюжет представляет собой длительный и продолжающийся подъем морской системы по мере того, как ее центр перемещался из Соединенных Провинций в Соединенное Королевство и затем в Соединенные Штаты.

            Вопрос в том, почему. Пятьсот лет назад Англия ни в коем случае не была ведущей страной в мире. Только в Европе Португалия, Франция, Испания, часть Германии, Нидерланды и некоторые итальянские города-государства, казалось, значительно опередили Англию. Европа в целом ни в коем случае не была явно в авангарде марша человечества. Османская империя была на пике своего могущества, вернув древнему городу Константинополю его былую славу и использовав знания и энергию десятков народов в рамках многоязычной культуры, где религиозные и этнические меньшинства имели гораздо больше прав, чем где-либо в христианском мире. Мусульманские правители наводили порядок на обширных просторах Индии и накапливали богатства, которые превосходили все, что накопила Европа. На экономику Китая приходилось больший процент мирового ВВП, чем сегодня на экономику Америки;¹ его торговцы, генералы, художники и ученые были, пожалуй, лучшими в мире. Японская культура, технологии и государственное управление представляли собой вершину человеческих достижений. Ни один наблюдатель, созерцающий богатство и могущество империй ацтеков и инков на американском континенте, не предсказал бы их неминуемого разрушения от рук испанских конкистадоров. Африканские правители относились к европейским гостям и торговцам с позиции равенства.

            Как Ей Это удалось?

 

            По мере того, как мир наблюдал за ростом и обретением власти англоязычными державами, как друзья, так и враги заметили, что по сравнению с другими обществами в Европе и за ее пределами англоязычный мир казался менее связанным традициями, более готовым к переменам, терпимым к инакомыслию и, прежде всего, допускающим хаотичные и иногда болезненные преобразования, которые создает и требует капитализм. На протяжении всего нового времени англоязычный мир был в авангарде продвижения человечества все глубже и глубже в мир демократического капитализма.

            Запад - это, конечно, относительный термин, и его точное значение меняется в зависимости от того, где и когда вы находитесь. Западная Европа, место, которое американцам часто кажется замкнутым и традиционным, людям из Восточной Европы, Азии и Африки кажется шокирующе западным. Китайские крестьяне, переезжающие через весь Китай на восток в поисках работы в Шанхае, чувствуют, что попали на Запад, когда видят сверкающие башни этого города, и ощущают превратности его экономической конкуренции и свободу его культуры. Калифорнийцы, путешествующие на восток через Соединенные Штаты, чувствуют, что они почти добрались до Европы, как только добираются до таких традиционных городов, как Бостон и Саванна.

            Относительность Запада имеет интересные политические и культурные последствия. Курдский иммигрант, прибывающий в Берлин, уверен, что он или она прибыли на Запад; говоря о различиях между немецким и турецким обществами, многие немцы будут говорить о своей западной идентичности. И все же в одно и то же время немцы часто отвергают кажущиеся излишества современности в американском стиле. Приезжим из Азии в 1941 году Токио казался передовым городом западной современности, как Сингапур сегодня приезжим из большей части Индонезии и Малайзии. Тем не менее, в Берлине, Сингапуре и Токио не было и нет недостатка в интеллектуалах, готовых поговорить о том, каким образом особые, незападные и немодернистские качества немецкого, японского и сингапурского обществ делают их дома морально и культурно глубже и богаче, чем нежелательный Запад англосаксонского мира.

            Ближе к дому, пятьдесят лет назад, когда американский Юг был гораздо менее развит, чем Север, многие южане поздравляли себя со своими теплыми, человеческими ценностями — в отличие от дегуманизированного, агрессивного общества Севера, одержимого деньгами. В то же время, конечно, они завидовали богатству и успеху Севера и горько возмущались его могуществом.

            На американском Севере жители среднего Запада противопоставляют свою приземленную теплоту и искренность холодно расчетливым жителям Восточного побережья. Повсюду на Восточном побережье люди говорят о холодных и искусственных ньюйоркцах. В Нью-Йорке люди из Квинса и Стейтен-Айленда сравнивают свою теплую семейную жизнь и дружелюбные манеры с холодной рыбой на Манхэттене — а на Манхэттене каждый знает кого-то более карьеристичного, более отчужденного, более холодного и более эгоистичного, чем кто-либо в собственном кругу друзей.

            Богатый и свободный, но в то же время холодный и бесчеловечный: так выглядит Запад с Востока. Именно так европейцы часто смотрят на англосаксонский мир; именно так большая часть мира, в свою очередь, смотрит на Европу. Так сельский Таиланд смотрит на Бангкок; так Свазиленд смотрит на Йоханнесбург, а южная Италия - на Милан. В очень большой степени именно так большая часть арабского Ближнего Востока относится к Соединенным Штатам сегодня.

            Это то, на что смотрят западники, когда они ненавидят и боятся Запада; это то, о чем говорят ософоби, когда они осуждают глобальную мощь и влияние Великобритании и Соединенных Штатов.

            Не все хотят принять англосаксонскую модель. На протяжении всей истории капитализма существовало повсеместное ощущение, что сделка, которую заключаешь с ним, - это сделка, на которую согласился Альберих Вагнера, отнявший у рейнских дев их золото: тот, у кого есть золото, должен отказаться от любви.

            Капиталистическое общество - это общество отчуждения, вот уже несколько веков говорят социальные критики со всего мира. В развитых странах “холоднее”, чем в развивающихся, в сельской местности теплее, чем в городе, и так далее.

            По мере увеличения темпов марша все больше и больше людей оказываются в более холодном, опасном и негостеприимном климате, чем они могли бы предпочесть. Миллионы иммигрантов из Северной Африки и Ближнего Востока в Европе считают требования своих новых домов радикально несовместимыми с их пониманием основных человеческих ценностей. Коренные европейцы вздрагивают от холодных ветров, дующих с высот англосаксонского капитализма, которые возвышаются над ними и находятся впереди. Американцы задыхаются и плотнее обертываются от холодных ветров глобальной конкуренции, которые постоянно делают американскую экономику все более жесткой и требовательной ареной.

            Эта ментальная картина мира, какой бы упрощенной она ни была, позволяет нам перефразировать наш вопрос о становлении морского ордена. Как англоговорящие страны оказались в авангарде глобального каравана и как они остались там после прибытия? Зачем они отправились в это путешествие и как они переносят холод? Ответ, похоже, состоит из двух частей. С одной стороны, англоязычный мир был своего рода глобальной Златовлаской на заре современной истории. По счастливой случайности или, как, без сомнения, сказал бы нам Оливер Кромвель, по провидению Божьему Англия оказалась в нужном месте с правильным сочетанием социальных и экономических условий в нужное время. Вторая, гораздо более сложная часть ответа объясняет, как Златовласке удавалось сохранять лидерство и сохранять тепло с начала современной эры в Европе до двадцать первого века.

            Как все сделать правильно

 

            Оглядываясь назад, мы можем видеть, что ранний современный мир был на пороге великой революции: утверждения капитализма в качестве движущей силы истории. Как социальная система, капитализм - это гораздо больше, чем свободные рынки; покупатели и продавцы были с незапамятных времен. При капитализме акцент делается не столько на индивидуальных экономических изменениях, сколько на накоплении огромных масс производственных и финансовых ресурсов. Финансы и денежное кредитование - необходимый и сложный бизнес в традиционной коммерческой экономике, но в полноценных капиталистических экономиках финансы являются сердцем системы — многие сказали бы, что это холодное, черное сердце, но тем не менее это сердце.

            Ставки в гонке за капитализмом были огромны. Любая страна, которая освоит эту новую форму социальной организации и оседлает тигра капиталистического развития, получит огромное преимущество над своими соперниками, накопит огромное богатство и станет великой державой. Итальянские города-государства, по-видимому, были первыми обществами, в которых начала проявляться динамика капитализма; Венеция и Генуя стали великими державами; другие города-государства разбогатели достаточно, чтобы поддерживать величайший культурный расцвет со времен античности. Крошечная Голландия, отбивавшаяся сначала от испанцев, а затем от французов, была больше, чем города-государства; в зените своего расцвета Голландия обладала империей, охватывающей весь мир.

            В раннем современном мире существовало множество культур и цивилизаций, которые балансировали на грани полноценного капитализма. Ученые десятилетиями спорили о том, осуществили ли бы переход такие страны, как Китай и Япония, предоставленные самим себе, и если да, то когда. Помимо Нидерландов и северной Италии, ганзейские города-государства северной Германии в шестнадцатом веке демонстрировали признаки перехода к капитализму. Мировая империя Испании зависела от капиталистических навыков итальянских банкиров.² Если бы Франция не была отвлечена своими религиозными войнами, она вполне могла бы стать той силой, которая сформировала мир.

            Англия была не первой страной, отважившейся пойти по капиталистическому пути, но это была страна, которой удалось пробиться локтями в начало процессии, а затем удержать ее лидерство. Мы можем видеть, по крайней мере, некоторые из причин, почему это произошло. Многие из них связаны с удачей. В удивительной степени Англия шестнадцатого и семнадцатого веков была страной Златовласки для капиталистического развития, наслаждаясь набором благоприятных условий, с которыми не могла сравниться ни одна другая страна.

            В то время географическое положение Англии казалось далеко не выгодным. На холодных и наполовину замерзших окраинах европейской цивилизации ее порты располагались вдали от прибыльных торговых путей Средиземноморья и Южной Атлантики мимо мыса Доброй Надежды. Бурные северные моря у ее берегов позволяли легко добраться только до пустынь Северной Америки — где не было великих, хрупких, богатых золотом империй, ожидающих добычи, где не лежали сказочные рудники, ожидающие разработки, и где не выращивались ценные пряности, распространяющие свои благоухающие ароматы над дружественными гаванями и бухтами.

            Однако, как показали последующие годы, у англичан была лучшая недвижимость на планете. Начнем с того, что они были частью Европы, где энергичные и опасные конкуренты держали страны в напряжении. Император Китая был властелином всего, что он мог охватить; китайская цивилизация, несравненно более сильная, уверенная в себе и более развитая, чем народы на ее границах, могла оставаться довольной своим статус-кво, поскольку последовательные вторжения варваров были поглощены могущественной, самодовольной культурой Китая. Османы тоже были достаточно богаты и сильны, чтобы игнорировать тревожную возможность того, что их империи есть чему поучиться у своих соседей. Даже когда их наступление на христианскую Европу застопорилось, возможность того, что мелкие западные государства могут угрожать Константинополю, можно было смело отбросить. Разрушительные изобретения, такие как печатный станок, могли быть запрещены; государству не было необходимости поощрять ученых и генералов путешествовать на запад в поисках новых знаний.

            Мелкие корольки, императоры, принцы и герцоги Германии, Франции, Англии, Италии и Испании не имели такой роскоши. Политическая, коммерческая и военная конкуренция была многогранной и безжалостной. Английские торговцы шерстью столкнулись с конкуренцией в Нидерландах; Священная Римская империя и Франция сошлись на дуэли в Италии. Война и экономическая конкуренция подтолкнули европейскую цивилизацию к инновациям и совершенствованию. Неспособность Европы объединиться позволила развиться многополярной цивилизации, в которой могло процветать и развиваться более одного направления мысли, более одного культурного импульса; где ученые, художники, изобретатели и солдаты могли сменить одного мастера на другого. Те же подразделения делают упор на распространение успешных методов. Эти государства вцеплялись друг другу в глотки; если одна страна совершенствовала арбалет или находила более эффективный метод фортификации, другие должны были перенять его или усовершенствовать.

            Европа той эпохи была движущей силой политического и экономического роста, где конкуренция ускоряла процесс исторических перемен. “Моя растительная любовь должна расти / Больше, чем империи, и медленнее”, - ³ Написал Эндрю Марвелл своей застенчивой любовнице: он думал о некоторых великих империях прошлого — таких, как Китай, Египет и Рим. Медленно поднимаясь и медленно падая, эти монументальные империи, казалось, жили в геологическом масштабе времени. Ко времени Марвелла история уже двигалась в ускоренном ритме, и с его времени по наше время перемены захлестнули мир со все возрастающей скоростью. Именно небольшие, более конкурентоспособные европейские общества первыми начали ускоряться на пути к западу, и Англия была в хороших условиях, чтобы ощутить всю силу этой более динамичной и конкурентной среды.

            В Европе Англия была в зоне действия Златовласки: достаточно близко, чтобы в полной мере воспользоваться ускорением Европы, но в достаточной степени в стороне, чтобы избежать повторного вторжения и разорения. Хотя он находился на дальних западных окраинах европейского мира, он не был затерян в отдаленной внешней тьме на манер Скандинавии или Исландии. В отличие от России, которую, по мнению многих ученых, сокрушили монгольские захватчики, уничтожив зарождающуюся цивилизацию и оставив ее навсегда отсталой и ущемленной в европейской гонке за первенство, Англия лежала на краю Европы, окруженная пустынным морем, а не изобилующей евразийской равниной, с которой волна за волной набегали варварские захватчики. И хотя Британские острова находятся на краю Европы, до устья Рейна можно быстро и, как правило, легко доплыть от устья Темзы. Морские пути в Португалию были открыты, и до Балтики было легко добраться. Когда османы закрыли традиционные средиземноморские торговые пути на Дальний Восток, позиции Англии внезапно стали более ценными, и некогда подавляющие преимущества, которыми пользовались Венеция и Генуя, превратились в ужасные препятствия в гонке за будущее.

            В долгосрочной перспективе, вероятно, было и преимуществом то, что морские пути из Англии не так легко вели к золотым и серебряным рудникам Южной Америки. Сахарные острова Карибского моря, табачные и хлопковые поля американского Юга и военно-морские склады на протяженном атлантическом побережье в конечном итоге оказались более ценными, чем впечатляющие испанские и португальские завоевания на юге.

            Geography had another blessing for England: the island was protected from many of the worst elements in European political life by the Channel, a moat that during most of this period effectively protected England against foreign attack. Holland, Germany, and Italy all suffered in this period because they were so vulnerable to foreign invasion. Countries on the mainland had to maintain large standing armies and build massive fortifications to defend themselves. This required a strong and centralized state; few could imitate the Alpine-dwelling Swiss and reach modern times without building a crushing bureaucracy and an absolutist central government.

            England was also Goldilocks-sized. It was larger than, say, the Dutch Republic or the Italian city-states and so was able to support a larger population and larger industries. On the other hand, in this era of poor communications and primitive governance, England was not such a large and heterogeneous empire that the effort to hold its divergent parts together resulted in a long series of civil wars and oppressions. Those that took place were mostly confined to what I’ve referred to earlier as the “Celtic fringe” and, for all their ferocity and horror, had little bearing on events in the English heartland.

            The Reformation, Counter-Reformation, and the resulting wars of religion dominated European history between the sixteenth and eighteenth centuries and shaped the culture and institutions of every European state. England was lucky enough to have a Goldilocks reformation and this, like its geographical luck, helped ensure that England would win the competition to carry the capitalist revolution through. In some countries, like Germany, the Reformation was too hot—that is, the passions of Reformation and Counter-Reformation were so strong that the country exploded into ruinous civil wars. In the German case, this meant not only terrible conflicts like the sixteenth-century Peasants’ Revolt and the siege of the Anabaptists in Muenster; it meant the Thirty Years’ War (1618–1648), in which one-third of Germany’s population died⁴ and the German economy was ruined.

            Были и другие страны, в которых Реформация была слишком холодной, где одна христианская конфессия заняла прочное положение, вытеснив всех своих соперников. В южной Европе Контрреформация смогла сокрушить дух светских, а также религиозных инноваций и заморозить общество в форме, которая замедлила бы рост капитализма. В активе Контрреформации было много ценных духовных и культурных достижений; к сожалению, почти везде, где она торжествовала, дух открытий, инноваций и перемен был подавлен временным навязыванием жесткого конформизма. Инквизиция заставила Галилея замолчать; протестантские ученые и бизнесмены были изгнаны католической Францией. В скандинавских странах и Пруссии также произошли холодные реформации. Там лютеранская ортодоксия установила черствую и бесплодную власть над общественной жизнью; Пруссия была в своем роде такой же конформистской и чахлой, как Италия при испанских Габсбургах.

            Английская реформация была в самый раз — по крайней мере, с точки зрения светского процветания. (Мы должны предоставить Богу судить о ее религиозных последствиях.) Хотя гражданская война и политические кризисы семнадцатого века дали Англии почувствовать вкус религиозной войны, страна никогда не скатывалась к хаосу в немецком стиле. И хотя англиканская церковь вышла победительницей, она никогда не была достаточно сильной или самоуверенной, чтобы искоренять инакомыслие так, как это обычно делали торжествующие устоявшиеся религии — как протестантские, так и католические — на материке. Несмотря на искренние усилия англиканских фанатиков, таких как архиепископ Лауд, и их успех в обеспечении того, чтобы как несогласные английские протестанты страдали в неблагоприятных условиях, так и католики-самоотверженцы страдали еще больше, нация все еще могла использовать таланты своих религиозных меньшинств. На пике антикатолического пыла в Англии католический поэт Александр Поуп сменил обращенного в католичество Джона Драйдена на посту ведущего литературного светила королевства. Помимо самой Библии, самой продаваемой книгой в Англии восемнадцатого века была"Путешествие пилигрима" Джона Баньяна, баптистского диссидента, который был заключен в тюрьму по религиозным законам Карла II. Доктор Томас Арне, самый важный английский композитор XVIII века после Генделя немецкого происхождения и автор музыки к “Rule Britannia”, был католиком. Из-за его веры он не имел права получать степень бакалавра, но Оксфордский университет признал его достижение, присудив ему почетную докторскую степень в области музыки в 1759 году. Сэр Исаак Ньютон и Джон Мильтон отвергли основные тринитарные доктрины, которые были в основе ортодоксального христианства с четвертого века; Дэвид Юм был в лучшем случае деистом; Уильям Пенн, советник двух королей, был квакером, и так далее. Это был вопрос не только талантливых личностей. В целых отраслях промышленности доминировали религиозные раскольники. Большая часть лондонских коммерческих интересов, не говоря уже о шерстяной промышленности, находилась во власти пуритан. Великие аристократические семьи, включая Говардов, самую благородную семью в стране, оставались католиками. Великие разработчики угольных шахт и производители текстиля на севере страны были в основном инакомыслящими; так же как и большая часть растущего профессионального среднего класса. Из двадцати двух церквей, построенных в Бирмингеме восемнадцатого века, только пять были Англиканской церковью.⁵

            Английские церкви, вероятно, были бы менее терпимыми, если бы они были сильнее или сплоченнее. В семнадцатом веке факультеты Оксфорда и Гарварда относились к астрономии Коперника с подозрением, и среди духовенства часто поднималась агитация за ужесточение наказаний и усиление соблюдения законов о соответствии религии. В Ирландии, где были объединены как признанные, так и несогласные протестанты (и католики значительно превосходили их численностью), были введены жестокие религиозные законы, которые соблюдались со строгостью, которой могла бы позавидовать сама инквизиция. Были нанесены раны, которые до сих пор не зажили в двадцать первом веке. Даже при Вильгельме III в убежденно кальвинистской шотландской низменности молодой студент университета был повешен за ересь еще в 1697 году,⁶ а пытки применялись в религиозных делах вплоть до восемнадцатого века.

            Тем не менее, по сравнению с католическими и протестантскими странами, где одной конфессии удалось добиться чего-то близкого к религиозной монополии, разнообразный религиозный состав Англии привел к менее строгим законам и менее строгому правоприменению. Помимо прочих преимуществ, это означало, что англичане, почти единственные в Европе, смогли привлечь к ответственности своих диссидентов и меньшинства. Когда дома не было необходимости, угрюмым пуританам, беспокойным анабаптистам, католикам сомнительной лояльности и раздражающим квакерам можно было предоставить безопасные убежища в колониях, где их промышленность и активность создавали новые рынки, богатство и силу для метрополии. Из тринадцати колоний, вошедших в состав Соединенных Штатов, пять были основаны для предоставления убежища религиозным меньшинствам (Массачусетс, Род-Айленд, Коннектикут, Пенсильвания и Мэриленд). Другие европейские государства не только не могли терпеть диссидентов у себя дома; они не могли выносить присутствия диссидентов в своих колониях. Испанцы чувствовали себя неспособными предложить маврам и евреям альтернативу изгнания из Нового света; после провала неудачной попытки в Форт-Каролине колонизировать гугенотами территорию нынешней Джорджии в 1565 году,⁷ французы действовали, чтобы предотвратить эмиграцию гугенотов во французские владения за границей. Таким образом, эти колонии страдали от медленного роста населения и хронической нехватки рабочей силы, по мере того как британская Северная Америка стремительно продвигалась вперед. Это имело значение; большое население и процветающая торговля английских колоний поддерживали растущий флот и, в эпоху, когда таможенные и акцизные сборы имели большое значение в государственных финансах, способствовали росту военной мощи Англии.

            Наконец, в Англии было государство Златовласки: не слишком мягкое, как в Германии раннего нового времени, где Священная Римская империя распалась на сотни крошечных местных юрисдикций, неспособных действовать в широком масштабе, и не слишком жесткое, как в Испании и Франции, где набирающие силу короли и жесткая бюрократия подавляли местную власть и частную инициативу.

            Опять же, это произошло не из-за какого-либо превосходного видения или добродетели англичан. В шестнадцатом веке Англия, Нидерланды, Франция, Испания и итальянские города—государства имели ограниченные правительства - полномочия короля (или другой исполнительной власти) были уравновешены и ограничены привилегиями и правами дворянства, духовенства и других сословий и групп интересов. По мере роста мощи и потребностей государства в семнадцатом веке правители пытались централизовать власть и сокрушить конкурирующие центры власти. В большей части Европы им это удалось; в Англии и Нидерландах они потерпели неудачу.

            Два из четырех английских королей Стюартов, Карл I и Яков II, пытались “модернизировать” английскую монархию путем ослабления парламента. Стюарты потерпели неудачу: Карл I лишился головы, а Яков II - трона. При Содружестве Оливер Кромвель стремился создать новую централизованную власть, основанную на мощи пуританской армии, которую он привел к победе в гражданской войне. Эта попытка также потерпела неудачу после смерти Кромвеля. Английское общество доверяло пуританам не больше, чем своим королям, наделенным абсолютной властью.

            Религиозная и политическая борьба той эпохи способствовала раннему развитию того, что последующие поколения назовут сильным гражданским обществом в Англии. В то время как местные чиновники продолжали осуществлять гражданскую власть в своих общинах, в основном без вмешательства центральной власти, рост числа религиозных конфессий создал множество частных корпораций и организаций, которые также управлялись на местном уровне. Формальные и неформальные объединения торговцев защищали общие интересы; распространение грамотности и книгопечатания в сочетании с постоянной политической и религиозной нестабильностью привели к широкому вовлечению общественности в актуальные проблемы того времени. Историк-марксист Кристофер Хилл тщательно задокументировал важность религиозных противоречий семнадцатого века для развития того, что сейчас называется гражданским обществом; В книгах Э. П. Томпсона "Становление английского рабочего класса" и Роберта Сенкурта "Жизнь Ньюмана" также прослеживается незаменимый вклад возглавляемых народом религиозных организаций и дебатов в растущую способность английского общества поддерживать подлинно демократические взаимоотношения и институты в последующие эпохи. Движения, подобные Уэслианским методистам, создали различные учреждения, от сектантских конгрегаций до образовательных программ и национальных ассоциаций для производства и распространения как светских, так и религиозных публикаций.

            Американские историки часто отмечают, что опыт самоуправления в колониях подготовил население того, что стало Соединенными Штатами, к их демократическому эксперименту. Столь же верно и то, что их британские родственники готовили себя к более демократическому и открытому обществу в семнадцатом и восемнадцатом веках, поскольку клубы, часовни, филантропические и благотворительные ассоциации и другие организации давали большому и растущему числу простых людей новый опыт и уверенность в себе.

            И все же, если правительства англоязычного мира были более гибкими — мягче — чем абсолютные монархии великих европейских империй, они не были слишком мягкими. Там, где государства были слишком мягкими и слабыми — как в Германии и Италии, — независимость была потеряна, а в некоторых случаях общество распалось в анархии и крови. Там, где государства были слишком жесткими, как во Франции и Испании, люди утратили привычку ответственно управлять собой; они стали думать о власти как о чем-то, что существует вне сообщества и неподотчетно ему. Власти сочетали возвышенные представления о полномочиях и прерогативах государства с неэффективным управлением и ветхими государственными структурами. Государство и общество отдалились друг от друга, и, когда их испытывали различного рода кризисы, государство не могло устоять. Людовик XVI потерял голову, когда возмущенное, но неопытное и неуравновешенное буржуазное руководство было доведено до революции неспособностью французского государства к реформированию. Латиноамериканские общества как в Европе, так и в Америке в период с восемнадцатого по двадцатый века сильно пострадали бы от колебаний между слишком жесткими государствами и слишком радикальными оппозициями.

            Английское государство находилось в ином положении, как и законодательные органы американских колоний. Относительно слабым государствам приходилось полагаться на добровольное сотрудничество и, следовательно, на общественное мнение ради власти и легитимности; в конечном счете политические лидеры научились превращать эту слабость в силу. Слабость вынудила политических лидеров англоязычного мира прислушаться к взглядам своего народа, выраженным в сложной сети гражданского общества и добровольных ассоциаций, через которые они организовались; поскольку общественное мнение было учтено, оно стало ответственным - и было готово поддержать своих лидеров в мирное и военное время. Более того, местные лидеры и широкие слои населения в целом поддерживали усилия и решения представительных органов власти.

            Это сочетание слабости и силы остается характерной чертой правительств в англоязычном мире и сегодня. В Великобритании, Канаде, Новой Зеландии, Австралии и Соединенных Штатах отдельные правительства слабы и подотчетны общественному мнению, но государство надежно опирается на поддержку народа. Несмотря на огромные перемены и стрессы, у всех этих стран была мирная конституционная история — в отличие от Европы, где более могущественные государства чаще подвергались свержению. С 1789 года во Франции было пять республик, три монархии и две империи. Великобритания и Соединенные Штаты за тот же период не претерпели никаких изменений в своих основных конституционных установлениях. С момента получения хартий-учредителей Канада, Австралия и Новая Зеландия также являются образцами конституционной стабильности. Со времен Славной революции 1688 года Американская революция является единственным примером насильственного свержения существующего правительства среди этих пяти стран. Тем не менее, у этих пяти англоязычных правительств, как правило, было меньше военных и институциональных оплотов против гнева населения. Государства в этих странах, как правило, управлялись более легкой рукой, чем государства континентальной Европы, обычно потребляя меньшую долю ВВП в мирное время, чем их коллеги, и осуществляя меньший контроль над социальным и экономическим развитием нации. И все же, несмотря на эту относительную слабость (или, возможно, из—за нее), эти государства были удивительно стабильны по мировым стандартам и доказали свою способность мобилизовывать огромные ресурсы, необходимые для реагирования на различные чрезвычайные ситуации, не подавляя гражданское общество чрезмерным превосходством в мирное время.⁸

            Все это помогает нам понять, как Златовласка вышла из исторических стартовых ворот на хорошей позиции — как англичане преодолели свою отсталость и как раннее принятие капитализма позволило им одерживать победы в ранних состязаниях с, как они это видели, различными осями зла. Некоторые из их соперников были скованы религиозными учреждениями, которые успешно предотвратили волну социальных и интеллектуальных инноваций, необходимых капитализму. Другие были раздавлены могущественными соседями или израсходовали так много своих ресурсов на самозащиту, что у них не было возможности конкурировать. Некоторые трудились при правительствах, которые внушали благоговейный страх частному сектору и подавляли инициативу; некоторые стали жертвами анархии и бесконечных войн, потому что их правительства не могли поддерживать порядок. Златовласка увернулась от пуль и попала в самую точку, а англоговорящий мир был готов выиграть гонку за мировую власть.

            Златовласке повезло еще больше. Удача подготовила Англию к тому, что она оказалась во главе процессии как раз в тот момент, когда для нее было важнее всего оказаться впереди. В мире вот-вот должен был появиться полномасштабный капитализм; страна, которая освоит эту новую систему, получит награды, которые намного превзойдут все сокровища любой империи прошлого.

            Поскольку английский капитализм зародился при благоприятных обстоятельствах, он работал относительно хорошо, создавая огромное богатство и пустив глубокие институциональные корни. Лондонские купцы очень преуспели в Ост-Индской компании; держатели акций Банка Англии разбогатели. Политическая власть переходит к тем, кто добивается успеха; я уже отмечал, что прибыли английских торговцев помогли парламенту одержать победу в его борьбе с королем. Если бы реакционные силы были сильнее, а революционные - слабее, Англия, возможно, двигалась бы медленнее, и история современного мира была бы совсем другой. Есть признаки того, что после всплеска энергии в эпоху Возрождения и Реформации большая часть Европы была готова сбавить обороты. Испанский империализм был пресыщенной, вялотекущей силой. Германии требовалось время, чтобы оправиться от разрушений, вызванных религиозными войнами семнадцатого века. Если бы Людовику XIV удалось установить в Англии слабый режим Стюартов, изолировать Голландию и усмирить Габсбургов, торжествующая, но измученная Франция также могла бы почить на лаврах — или сосредоточиться на борьбе с турками. Европа могла бы устоять на ногах, и поразительный взрыв следующих трех столетий, возможно, никогда бы не произошел. Освобожденные от давления Запада и столкнувшиеся с менее сложными и агрессивными пейсмейкерами, Китай, османы, Моголы и Япония, возможно, никогда бы не отстали так катастрофически. Возможно, несколько позже они столкнулись бы с современностью на более равных условиях.

            Это могло бы привести к созданию более счастливого мира, чем тот, который у нас есть, или могло бы подвергнуть человечество тирании и ужасам, от которых мы, к счастью, были избавлены. В любом случае, мы остались с миром, в котором англоязычные вырвались вперед, победили всех соперников и установили морскую гегемонию, основанную на глобальном капитализме.

            Ранний успех, однако, не полностью объясняет, почему англоязычные придерживались выбранного курса. Капитализм нелегок. Он вызывает одну революцию за другой. Возьмем в качестве примера изменения в сельском хозяйстве. Со времен Маркса и Энгельса взаимодействие между экономическими и техническими изменениями на фермах, в городах и транспортных системах Англии раннего нового времени изучалось в попытке раскрыть динамику капиталистических изменений. По мере роста городских рынков и распространения денежной экономики землевладельцы были менее заинтересованы в потреблении выращиваемого ими урожая; они хотели продавать товары на городских рынках. Это означало стремление к эффективности и более высокой прибыли. Это привело к разработке усовершенствованных научных методов ведения сельского хозяйства, а также к движению за ограждением. Иногда с оплатой, а иногда и без, арендаторы и мелкие землевладельцы теряли свои права на общие земли, которые затем были объединены в большие, эффективные поместья. Более эффективное сельское хозяйство означает, что для выполнения работы требуется меньше рабочих рук. На протяжении веков сельское население Англии постепенно вытеснялось с земли, увеличивая городское население, вызывая большие волны преступности и социальных волнений, но также увеличивая размер рынка сельскохозяйственной продукции и, следовательно, увеличивая потребность в научном сельском хозяйстве, основанном на ограждении и более капитализированном сельскохозяйственном процессе.

            Рост производства и добычи полезных ископаемых создал огромное богатство в ранее бедных и изолированных районах страны и создал новые могущественные классы магнатов и предпринимателей, которые хотели лучшего представительства в парламенте — и хотели изменений в национальной экономической политике, которые пошли бы им на пользу. Паровой двигатель, железная дорога, сталелитейный завод, автомобиль: каждый из них вызвал целую серию быстрых изменений в английской жизни. Старые элиты потеряли свою власть, старые обычаи - свою полезность. Новые реалии все более механизированного, безличностного и индустриального общества болезненно столкнулись с ценностями и привычками, сформировавшимися в другом мире.

            Капитализм означал конфликт и перемены, и чем быстрее капитализм повышал производительность и экономическую эффективность, тем больше конфликтов и перемен следовало за ним.

            Wal-Mart не может довольствоваться тем, что из года в год предлагает одни и те же товары по одним и тем же ценам одним и тем же покупателям. Он должен строить новые магазины, находить новые товары и новых клиентов и каждый год предлагать лучшие цены. ИТ-отдел должен постоянно искать новые способы управления и обучения своих сотрудников, контролировать и сокращать свои запасы, более эффективно использовать энергию, находить более дешевые конструкции для своих магазинов и, прежде всего, более эффективно управлять своим капиталом, если он хочет оставаться прибыльной организацией.

            Императив меняться и развиваться - это то, что отличает капитализм от других форм социальной организации. Торговцы, банкиры, дальнобойщики, коммерсанты — при капитализме все они ведут дарвиновскую борьбу. Наиболее приспособленные процветают; менее приспособленные идут к стенке.

            По мере возникновения новых отраслей и интересов они проверяют старых политиков и политические институты. То, что когда-то было зелеными лугами и овчарнями в Британии, внезапно ощетинилось темными сатанинскими мельницами. Эти владельцы заводов хотели, чтобы правительство учитывало их интересы; они хотели мест в парламенте, и они хотели, чтобы политические партии отстаивали их интересы.

            Крупные города, созданные капитализмом вокруг производственных центров, нуждались в новых транспортных сетях, чтобы прокормить массы своих жителей. Новые технологии потребовали новых законов для защиты интеллектуальной собственности; профсоюзы встали на защиту интересов работников, и необходимо было разработать новые своды законов и институтов, чтобы сбалансировать интересы работников с интересами работодателей.

            Быстрые, ускоряющиеся темпы социальных изменений бросили вызов британскому и американскому обществу, но каким-то образом англичанам и американцам удалось принять его порой холодную логику. Идея капитализма невмешательства заставляет нервничать большинство культур; англичанам и американцам это не всегда нравилось, но в целом британское и американское общества были более готовы и более способны плавать в бодрящих водах к глубокому концу плавательного бассейна невмешательства, чем в других крупных обществах мира. В результате на протяжении более двух столетий остальной мир с восхищением, ужасом и завистью смотрел на то, что до сих пор называют “англосаксонской” экономической моделью — и мощные последствия этой модели дали сначала англичанам, а затем американцам экономическое преимущество, которое поддерживало их в битвах с империями зла на протяжении многих лет.

            Сначала Британия, а затем Америка помогли определить реальность, которая лежит за географической метафорой ”Запада". На Западе рынки свободны, а капитал накапливается. Люди имеют право делать то, что они хотят. Государства относительно слабы, гражданское общество активно. Все религии свободны, и люди могут верить или не верить, как им нравится. С другой стороны, то, что люди приобретают в свободе, они могут потерять в безопасности. Запад - это страна возможностей, но это также и дом риска. Структуры традиционного общества — церкви, аристократии, гильдии — теряют способность регулировать поведение людей, но они также теряют способность защищать их.

            Очевидно, быстро расширяющейся англосфере по обе стороны Атлантики было легче приспособиться к этим прогрессивным и возрастающим изменениям, чем другим обществам. Англоязычные страны легче и регулярнее других открывали двери для перемен. Хотя в Англии девятнадцатого века были моменты нестабильности, и хотя Гражданская война в Америке была частично вызвана стрессами индустриализации в обществе, которое было наполовину рабским, наполовину свободным, в целом англоязычные страны могли продолжать двигаться в направлении метафорического Запада в относительном спокойствии. Для других путь был менее гладким; ориентированные на восток движения, такие как социализм, коммунизм, фашизм и ультратрадиционный монархизм, были намного сильнее за пределами англоязычного мира, чем внутри него, и во многих странах они были достаточно могущественны, чтобы замедлить, остановить и даже в некоторых случаях повернуть вспять их движение на Запад.

            Златовласка не просто оказалась в нужном месте в нужное время. Каким-то образом ей удалось пройти по извилистой, трудной и идущей в гору тропинке через лес без некоторых болезненных встреч и обходных путей, с которыми сталкивались другие. В отличие от бедной русской Красной Шапочки, она не позволила никаким волкам уговорить ее выбрать привлекательные, но губительные “короткие пути” на ее трудном пути; в отличие от Гретель, ее не заманили в маленький лесной домик völkisch, где детей сжигают в печах зла. Это не потому, что Златовласка избегала леса или оставалась на его опушке; на самом деле она забралась глубже и оставалась в лесу дольше, чем другие дети. Как ей это удалось?

 
           Часть третья

Англосаксонские взгляды

 

 
           Десять • Осы и пчелы

 

  Десять • Осы и пчелы

 

            Теперь у нас есть некоторое представление о том, что сделали англосаксы; в решающие годы становления мировой капиталистической экономики англосаксы успешно справились с ее динамикой и разработали как внешнюю политику, так и внутренний порядок, которые в полной мере использовали преимущества этой новой силы.

            Но снова возникает вопрос, почему? Почему англосаксы приняли капитализм так быстро и так основательно? Почему он им так нравится и почему у них это так хорошо получается?

            Ответы на эти вопросы могут помочь нам понять ход мировой истории, но чтобы найти их, мы должны покинуть мир геополитики, экономики и великой глобальной стратегии и взглянуть на социальные и психологические факторы в англосаксонской культуре, благодаря которым скачок к капитализму казался таким относительно легким и естественным для англоязычного мира.

            В поисках ответов мы теперь обращаемся к области религии и философии, и, в частности, к работам философов Анри Бергсона и Карла Поппера. Обоих мужчин интересовали различия между открытым и закрытым обществами (термины, изобретенные Бергсоном и принятые Поппером); их работа помогает пролить свет на культурные силы, действующие в англо-американском мире.

            Бергсон, философ-эволюционист, пытавшийся понять, как требования эволюции видов и индивидуального выживания влияют на духовные ценности и психологию индивидов и групп, опубликовал "Два источника морали и религии" в 1932 году. Он постулировал существование двух видов социальной организации в природе. Одним из них было сообщество индивидов, полностью руководствующихся инстинктом: улей или муравейник. В этих обществах нет ничего добровольного; каждый индивид просто выполняет отведенную ему роль. В животном мире существуют менее экстремальные формы инстинктивных сообществ; горные гориллы и выдры живут сообществами и в основном следуют своим инстинктам, но пользуются значительно большей автономией, чем муравьи и пчелы. Бергсон предполагает, что наши предки, должно быть, жили более или менее таким образом до развития человеческого сознания. Он называет этот тип инстинктивного общества закрытым обществом.

            Закрытое человеческое общество отличается от муравейника или даже колонии бобров тем, что люди обладают сознанием, осознают себя индивидуумами, чьи желания могут отличаться от поведения, предписываемого инстинктом. Инстинкт не может действовать напрямую, как это происходит у муравьев и пчел. У него должен быть способ дать о себе знать в сознании — заставить людей “выбирать” вести себя так, а не иначе. Бергсон утверждает, что религия при определенных обстоятельствах выполняет эту по сути консервативную социальную функцию.

            В закрытом обществе все участники знают свое место. Обычаи, мораль и закон усиливают друг друга. Путь племени или клана - это путь природы; нарушать обычаи - значит бунтовать против богов.

            Однако люди - не муравьи, и ими управляют не только инстинкты. Моральные и этические дилеммы могут возникать даже в закрытом обществе. Большая часть греческой трагедии вращается вокруг такого рода дилеммы: Эдип непреднамеренно женится на своей матери. Когда Клитемнестра убивает Агамемнона, ее детям приходится выбирать между преступлениями: убить свою мать или оставить отца неотомщенным.

            Более того, вкрадывается индивидуальная воля. Молодые парни и девушки не желают вступать в брак с человеком, которого выбрали их родители; любовь имеет свойство нарушать правила.

            Традиция и обычай защищают сами себя. В анализе Бергсона религия возникает как своего рода ментальная привычка, которая связывает человеческий интеллект с инстинктивным стремлением к солидарности и преемственности. Это голос инстинкта, звучащий в сознании. Нарушение табу заставляет кого-то дрожать и чувствовать себя больным: такова сила инстинкта. Это вызывает реакцию в сознании, которая побуждает человека следовать инстинктивным побуждениям. Бергсон называет этот вид религии “статичной религией”; его цель - удерживать людей и общества там, где они есть.

            Голос инстинкта, доносящийся из сферы за пределами сознания, сопровождается красотой, ужасом и смыслом. Мифы, легенды, интуиция, видения, поэзия и благоговейный трепет - все это приходит к нам из-за пределов нашего обычного восприятия, и они оба обогащают и формируют человеческую жизнь.

            Для Бергсона есть еще одно важное различие между человеческими обществами и ульями, какими бы процветающими они ни были. Если бы у пчел была история, с ней было бы покончено. Улей как социальная форма работает для них довольно хорошо, но пчелы, похоже, никуда не направляются.

            Это явно не относится к человечеству. Как биологический вид, люди находятся в зачаточном состоянии. Краткий период письменной истории, дополненный устными преданиями и разрозненными свидетельствами археологов и палеонтологов, наводит на мысль, что изменения и рост столь же естественны для человечества, как стабильность для пчел. За относительно короткое время люди распространились по всей поверхности земного шара, сталкиваясь с разнообразными средами обитания и вызовами, требующими новых ответов. Сама человеческая культура имеет тенденцию расти и меняться; методы охоты, сельского хозяйства, гончарного дела и металлургии возникают в одной части мира и распространяются через контакты и торговлю.

            Та сторона человеческой натуры, которая открыта для обучения и перемен, уводит человеческие общества от замкнутого мира традиций и шаблонов. Этот инстинкт ко всему новому, непохожему и автономному - необходимая часть человеческой природы, без которой люди не смогли бы процветать или, возможно, выжить. Бергсон определил “открытое общество” как тип общества, в котором может быть реализовано это человеческое стремление к переменам. Открытое общество противоположно закрытому обществу. В открытом обществе разрушаются традиционные единства. Обычай теряет свою принудительную власть над личными жизнями. Женщины могут делать то, что раньше принадлежало мужчинам, и наоборот; крестьянам больше не нужно подчиняться аристократам. Открытые общества основываются на идеалах и устремлениях, а не на традициях и архаичных правилах. Обычаи уступают место совести.

            Согласно схеме Бергсона, в каждом обществе есть открытые и закрытые элементы. Племенные народы в небольших семейных группах, не имеющие знаний о более широком мире, тем не менее, живут в богатой и сложной социальной среде, которая меняется в ответ на внешние события или социальные силы, а также на ощущаемые потребности и чаяния членов группы. С другой стороны, современное индустриальное общество сохраняет многие черты закрытого общества. Иррациональные традиции и предпочтения формируют поведение людей, считающих себя индивидуалистами; племенная лояльность формирует отношение к политической партии, нации и действующим иерархиям.

            Из всего этого должно быть ясно, что то, что мы назвали “Западом”, является миром открытого общества и что путешествие с Востока на Запад - это путешествие от относительно закрытого общества к относительно открытому. Открытое общество также выше — холоднее — закрытого общества. В закрытом обществе традиционные роли и семейные узы создают теплую, хотя иногда и удушающую обстановку. В открытом обществе люди менее обременены такими связями, но отсутствие этих определенностей и отношений может быть холодным и отчуждающим.

            Также должно быть ясно, что капитализм является одновременно продуктом открытого общества и двигателем его развития. Как экономический механизм, он обогащает и расширяет возможности обществ, которые его принимают. Закрытые общества, которые пытаются плыть против течения, ослабевают, обедняют и в конечном итоге побеждаются. С развитием капитализма произошло нечто новое: история перестала быть хроникой циклов открытости, за которыми следуют реакция и закрытие. Вместо этого это стало историей продолжающегося движения на запад и разрушения сдерживающих стен. Открытое общество положило начало трансформации в динамичное общество, трансформации, которая продолжает формировать наш мир сегодня.

             

            КАРЛ ПОППЕР ПОЗАИМСТВОВАЛ социальную типологию Бергсона и сделал ее центральным элементом своей философии истории. По Попперу, писавшему в той части двадцатого века, когда сотни миллионов потеряли свою свободу из-за коммунистической и фашистской тирании, закрытое общество оказывает мощное влияние на человеческий разум. Открытое общество может быть свободным, но оно пугает. История по большей части является свидетельством усилий, чаще успешных, чем нет, сторонников закрытого общества по закрытию открытых обществ. Большая часть новаторской книги Поппера "Открытое общество и его враги" представляет собой историю философии, понимаемую как ряд усилий по укрощению разрушительных интеллектуальных и политических сил открытого общества и восстановлению закрытого общества с его стабильностью и вселяющими уверенность вечными и абсолютными качествами. Это история строительства стен со времен Платона до времен Гитлера и Сталина.

            Гораздо больше в "Открытом обществе и его врагах" посвящается врагам, а не друзьям открытых обществ именно потому, что эти враги так многочисленны и так могущественны. Человеческий разум может быть сильно привлечен концепцией открытого общества, но открытые общества дестабилизируют и нервируют, и голос инстинкта в союзе с закрытой религией постоянно зовет странников домой. Поппер сравнивает реакцию афинян против демократии, которая, как он утверждает, выражена в философии Платона, с реакцией против Французской революции, кульминацией которой стала мысль Гегеля. В обоих случаях Поппер наблюдал схожий феномен: силы реакции борются за то, чтобы задушить открытое общество оружием традиционной религии и традиционных ценностей. Поппер видел нечто подобное в действии марксизма своего времени. В работе самого Маркса, утверждал Поппер, идет борьба между элементами освобождения и справедливости в открытом обществе и тенденцией закрытого общества к доктринам исторического детерминизма, заимствованным у Гегеля и глубоко враждебным идее свободы человека. Нет нужды говорить, что в коммунизме Советского Союза Поппер увидел сторонников закрытого общества, вновь восторжествовавших над элементами просвещения.

            Поппер, безусловно, прав в том, что исторически попытки создать открытые общества обычно терпели неудачу или, в лучшем случае, со временем достигали частичного успеха. В Греции открытые демократические общества имели ярко выраженную тенденцию к возвращению к тирании. В каждой республике есть Цезарь; в каждом сенате - Сулла. Эта модель пережила античность, и, как мы видели, большинство европейских обществ не смогли продвинуться вперед, потому что стресс зарождающейся современности привел к абсолютной монархии, а не к усилению демократизации в семнадцатом и восемнадцатом веках. Опыт Златовласки в англоязычном мире нетипичен; многие маленькие девочки, отправляющиеся на запад через темные леса, оказываются в животах волков.

            Нидерланды, Великобритания и Соединенные Штаты не были первыми в мире открытыми обществами. Несколько открытых обществ появились, по крайней мере ненадолго, в классической древности. Многие итальянские города-государства могли бы с полным основанием претендовать на звание открытых обществ, и важные элементы открытого общества можно было бы найти среди северных торговых городов Ганзейского союза. Но форма открытого общества, появившаяся в Нидерландах и англоязычном мире, была более прочной, экспансивной и долгоживущей, чем открытые общества более ранних исторических эпох. Эти ранние открытые общества обычно были строго ограничены как во времени, так и в пространстве; они появлялись в определенном городе—государстве — обычно с населением в десятки тысяч человек - и вскоре исчезали в столкновениях с иностранными военными державами или внутренней реакцией.

            У обществ современного мира были очень разные карьеры. Они не только выжили там, где другие гибли; они процветали. Более того, они развивались. Поколение за поколением, эпоха за эпохой открытые общества современной эпохи становятся все более открытыми. Рабство исчезает; женщины получают право голоса; образование становится доступным для все большего числа людей. В прежние времена открытые общества были редкими и хрупкими цветами, которые появлялись при благоприятных условиях, но быстро увядали. Сегодня, по крайней мере в определенных местах, открытое общество является выносливым многолетним растением, цветущим из года в год и, по-видимому, невосприимчивым ко всем болезням.

            Это не просто открытые общества; они динамичны. Похоже, у них есть внутренний принцип развития, который продвигает их вперед. Открытое общество остается очень хрупким растением в мышлении Поппера; чтобы понять динамичные общества, нам нужно вернуться к Анри Бергсону и к другому важному элементу его мысли: концепции динамичной религии.

            Статичная религия, зов инстинкта, - это сила, которая крепко удерживает члена закрытого общества в соответствии с его предписаниями и традициями. Сократ был казнен за подрыв религии; организованная религия часто возглавляла идеологическое и политическое сопротивление капитализму и демократии в современной европейской истории. Во многих странах мира мы все еще можем видеть статичную религию, стремящуюся навязать конформизм обществам, все более подверженным влиянию капитализма. Фундаментализм может быть возмущенной реакцией статичной религии, пытающейся восстановить угрожаемый статус-кво.

            Более оптимистичный, чем Поппер, Бергсон был философом прогресса. Несмотря на откат и триумфы реакции, человеческое общество, по мнению Бергсона, со временем становилось более открытым. Современная эпоха допускала свободу мысли и действий, которой не существовало в средневековой Европе. Какими бы ни были недостатки политических институтов человечества, сознание явно казалось более развитым и более независимым от тирании суеверий, чем в первобытном прошлом. Мир двигался на запад.

            Бергсон утверждал, что стремление к переменам и развитию так же глубоко заложено в природе человека, как и консерватизм. Переход от закрытого общества к открытому - это не нарушение природы человека, а ее реализация, и природа несет такую же ответственность за развитие и прогресс человека, как и за силы конформизма и консерватизма.

            Инстинкт перемен, как и инстинкт консерватизма, должен действовать через человеческое сознание. Человек Бергсона подобен тем мультяшным персонажам с ангелом и дьяволом, по одному на каждом плече, которые нашептывают противоречивые советы — хотя и те, и другие, по мнению Бергсона, являются законными и нормальными проявлениями человеческой природы.

            Если статичная религия - это голос в человеческом сознании, призывающий нас принять традиционные социальные ценности и ограничения, то динамичная религия - это имя ангела, которое Бергсон называет человеком, стремящимся ко все более открытым обществам. Подобно статичной религии, она может принимать различные формы в психологическом опыте людей: чувство беспокойства и неловкости, стремление к новым впечатлениям, голос в голове, выкрикивающий предупреждения или команды, видения, сны или идеи. У Бергсона, родившегося в еврейской семье из Англии и Польши, были сложные отношения с организованной религией. Его ранние книги были запрещены католической церковью, но к концу его жизни он примирился с католической церковью; он отказался от официального обращения только в знак солидарности с евреями, страдающими от антисемитизма Виши. По его просьбе католический священник помолился на его похоронах. (Бергсон, член Французской академии и обладатель многих других почестей и назначений, отказался от них всех, вместо того чтобы обратиться к режиму Виши с просьбой об освобождении от его законов, ограничивающих место евреев во французской жизни.)

            Мистицизм, особенно католический мистицизм, был для Бергсона характерным выражением динамичной религии, но для наших целей полезнее взглянуть на определенные мистические видения и идеалы, которые пронизывают общества и зовут людей на запад. Концепция социального равенства для всех людей низвергла аристократию, несмотря на то, что она была санкционирована вековыми обычаями. Мистический идеал демократии сравнял троны и заставил выживших монархов принять реальность народного суверенитета в большей части мира. Видение расового равенства привело к деколонизации и американскому движению за гражданские права. Концепция гендерного равенства произвела революцию в социальных отношениях во многих обществах за последние десятилетия, и ее работа явно еще не завершена. Эти видения не обязательно должны быть связаны с ортодоксальной или организованной религиозной общиной, чтобы быть могущественными, и действительно, их продвижение по миру кажется независимым от какой-либо конкретной секты. Однако верно и то, что эти видения действуют более мощно, когда они связаны с чем-то за пределами их самих. В американской истории такие дальновидные движения, как аболиционизм, избирательное право женщин и движение за гражданские права, насчитывали среди своих лидеров много светских и нецерковных женщин и мужчин, но они были обязаны своим прогрессом и, особенно, во многом готовности людей страдать и, при необходимости, сражаться и умереть за них религиозным убеждениям, которые выходили за рамки их непосредственной цели.

            Самые мощные из этих видений, те, которые Бергсон называет мистическими, ведут к новым способам бытия человека. Святой Франциск Ассизский, святая Екатерина Сиенская, Мартин Лютер, св. Игнатий Лойола, или Мартин Лютер Кинг-младший, захвачен видением нового образа жизни и под его влиянием продолжает вести совершенно иную человеческую жизнь, чем любая из виденных ранее. Одна женщина или один мужчина переживают это видение непосредственно или субъективно, но сила идеала настолько велика, что другие, видя его из вторых или третьих рук или читая о нем в книгах, чувствуют силу и вдохновляются жить таким образом сами. Они постоянно обогащают и углубляют представление мира о том, что значит быть человеком, и дают остальным из нас новый выбор и новые возможности.

            Эти видения не всегда носят традиционный религиозный характер. Ренессансный идеал полноценной человеческой жизни не является классически христианским. Трубадуры средневековья с их новым взглядом на романтическую любовь действовали вопреки как религиозным, так и социальным установлениям своего времени, но это видение неизмеримо расширило запас человеческого опыта. Идеал богемы возник в Веймаре восемнадцатого века и Париже девятнадцатого века и, к лучшему или к худшему (а возможно, и к тому, и к другому), формирует сегодня жизни десятков миллионов молодых людей и искателей творчества по всему миру.

            Динамичная религия может вывести людей из традиционных религиозных структур — Ральф Уолдо Эмерсон, Генри Дэвид Торо и Авраам Линкольн - все они чувствовали, что следуют духовным импульсам, выходя за границы деноминаций и сект. Динамичная религия придала Уэсли смелости порвать с Англиканской церковью и привела Святых последних дней в Дезерет. Это также может привести людей к поиску нового смысла и возможностей в структурах и догмах, которые когда-то казались множеством сухих костей в пыли.

            Но хотя динамическая религия может вести в направлении, отличном от статической религии, у этих двух видов религиозного опыта есть определенные общие элементы. Они указывают за пределы самих себя, привнося в обычное человеческое сознание намеки на более богатое восприятие, более широкие миры и, прежде всего, на трансцендентность и смысл. Они сверхъестественны и могут сопровождаться видениями, голосами или другими проявлениями необычной и поразительной природы. Они несут с собой убежденность; для тех, кто получает их послания, они являются авторитетными заявлениями. “Савл, почему ты гонишь меня?” - воззвал воскресший Христос по дороге в Дамаск. Моисей увидел куст в пустыне. Будда обрел новый вид существования под деревом бо.

            Эта концепция динамической религии как движущей силы в создании открытого общества или в постепенном и прогрессивном преобразовании закрытого общества в более открытый режим, что интересно, отсутствует в адаптации бергсонианской парадигмы Поппером. Это, возможно, полусознательное неприятие степени, в которой сила духовного чувства может быть задействована на стороне открытого общества, по-видимому, отражает и усиливает мрачный взгляд Поппера на историю. Для Поппера психологические силы, поддерживающие открытое общество, так же слабы, как и разум; глубокие инстинктивные побуждения тянут нас обратно в комфортный мир традиций и замкнутости.

            Трагический выбор, который многие застенчивые “современные” наблюдатели видят между черно-белым реализмом открытой современности и призрачными красками и образами закрытых традиций и мифов, исчезает, если принять во внимание динамичную религию Бергсона. Великие видения, озаряющие небо на западе и побуждающие нас поднять ставки и двигаться дальше, волнуют человеческие души до глубины души — точно так же, как те мистические струны памяти, которые связывают нас с прошлым. Религия и миф не всегда консервативны; сторонник прогресса столь же богобоязнен, как и приверженец консерватизма, а Сократ был (по крайней мере) столь же благочестив, как и его палачи.

            Карл Поппер не одинок в том, что исключает динамичную религию из своего видения "модернизации”. Идея о том, что просвещение подразумевает секуляризацию, широко и глубоко укоренилась, а представление о цивилизации как о трагически необходимом выборе, который неизбежно отрезает человечество от глубочайших элементов его природы, было одним из наиболее распространенных тропов в романтических письмах девятнадцатого века и в интеллектуальном дискурсе двадцатого века. Тем не менее, очевидно, что страны, которые во многих отношениях являются наиболее модернизированными по любому определению, основанному на экономическом и технологическом прогрессе, — Великобритания девятнадцатого века, Соединенные Штаты сегодня — значительно более религиозны, чем большинство других.

            Таким образом, ключ к способности англоязычного мира продвинуться так далеко на запад и сохранить свое лидирующее положение в мировом сообществе заключается не в том, что оно является или было более светским, чем другие общества. Действительно, по мере того, как Британия становилась более светской в двадцатом веке, она утратила технологическое превосходство над своими конкурентами и стремление к глобальной власти, и она, по крайней мере временно, отошла от переднего края капиталистических социальных изменений. Историк Найл Фергюсон заходит так далеко, что пишет, что “падение веры в Империю часто шло рука об руку с потерей веры в Бога”.¹ (Не обязательно верить ни в то, ни в другое, чтобы увидеть последствия потери религиозной веры для глобальной роли Великобритании.) Тони Блэр, неоимперский премьер-министр, который еще раз призвал британский народ к глобальной гладстоновской миссии, был, возможно, за исключением Стэнли Болдуина, самым преданным христианином на Даунинг-стрит, 10 после отставки Гладстоуна. По мере того, как Соединенные Штаты расширяли свои технологические и экономические преимущества в конце двадцатого века, они также переживали религиозное возрождение, которое некоторые сравнивали с более ранними “Великими пробуждениями”, которые привели к драматическим изменениям в американском обществе в прошлые столетия.

            Именно в динамичной религии, а не в секуляризации мы должны искать объяснения господства англоязычных. Просвещенная современность не преодолела укоренившуюся традиционную религию в англоязычном мире. Скорее, динамическая религия проникла и дополнила статичную религию в религиозной жизни англоязычных. Златовласка смогла так успешно следовать своим путем на запад через темные и угрожающие леса, потому что, подобно Волхвам до нее, она следовала за звездой.

 
           Одиннадцать • Викарий и Динамо-машина

 

            На первый взгляд религия англо-американского мира не кажется ни особенно интересной, ни особенно достойной восхищения. Его наиболее характерной фигурой, возможно, является знаменитый антигерой британского пасквиля восемнадцатого века, викарий из Брея. Молодой викарий взошел на кафедру после того, как смерть Кромвеля привела Карла II на трон, а духовенству нужно было следовать политическим указаниям двора, чтобы добиться церковных привилегий (денег и положения), и его взгляды соответствовали времени:

В золотые дни доброго короля Карла,
Или прикоснись к помазаннику Господню.
И прокляты те, кто осмеливается сопротивляться,
Короли назначены Богом,
Я ежедневно проповедую своей пастве.
Так я получил привилегию.
Яростным приверженцем Высшей Церкви я был
, Когда Верность не причиняла вреда; Но потом ветер переменился. Брат Чарльза, Яков II, римский католик, унаследовал трон в 1685 году. Используя свои полномочия помилования, он фактически отменил уголовный закон, который не позволял католикам занимать должности в церкви и государстве, приказал зачитывать декларацию на этот счет с каждой кафедры и, пока Славная революция 1688 года не изгнала его из королевства, продвигал римский католицизм королевским покровительством и благосклонностью. Викарий принял вызов:

Когда короной завладеет король Джеймс,
Но ради Революции.
И я был иезуитом,
моя Конституция была в полном порядке,
Римская церковь, которую я счел подходящей
, И я прочитал Декларацию:
Уголовное право, которое я отвергал,
И папизм вошли в моду;           Протестантское руководство Англии призвало Вильгельма Оранского на трон. Это был революционный акт, бросивший вызов исторической вере Англиканской церкви в непротивление королю и долг пассивного повиновения всем его приказам; группа ведущих епископов и духовенства отказалась принести присягу на верность новому режиму и была лишена своих должностей. Не такой хитрый викарий:

Когда пришел Вильгельм, наш Избавитель,
Шутка - это непротивление.
Пассивное послушание - это шутка,
Отодвинув совесть на расстояние,
Я отменил Старые принципы,
И поклялся ему в Верности:
Я снова повернул дело вспять,
Чтобы унять Недовольство Нации,         История продолжается:

Когда Ройял Энн стала нашей королевой,
И я стали тори.
Мы увидели другой облик вещей,
Славу Англиканской церкви, Это тоже прошло.

Когда Джорджу пришло время пудинга,
И он стал вигом, сэр.
Сэр, я еще раз изменил своим принципам,
И Умеренные люди выглядели большими,    В конце стихотворения пожилой и устоявшийся викарий клянется в верности новому режиму и повторяет припев, в котором излагается его личное кредо:

             

Прославленный Дом Ганновера,
я буду наместником
, Какой бы король ни правил,
До моего Смертного дня, сэр.
Если только Времена не изменятся.И это закон, я буду отстаивать
Но Георг останется моим законным королем,
Я ни разу не дрогну
Ибо в своей Вере и верноподданничестве,
Пока они могут сохранять владение:
Этим я горячо поклянусь,
И протестантской преемственностью, Брей, сэр!¹         Песня приглашает слушателей высмеять беспринципного священнослужителя — и самих себя, поскольку большинство англичан в ту эпоху поддерживали викария, — но именно такая ловкость спасла Англию от ожесточенных гражданских войн в бурные годы карьеры викария, примерно между 1670 и 1715 годами. Миллионы англичан приняли серьезные изменения в руководящей религиозной и политической философии своего национального истеблишмента в те годы. И хотя имели место значительные вспышки насилия, английского или британского (после того, как Акт объединения в 1707 году объединил Англию и Шотландию в единую политическую организацию), общество никогда не опускалось до анархии и открытых боевых действий гражданской войны 1640-х годов.

            Эта гибкость и прагматизм сыграли важную роль в том, чтобы сделать величайшее событие тех лет — Славную революцию, которая сменила монарха, но также закрепила верховенство парламента над короной как самым могущественным элементом в государстве, — таким же мирным, каким оно было. В более общем плане, именно прагматизм викария из Брэя — светский, циничный, терпимый — позволил Британии создать новый тип политического общества, которое гораздо лучше справлялось со стрессами и требованиями формирующейся капиталистической системы, чем что-либо другое, существовавшее в то время.

            И все же это была не совсем секуляризация. Несмотря на истощение, последовавшее за битвами британской реформации, возникшее новое общество изменило свое отношение к религии, не разрывая своих связей с христианством. Глубокая религиозная вера продолжала формировать отношение как населения, так и элиты в Британии в течение почти двух столетий после того, как викарий из Брея вознесся в Великое Архидиаконство на Небесах, и как Соединенные Штаты, так и другие колониальные ответвления Великобритании, такие как Новая Зеландия и Австралия, сегодня остаются значительно более приверженными традиционным религиозным верованиям и практикам, чем большинство европейских стран. Постоянство религии в столь значительной части англосаксонского мира, по-видимому, связано с ее способностью сосуществовать и даже процветать благодаря своего рода скептицизму, который фатален для того, что Бергсон назвал бы статичной религией, но который характерен для все более динамичной религиозной ориентации англоязычного мира.

            Признаки странного нового отношения к религиозным догмам в английской традиции обнаружить нетрудно. “Никогда не было ничего, что было бы так хорошо придумано или так надежно установлено людьми, что с течением времени не было бы испорчено”, - писал первый протестантский архиепископ Кентерберийский Томас Кранмер в 1538 году. С некоторыми изменениями это предложение сохранилось и стало первым предложением предисловия к Книге общей молитвы 1549 года, и оно остается сегодня в молитвенниках, существующих в англиканском сообществе.²

            Это странно современно звучащее вступление к религиозному документу Реформации, но это не единственное признание неуверенности, которое можно найти в этой книге. Все церкви допускали ошибки “не только в своей жизни и манере проведения церемоний, но и в вопросах Веры”, говорится в "Религиозных уставах" — на протяжении веков определяющем утверждении доктрины Англиканской церкви.³ Римская церковь, как и все другие древние христианские церкви — Антиохийская, Александрийская, Иерусалимская — пошла наперекосяк. Действительно, сама Англиканская церковь пошла наперекосяк, и в течение двух столетий, последовавших за разрывом Генриха VIII со старой религией, “официальное христианство” в Британии меняло доктрину почти так же часто, как меняло монархов. И дедушке, и внуку викария из Брея понадобился бы его прагматизм. Слегка реформированная при Генрихе VIII, радикально реформированная при Эдуарде VI, снова католическая при Марии I, непросто смешанная при Елизавете I, доктрина и практика Англиканской церкви продолжали меняться с каждым дуновением ветра от эпохи Стюартов до наших дней и, по-видимому, будут продолжать меняться. Сегодняшняя ересь — это ортодоксальность завтрашнего дня и, возможно, ересь послезавтрашнего.

            Здесь не было ничего такого, чего викарий из Брэя не понял бы (или даже не приветствовал бы, если бы это мнение было достаточно популярным). Но в христианской традиции это возмутительно. Христианство - это откровение, о том, что Бог врывается в историю с определенным посланием. И все же отцы англиканской церкви прямо заявляют, что истина о Боге неизвестна, возможно, непознаваема. Означает ли это, что Бог пытается и терпит неудачу, чтобы раскрыть себя? Церкви Рима, Александрии, Антиохии, Иерусалима и средневековой Англии думали, что обладают Вечной Истиной; англосаксонские богословы утверждают, что это не так. Уверенность, которую эти церкви — и другие авраамические диспенсации, такие как ортодоксальные мусульмане и иудеи, — заявляют о своих верованиях, не является, как писал Кранмер сотни лет назад, тем, что Бог намеревается для нас иметь.

            Что интересно в этом заявлении, однако, не то, что Англиканская церковь сделала это так рано. Это то, что Церковь восприняла новость так флегматично. Если ни церковь, ни книга не могут рассказать нам непогрешимую истину о Боге, зачем ходить в церковь и зачем читать Библию? Если уж на то пошло, зачем творить добро и воздерживаться от зла?

            Не все, подвергающие сомнению эти несомненные факты, реагировали так спокойно. Персонажи Достоевского теряют веру в абсолютные моральные порядки и убивают своих домовладелиц. Французские скептики видят догму насквозь и становятся воинственными антиклерикалистами. Бесславие, сказал Вольтер, и ему захотелось увидеть день, когда последний король будет задушен внутренностями последнего священника.

            Другие считали, что без основы в виде абсолютной религии никакой общественный порядок не может устоять. Сегодня мы все еще слышим эти опасения от консервативных интеллектуалов, которые обеспокоены тем, что без какого-либо абсолютного, детализированного и неизменного морального кодекса мы скатываемся к Гоморре. Этот страх имеет глубокие корни в природе человека, но подтверждают ли это исторические свидетельства? Английские реформаторы, возможно, и утратили уверенность в том, что обладают абсолютной истиной, но у них не было сомнений в необходимости поддержания порядка.

            Дисциплина английского языка не всегда была привлекательной. Архиепископ Кранмер, чьи собственные убеждения в области сакраментального богословия за двадцать лет перешли от католицизма к лютеранству и своего рода протокальвинизму, сжег на костре несколько человек за то, что они придерживались мнений, которых он сам когда-то придерживался или будет придерживаться очень скоро. Когда он сам был окончательно сожжен во времена правления королевы Марии, некоторые из тех, кто судил его, когда-то работали вместе с ним во имя Реформации.

            В последующие годы английская церковь стала мягче, но не утратила своего хребта. Его вера была определена в Тридцати девяти статьях, и вплоть до девятнадцатого века те, кто отказывался их подписывать, не могли получить университетские степени. В 1930-х годах Церковь, даровавшая Генриху VIII два развода и простившая ему еще двух обезглавленных супругов, вынудила его потомка Эдуарда VIII отречься от престола, прежде чем он женился на Уоллис Симпсон. Принц Чарльз был вынужден извиниться перед бывшим мужем герцогини Корнуоллской, прежде чем смог жениться на ней. Английские епископы времен Эдуарда VIII были гораздо более скептичны, чем Томас Кранмер, в отношении доктрин, которые они проповедовали. К двадцать первому веку было трудно представить мнение, которое заставило бы английского священника с хорошими связями отказаться от епископства, но доктринальная неопределенность - это одно, а неподобающие королевские браки - совсем другое.

            Так они обращались с богатыми. Они были не менее готовы наказывать бедных. Правители Англии, хотя и были лишены утешения в виде абсолютной веры в неизменную религию, тем не менее на протяжении четырех столетий умудрялись наводить порядок в своем обществе, часто жестоко. Мятежники были подавлены, предатели четвертованы, бродяги выпороты, браконьеры повешены, воры сосланы — все это происходило так, как будто существовал неизменный моральный порядок и английская аристократия точно знала, что это такое.

            Лишенный удобств абсолютной или закрытой философии, бедный Ницше уставился в философскую бездну и застонал от болезненного, зачарованного ужаса: “Ничто не истинно, и все дозволено”, - содрогнулся он.

            Англосаксонский ответ был иным. Английские епископы посмотрели правде в лицо и не увидели ни малейшей причины бросаться в какие-либо пропасти, философские или иные. Вместо этого они продолжили излагать правила празднования Пасхи каждый год. “Разумеется, в теории нет ничего истинного и все дозволено”, - зевают английские богословы, под ногами которых зияет пропасть релятивизма. “Итак, следует ли опустить "Аллилуйя" после чтения Евангелия в Великий пост? И где та девушка с бутербродами с огурцом?” Каким-то образом выбор между верой и неверием не казался столь очевидным для большей части англоязычного мира, как для других стран. Англоязычному миру удалось совместить прагматичный и скептический подход к истории и философии с глубокой религиозной верой и ощущением Божьей промыслительной заботы. Между тем, пропасть между религией и светскими реформами и модернизацией, которая доминировала в политике большей части Европы до двадцатого века — и доминирует в жизни Израиля и многих мусульманских стран сегодня, — никогда не была такой глубокой в англоязычном мире. Две идеи, находящиеся в творческом напряжении, сосуществовали в Англосфере на протяжении полувека. С одной стороны, Бог существует и открывает людям свою волю относительно моральных правил и религиозных доктрин; с другой стороны, человеческое понимание этих откровений остается частичным и может измениться.

            Все разваливается на части

 

            Если применить типологию Бергсона к религиозному опыту англосаксонского мира, то, по-видимому, по мере ускорения социальной эволюции англоязычный мир перешел от по существу статичного религиозного состояния, в котором устойчивое равновесие периодически нарушалось эпизодами религиозного динамизма, к динамичной религиозной системе, основанной на постоянных элементах застоя.

            Формирующаяся религиозная структура англоязычного мира будет обладать двумя выдающимися особенностями, которые делают ее особенно подходящей для роста динамичного общества. С одной стороны, англоязычный мир имел бы плюралистическую и многополярную религиозную среду, в которой бок о бок существовало бы множество различных конфессий и теологических течений. Как впервые заметил Вольтер, там, где есть одна религия, есть деспотизм; там, где их две, гражданская война. Пусть будет тридцать религий, и все они будут жить вместе в мире. Но верно и то, что богословское содержание большей части, хотя и не всей британской религии, было необычайно гостеприимным для динамичной религии.

            Своеобразная религиозная эволюция англосферы, похоже, произошла не в результате какого-либо грандиозного плана. Когда Генрих VIII сверг папу римского и провозгласил себя главой Англиканской церкви, никто не предвидел перемен, которые произошли на самом деле; почти наверняка все основные действующие лица английской реформации были бы горько разочарованы результатом. Возможно, Кранмер понимал это, когда писал предисловие к Книге общей молитвы; успех английской реформации заключался в неудаче всех, кто пытался привести ее в безопасную гавань.

            Похоже, что произошло то, что по мере того, как рамки традиционной британской жизни растворялись и изменялись под все углубляющимся воздействием социальных изменений, связанных с подъемом капитализма, “замкнутый круг” средневекового католического христианства распался на части. Ни величественные интеллектуальные построения средневековой схоластики, столь прекрасно синтезированные святым Фомой Аквинским и переданные в поэзии Данте, ни разрозненные традиции народного благочестия и народные предания, смешивающие христианские и языческие верования и истории, не могли удовлетворить все общество. Слишком многое менялось слишком быстро; люди, казалось, нуждались в более сильной, более эффективной религии, которая могла бы провести их через социальные и экономические изменения, происходившие в Англии и Шотландии времен Тюдоров и Стюартов.

            Некоторые думали, что старая религия, должным образом возрожденная, все еще может руководить британской жизнью. Под дисциплинированным руководством иезуитов и священников, посланных в качестве миссионеров, остатки католической церкви трудились под жестокими угрозами и преследованиями, чтобы привести Англию к Контрреформации — модернизированному и систематизированному католицизму. Если бы они преуспели, то подтвердили бы классическую модель долгого восхождения человечества от закрытого общества к открытому. Серия медленных изменений привела бы к корректировкам и реформам в общественном устройстве; вспышка динамичных мистических и духовных переживаний указала бы путь к новой и более богатой общественной жизни. После перестройки и открытия общества энергия динамичной религии пошла бы на убыль, и новое равновесие продержалось бы до тех пор, пока не потребовались бы новые изменения.

            Были моменты, когда казалось, что Контрреформация может увенчаться успехом. Мэри я встретила очень небольшое сопротивление поначалу, когда она восстановила старую религию. Если бы Мария выбрала более популярную партию (помните, она вышла замуж за непопулярного короля Испании) или родила ребенка, который продолжил бы католическую династию, она могла бы вернуть Англию Риму. Мария, королева Шотландии, также была католичкой; она приходилась внучатой племянницей Генриху VIII, и именно ее сын, Яков VI Шотландский, унаследовал английскую корону от королевы Елизаветы. Если бы у Марии были лучшие политические инстинкты, она могла бы сохранить свой шотландский трон (и свою голову) достаточно долго, чтобы самой унаследовать корону Елизаветы, или, по крайней мере, достаточно долго, чтобы воспитать своего сына католиком. Столетие спустя было слишком поздно реалистично мечтать о преобразовании всей страны. Однако, если бы правнук несчастной королевы Шотландии Яков II обладал хоть какой-то политической хитростью, он, вероятно, смог бы восстановить вокруг трона католическую партию, которая пользовалась ограниченной терпимостью и которая со временем могла бы постепенно завоевать прагматичных новообращенных среди религиозно безразличного дворянства восемнадцатого века.

            Тем не менее, то ли по невезению, то ли по недальновидности, то ли по Божьему провидению, Контрреформация в Англии потерпела неудачу. Но, как оказалось, то же самое потерпели и ее соперники.

            Радикальные протестанты хотели более тщательной реформы церкви. Но в конце концов они тоже поверили, что результатом религиозной реформы станет новый, постоянный и всеобъемлющий статус-кво. Выражаясь бергсонианскими терминами, они согласились с католиками в том, что Англии нужна по существу статичная, неизменная, абсолютная религия, периодически обновляемая и корректируемая динамичными эпизодами. Подобно современным исламским фундаменталистам, эти реформаторы смотрели на весь мир через призму священной книги. Подобно ваххабитским муллам, критикующим идолопоклонство популярного ислама с его культами святых и святынями, реформаторы атаковали католические отклонения от того, что они считали истинной и чистой религией. Средневековая церковь была коррумпированной, и ее традиции часто основывались на поддельных и корыстных документах, таких как так называемое Пожертвование Константина. Этот документ якобы был указом императора Константина, который передал Западную Римскую империю папам. Он веками использовался для обоснования папских притязаний. Такие традиции не были руководством к религии Христа. “Никто не называй человека своим отцом”,⁴ Христос сказал Своим ученикам — и все же католическая церковь преследовала как еретиков любого, кто отказывался присвоить запрещенный титул ее священникам! “Позволь маленьким детям и не запрещай им приходить ко Мне”, — ⁵ сказал Иисус, - но средневековая церковь сжигала на костре любого, кто пытался перевести Священные Писания на язык, понятный обычным людям.

            Утверждению о том, что Священное Писание может заменить средневековый синтез, была присуща вера в то, что где-то в Священном Писании содержится систематическое богословие, которое может быть доказано ясными, недвусмысленными текстами. Это систематическое богословие должно было включать руководство по поведению. Священное Писание должно было указывать, как должны быть организованы поместные церкви и как местные общины должны быть связаны в более широкие региональные объединения. Кто должен назначать пасторов церкви? Какой свод доктрин следует требовать от всех людей, стремящихся к принадлежности? Какой стандарт поведения уместен и что следует делать с теми людьми, священнослужителями или мирянами, которые не могут ему соответствовать?

            Но, несомненно, Священное Писание можно интерпретировать и для ответа на другие вопросы: какой верностью подданные обязаны своему королю? Каковы обязанности короля перед своим народом? Должен ли закон Моисея быть обязательным для английских судов? Какие действия должны предпринять христиане, когда правитель несправедлив? Что следует делать, когда такой правитель, как Мария I или Иаков II, пытается заставить подданных подчиняться старой религии?

            Большая часть интеллектуальной и даже политической истории Англии и Шотландии XVII века отражала усилия теологов, политиков и, в конечном счете, солдат выработать подход, основанный на Священных Писаниях, ко всем основным жизненным вопросам. Надежда — нет, уверенность, — которая стояла за их усилиями, заключалась в том, что можно было найти новое, очищенное мировоззрение, прочно основанное на Священном Писании, которое заменит всеобъемлющий средневековый синтез. Затем, когда работа по открытию истинной религии наконец будет завершена, общество сможет отдохнуть.

            Каждый по-своему, пуритане, пресвитериане, Диггеры, уравнители, анабаптисты, лютеране и кальвинисты работали над тем, чтобы основать английскую или шотландскую жизнь на Библии; они расходились во мнениях между собой по многим вопросам, но в целом были согласны с тем, что они не искали того, что мы сейчас назвали бы открытым или либеральным подходом к жизни. Они атаковали старые, католические истины, но они верили, что они могут быть заменены библейскими.

            Одним из тех, кто пошел дальше всех в этой логике, был Джон Мильтон, поэт и пуританин, занявший высокий пост в Содружестве Кромвеля. Мильтон, один из самых умных и образованных людей своего времени и, возможно, самый уважаемый пуританский ученый в стране, был убежден, что вдумчивый читатель, используя лучшие рукописи и ограничиваясь простыми методами объяснения и интерпретации, мог бы развить на основе Библии систематическое богословие, которое обеспечило бы политическую и догматическую определенность в бурях века.

            С большой доброй волей он взялся за работу, но полученная им рукопись — на латыни, известная как De Doctrina Christiana (О христианской доктрине) — была, по большинству стандартов, ужасающе неортодоксальной.⁶ Искренне и тщательно следуя тому, что он считал ясным значением несомненно авторитетных отрывков, Мильтон отрицал гомоузию, классическое определение отношений Христа с Богом Отцом, которое было центральным элементом ортодоксального христианства со времен Никейского символа веры. В эпоху, когда богословские споры быстро разжигали войны, а репутация Мильтона была такой же высокой, как у любого ученого в Европе, эта еретическая рукопись, должно быть, показалась взрывоопасной. Книга была помещена под замок для сохранности и не публиковалась до правления Георга IV, к тому времени англоязычному миру было меньше опасаться доктринальных противоречий.

            То, что обрекло Мильтона на поиски достоверности, основанной на Библии, было тем, что обрекло на этот поиск всю Англию XVII века: люди просто не соглашались с тем, что означает Библия. Это произошло не потому, что они не изучали Библию досконально или не использовали лучшие источники. Серьезные, исполненные молитвы, образованные исследователи Библии радикально расходились во мнениях по основным вопросам. Было ли крещение младенцев обязательным, разрешенным или запрещенным? Мог ли любой христианин угощать хлебом и вином на Вечере Господней, или требовалось, чтобы такой человек был рукоположен? Если рукоположение было необходимо, было ли это работой местной общины или какого-то человека или комитета с региональными обязанностями? Кто был квалифицирован для проповеди и как это было решено? Когда честные, верующие в Библию христиане расходятся во мнениях по какому-либо пункту доктрины, какой процедуре они должны следовать, чтобы прийти к разрешению?

            Джон Драйден, младший современник Мильтона, стремился, но не вполне достиг религиозной ловкости викария из Брея. В молодости, при Содружестве, он был добрым пуританином и написал оду на смерть Кромвеля. (“Свое величие он черпал только с Небес, / Ибо он был велик, и таким его сделала судьба”, - писал он о человеке, по вине которого был казнен Карл I.)⁷ Когда Карл II был призван обратно на трон, Драйден быстро стал роялистом и англиканцем, написав Religio Laici, защиту Англиканской церкви от ее пуританских и римско-католических противников в 456 строках пятистопных двустиший. Чарльз назвал его поэтом-лауреатом в 1670 году. При Якове II Драйден действовал слишком быстро. Ко времени Славной революции он уже обратился в католицизм, и в 1687 году — всего за год до гибели Джеймса — опубликовал 2585 строк, опять же пятистопным ямб, из "Лани и пантеры", в защиту католического богословия от его англиканских и пуританских критиков.

            Проблемы религиозного авторитета доминируют в двух работах: Как можно разрешить религиозные споры? Когда две секты или ученые расходятся во мнениях, как можно узнать, кому верить? В более позднем католическом стихотворении Драйдена "Лань" (самка оленя, которую он использует как символ Римско-католической церкви) указывает на проблему использования священных книг Священного Писания как единственного проводника к религиозной истине:

            Священные книги, как вы говорите, полны и ясны,
И содержат все необходимые моменты истины.

            Тем не менее, как отмечает the Hind, “ваши северные церкви расходятся во мнениях” и

            . . . Лютер, Зинглий [Цвингли], Кальвин,⁸ святые вожди
Устроили королевскую битву за убеждения;
Или, подобно диким лошадям, несколько путей закружили
Текст о пытках в христианском мире.⁹

            В этом вопросе нельзя отрицать правоту Хинда, и по сей день “верующие в Библию христиане” остаются разделенными по ряду доктринальных пунктов. Исторически сложилось так, что люди перестали искать в Священных Писаниях непогрешимое, определенное и всеобъемлющее руководство по поведению человека. Этот поиск продолжается и сегодня среди многих евангельских и пятидесятнических христиан по всему миру. Но англоговорящие люди перестали ожидать, что изучение Священных Писаний приведет к широкому общественному консенсусу относительно того, что они означают. Лозунг Реформации sola scriptura, “только священное Писание”, может обеспечить правило, по которому отдельный человек или секта могли бы вести святую жизнь, но он не обеспечит безопасную и универсальную систему, при которой могло бы жить все сообщество. К концу семнадцатого века многие протестантские библейские секты Англии признали, что ни одна из них не может разумно рассчитывать занять территорию старой католической церкви. Каждый мог по-прежнему верить, что обладает полной и единственной евангельской истиной, каждая маленькая часовня могла гордиться знанием того, что под ее скромными сводами собрались земные представители Единой Истинной Церкви Божьей — но это было главенство, которое светский мир никогда бы не признал.

            Мильтон был одним из первых, кто осознал последствия, выступая в парламенте в 1644 году против правительственной цензуры книг в знаменитой речи “Ареопагитика”, названной в честь холма в Афинах, где заседали судьи и где когда-то учил святой Павел. Отметив, что цензура была распространена там, где католические прелаты пытались навязать ортодоксальность силой инквизиции, и напомнив своей аудитории, что он, Мильтон, встречался с Галилеем, “состарившимся узником инквизиции” в Италии, он призвал парламент разрешить свободное расследование и бесплатную публикацию. Истина раскрывается в процессе, сказал он, и наше знание о Боге обязательно должно меняться со временем. Цитируя Священное Писание, Мильтон сравнил Истину с источником: “Если ее воды не текут в постоянном темпе, они превращаются в мутный пруд конформизма и традиций”.¹⁰ Разногласия и полемика не являются признаками упадка общества; они являются необходимыми условиями духовного прогресса. “Там, где есть большое желание учиться, там по необходимости будет много споров, много писанины, много мнений”.¹¹ Истина не требует помощи ни от церкви, ни от государства; она сама заявит о себе. “Ей не нужны ни политика, ни стратагемы, ни лицензии, чтобы одержать победу; это уловки и средства защиты, которые эррор использует против своей власти”.¹²

            Более того, наши знания растут с течением времени. Завтра мы будем знать больше, чем сегодня. Истина растет, когда “Бог сотрясает царство сильными и целебными движениями ... Ибо таков порядок Божьего просвещения своей Церкви: распределять и распространять постепенно свой луч, чтобы наши земные глаза могли наилучшим образом выдержать его”.¹³ Перемена в религии была не неизбежным злом, а необходимым благом.

            Сам Милтон, похоже, думал, что со временем возникнет новый окончательный синтез и хаосу прогрессивных открытий придет конец. Но уже тогда казалось очевидным, что с практической точки зрения, здесь и сейчас, единственный способ быть верным Богу - это быть открытым религиозным изменениям и новому мышлению: динамичная религия, а не статичная, необходима как основа жизни. Поиск истины через Священное Писание привел к открытым морям, а не к безопасным гаваням и устьям рек, к которым стремились первоначальные реформаторы. Перемены начали рассматриваться как постоянный, необходимый и даже освященный элемент истинной религии.

 
           Двенадцать • Докси против Докси

 

            Даже до того, как он явно перерос в сектантскую неразбериху конца XVII века в Англии, подход sola scriptura не был повсеместно популярен среди английских протестантов. Очень влиятельная часть реформаторского сообщества, широко представленная при королевском дворе, но также среди духовенства и консервативных мирян, решила избрать средний курс между тем, что они считали неприемлемыми крайностями буквализма Священных Писаний и Римского католицизма. Традиция, по их мнению, могла бы стать безошибочным руководством по крайней мере к самым запутанным религиозным спорам.

            Опора на традиции была очень близка английскому сознанию. Несмотря на динамизм их экономики на протяжении веков и степень, в которой англичане изменили свои древние институты, очевидно, что в стране, чье общее право основывается на многовековых прецедентах, действует глубокий консерватизм.

            Потрясенные сектантским хаосом, возникшим в результате избиения буквалистов, утверждавших, что все в жизни должно соответствовать простым, безошибочным принципам Библии, традиционалисты утверждали, что нужно обратиться к консенсусу великих мыслителей и святых прошлого, которые размышляли над этими вопросами. Как святой Августин толковал Библию? Чему учил Халкидонский собор?

            Когда дело дошло до вопроса о том, как организовать гражданское общество и повседневную жизнь, сторонники традиций высмеяли энтузиастов-пуритан и осудили их. Такие драматурги, как Бен Джонсон, высмеивали пуритан с помощью вымышленных персонажей, таких как Скорбящий Здоровый, Ревностный к земле Занятый и другие назойливые люди с их безрассудными теориями.

            “Ты думаешь, раз ты добродетельный, то больше не будет пирожных и эля?”¹ Спрашивает сэр Тоби Белч пуританина Мальволио в " Двенадцатой ночи". Пуритане запретили Рождество как папистский праздник без какого-либо обоснования в Священном Писании; Пуританский Массачусетс взимал штрафы с тех, кого застали за исполнением этих языческих обрядов. У традиционалиста не было ничего, кроме здорового презрения к этой глупости. Христос должен был когда-то родиться, не так ли? И если Писание не называет нам дату, почему мы не можем праздновать, когда захотим? И что плохого в ежегодном праздновании, освященном веками, которое, что бы оно ни делало, привлекает умы людей к центральной тайне христианской веры?

            В более широком смысле, общее откровение от Бога человечеству не может быть оставлено на усмотрение человека, способного ошибаться. Бог открывает себя широкому сообществу, и, стремясь понять, что Он имеет в виду, мы должны прислушиваться к голосу всего сообщества. Мы должны интерпретировать Священные Писания в свете исторически сложившегося мнения — того, во что верили в каждом месте, в каждое время, все.

            Все это очень хорошо и совершенно верно, но традиция оказалась такой же слабой опорой, как и Священное Писание. Использование только Священного Писания привело к бесконечным богословским спорам и неприятному, деловитому рвению к земле содружеству. С другой стороны, когда кто-то пытался использовать традицию в качестве систематического руководства к истине, возникала одна очень серьезная проблема в двух обличьях.

            Проблемой был Рим. Традиция была славой Римской церкви, оплотом ее апологетов и цитаделью ее притязаний. Хотя поколения английских богословов трудились над созданием особой англиканской традиции, которая могла бы каким-то образом показать, что, несмотря на столетия более или менее мирного признания папского превосходства, самые верные представители традиции не только в Британии, но и во всей западной традиции выступали против притязаний престола Петра, аргументировать это было удручающе трудно.

            Человеком, который изо всех сил старался развить традицию Англиканской церкви, которая одновременно основывалась бы на учении апостолов и освобождала ее от Римской церкви, был Джон Генри Ньюман, харизматичный проповедник, ставший общественным лидером Оксфордского движения девятнадцатого века. Это движение, следы которого можно увидеть в англиканском сообществе и Епископальной церкви по сей день, стремилось интегрировать практику и доктрины Англиканской церкви с великими церемониями, ритуалами и верованиями, которые Ньюман и его коллеги-единомышленники нашли в богатой сокровищнице средневековой английской практики. Благоговение перед святыми и таинствами, уважение к священству, должное внимание к прецедентам и красоте в богослужении — все это значительно обогатило английское богослужение, а повторное открытие средневековых мистиков обогатило бы английское благочестие.

            К несчастью для английских традиционалистов, после двенадцати лет в качестве ведущего голоса Оксфордского движения Ньюман был принят Римско-католической церковью и в конечном итоге написал экстраординарную автобиографию, в которой описал духовную и интеллектуальную логику, приведшую к его обращению.

            Если кто-то принимает традицию в качестве окончательного судьи Священного Писания, то в конечном итоге он принимает то, что в противном случае могло бы показаться абсурдными идеями, потому что так велит традиция. Для англичан времен Ньюмена утверждения Пия IX — одного из наименее привлекательных для современного сознания прелатов — о непогрешимости были явно абсурдными. “До моего избрания на Святой Престол, ” как говорят, заметил Пий английскому кардиналу, - я верил в доктрину непогрешимости. С тех пор я чувствую это”.²

            Большинство английских протестантов сочли эти утверждения такими же суеверными и невероятными, как рассказы о чудесах, которые, по утверждению католической церкви, были связаны с жизнью и мощами святых. Ньюмен проглотил верблюда чудес вместе с комаром непогрешимости.

            В "Выдающихся викторианцах" хитрый и подрывной Литтон Стрейчи описал веру Ньюмена в чудеса. В письме другу после посещения церкви Кьеза Нуова в Равелло, где на алтаре хранился сосуд, предположительно содержащий засохшую кровь святого Панталеона, Ньюман объяснил, что кровь разжижается каждый год в день празднования святого. Это был лишь один из многих заслуживающих доверия примеров такого рода чудес в церквях Италии, сказал он. Была, конечно, хорошо известная кровь святого Януария, которая, по его словам, разжижается в Неаполе каждый год в день празднования святого. (Это событие по-прежнему отмечается ежегодно.) Есть кровь святой Патриции, которую, по словам Ньюмена, он видел в процессе разжижения; кровь иезуита Да Понте, кровь святого Иоанна Крестителя. Однако кровь святого Пантелеимона была особенной, потому что, по словам Ньюмена, она разжижалась не только в праздничные дни, но и в любое время в присутствии фрагмента Истинного Креста. (Говорят, что мать императора Константина нашла во сне настоящий крест, на котором был распят Христос; на протяжении многих веков фрагменты, предположительно происходящие из этого источника, продавались в подозрительно больших количествах по всей Европе.)³

            Разжижение крови святого в присутствии Истинного Креста стало настолько отвлекающим, что священники Равелло, рассказывает Ньюман, были вынуждены запретить людям приносить части креста в церковь. “Один мой знакомый, — писал Ньюмен, - не зная запрета, принес часть [Истинного Креста] - и священник, показавший кровь, внезапно спросил: ”У кого на нем Святой Крест?“⁴

            Ньюман привез с собой в Рим не одну горстку лучших и умнейших людей Англии, но для большинства англичан размышления о разжижении крови Святого Панталеона были такими же глупыми и одурманенными, как худшие сектантские разглагольствования о конце света или вреде пива. Традиция и суеверие, казалось, соединились в единое целое; Занятый Работой на Земле и Здоровый Скорбью были ничуть не хуже этого.

            В политике путь традиции привел к еще более очевидному и драматичному тупику. Разрыв с Римом произошел из-за вопроса о королевском превосходстве: кто должен быть окончательным арбитром доктрины в Англиканской церкви - король или папа? Когда Англиканская церковь подверглась нападкам пуритан, трон и алтарь обратились друг к другу за взаимной поддержкой. Когда пуритане уговаривали Якова I избавить церковь от “небиблейской” иерархии епископов, он ответил: “Нет епископов, нет королей”.⁵ Корона и церковь устоят или падут вместе.

            К несчастью для Англиканской церкви, это означало, что ее судьба была связана с Домом Стюартов — возможно, наименее политически одаренной династией, когда-либо занимавшей английский трон. Мария, королева Шотландии, претендовала на троны трех королевств — Франции, Шотландии и Англии, — но ей никогда не удавалось надежно удержать хотя бы один. Яков I был тщеславным, жестким и глубоко непривлекательным человеком, самая человеческая черта характера которого - пристрастие к красивым молодым придворным - не вызывала симпатии религиозных консерваторов. Сын Джеймса Карл I обладал настолько плохими политическими суждениями, что был обезглавлен, как и его бабушка, казненная за измену королевству, главой которого он был.

            Стремясь установить абсолютную монархию континентального типа, короли Стюарты постоянно искали способы финансировать большое и могущественное государство, не завися от парламента. Это вовлекло их в политический конфликт, который привел к казни Карла I; это привело Карла II к получению взяток от Франции. Ни один из этих курсов не сделал Стюартов популярными у себя дома и не принес большого политического комфорта тем англичанам, которые стремились построить новый синтез, основанный на силе реформированной, но все еще жизненно важной христианской традиции.

            В конце концов, Англиканская церковь была вынуждена пойти на крайний абсурд. Карл I женился на Генриетте Марии, французской принцессе, которой было разрешено сохранить свою католическую веру и капелланов. Оба ее сына в конце концов перешли в католицизм. Политически проницательный Карл II ждал, пока не окажется на смертном одре, чтобы решиться на этот шаг; его брат герцог Йоркский, в честь которого назван Нью-Йорк, обратился в христианство, еще будучи наследником престола.

            В то время, когда по ту сторону Ла-Манша французский двор осуществлял одни из самых кровавых преследований французских протестантов за всю печальную историю религиозных войн, перспектива прихода к власти короля-католика в Англии приводила в ужас большинство протестантов. Память о “Кровавой Мэри”, которая пыталась вернуть старую религию в Англию, сжигая протестантов на кострах, все еще жива.

            Англиканские традиционалисты оказались вынуждены поддерживать божественное право фанатично заблуждающегося католика возглавлять Англиканскую церковь. Они боролись и победили попытки вигов отстранить герцога Йоркского (как звали Якова II до того, как он стал королем) от престолонаследия, и они сплотились против восстаний, возглавляемых незаконнорожденным, но протестантским сыном Чарльза, герцогом Монмутом; к несчастью для всех заинтересованных сторон, после восшествия на престол Яков II оказался фанатиком и дураком. Его единственной непоколебимой целью было вновь ввести католицизм в Англии, и с этой целью он пытался заставить католиков войти в основы англиканской церкви — на кафедры и в университеты.

            Интеллектуально преданные доктрине о том, что неподчинение помазанному Богом королю - тяжкий грех, англиканские традиционалисты оказались перед выбором: пожертвовать либо своими принципами, либо своей религией. Они могли сопротивляться королю, главе своей церкви, авторитету, во имя которого англиканская церковь порвала с Римом, — или они могли стоять в стороне и наблюдать, как Яков II систематически заменял англиканцев католиками во всех соборах, колледжах и кафедрах королевства.

            Славная революция ознаменовала момент, с которого одни только традиции больше не могли убедительно претендовать на то, чтобы служить основой английской жизни. После 1689 года несколько человек, не являющихся присяжными заседателями (англиканские богословы, которые, отказавшись принести присягу на верность Вильгельму III, продолжали заявлять о своей верности Дому Стюартов), выжили, и более широкая группа сентиментальных тори и высших церковников питала тихую ностальгию по старому дому, но ничто из этого не составляло серьезной политики. В девятнадцатом и начале двадцатого веков процессия новообращенных следовала за другом Ньюмена и Гладстона кардиналом Мэннингом обратно в Рим. Однако это было движение, а не партия: действия Якова II разрушили верность старой религии и старым теориям правления как серьезной силе в двух из трех королевств, которыми он правил. (В католической Ирландии история развивалась совсем по-другому.)

            К последней трети семнадцатого века все больше и больше англичан жили в ментальном мире, в котором потерпели неудачу как священные писания, так и традиции. Опора на Священное Писание привела к бесконечным сектантским спорам, пуританству и тому чрезмерному рвению, которое никогда особо и надолго не привлекало общественное мнение Англии. Опора на традицию привела к тирании в политике и папизму в религии.

             

            ПОСКОЛЬКУ И СВЯЩЕННОЕ ПИСАНИЕ, и традиция пользовались дурной славой, все большее число англичан обращалось к третьей альтернативе: разуму. Если Священное Писание не могло дать окончательных ответов, а традиция давала ответ, который был окончательным, но невыносимым, у людей не было альтернативы, кроме как использовать свой здравый смысл для выбора между различными ценностями и идеями.

            Возможно, самым опытным приверженцем разума в Британии XVIII века был Эдвард Гиббон, историк, виртуозно написавший "Упадок Римской империи". Гиббон был воспитан религиозными протестантами. Учеба в университете привела его сначала к ужасному подозрению, а затем и к уверенности, что римские католики были правы. 8 июня 1753 года он был принят в лоно католической церкви.

            Это стало ужасным потрясением для его отца. Поскольку претенденты на престол Стюарта (вторгшиеся в Британию в 1715 и 1745 годах) все еще околачивались при французских и папских дворах, интригуя с кругами британских сторонников, уголовное законодательство восемнадцатого века подвергало католиков многочисленным ограничениям. Что еще хуже, возможно, общественное мнение решительно осудило старую религию и ее приверженцев. Хотя состояние семьи Гиббон существенно пошатнулось, когда дед историка оказался втянут в крушение "Пузыря Южных морей", отец отправил Гиббона жить под строгим присмотром в дом протестантского пастора в Лозанне. После борьбы молодой человек внешне вернулся к исповеданию англиканской религии; внутренне он пришел к убеждению, что ни католическая, ни протестантская, ни вообще христианская аргументация не может быть доказана к удовлетворению разумного человека.

            Вооруженный этим разочарованием, Гиббон продолжил создание "Упадка", одного из величайших текстов европейского просвещения и одного из величайших памятников английской прозы. Это также одна из самых разрушительных атак на христианское (и еврейское) благочестие, когда-либо написанных. В ловкой, кошачьей прозе великий историк проливает жестокий свет разума на традиционные интерпретации религиозной истории.

            ”Как, - спрашивает Гиббон с притворным изумлением, “ мы можем извинить пассивное невнимание языческого и философского мира к тем доказательствам, которые были представлены рукой Всемогущего не их разуму, а их чувствам?”

            Great miracles, the gospels confidently tell us, accompanied Christ and his apostles in their pilgrimage through the world of the first century A.D.

Хромые ходили, слепые видели, больные исцелялись, мертвые воскресали, демоны изгонялись, а действие законов природы часто приостанавливалось в интересах церкви. Но мудрецы Греции и Рима отвернулись от ужасного зрелища и, занимаясь обычными делами жизни и учебы, казалось, не замечали никаких изменений в моральном или физическом управлении миром.⁶ В частности, отмечает Гиббон, Евангелия сообщают, что во время распятия Христа “вся земля была покрыта тьмой”.⁷ Отмечая, что это затмение, как говорят, длилось экстраординарные три часа, даже если оно касалось “всей земли” в непосредственной близости от Иерусалима, это великое событие, по словам Гиббона, “должно было вызвать удивление, любопытство и преданность человечества”.⁸ Каким-то образом, однако, “оно прошло незамеченным в век науки и истории”.⁹ Это было не случайно. Гиббон делает вид, что озадачен тем, что в то время никто не делал записей. Два величайших литератора в мировой истории, напоминает нам Гиббон, Сенека и Плиний Старший, жили во времена этих волнующих событий; каждый из этих людей жадно собирал свидетельства “обо всех великих явлениях природы, землетрясениях, метеоритах, кометах и затмениях, которые могло собрать его неутомимое любопытство”.¹⁰ Однако, каким-то образом, “ни тот, ни другой не упомянули величайшее явление, свидетелем которого был глаз смертного со времен сотворения земного шара”.¹¹

            Холодный свет скептицизма Гиббона в сочетании с его обширными знаниями позволил ему проанализировать запутанные споры между римскими католиками, англиканами и пресвитерианами по поводу правления древней церкви. Он способен продемонстрировать, что по стандартам восемнадцатого века отцы церкви не были ни честными, ни мудрыми. Он показывает, что они были во власти абсурдных суеверий, фанатичны до фанатичного безумия, склонны к возмутительным заявлениям и опьянены жестокой враждой и ревностью.

            Гиббон убедительно доказал, что само христианство было историческим обходом — прискорбным суеверием. Этот вердикт разделяли великие деятели французского просвещения, и с тех пор он доминировал во многих западных представлениях о христианстве на протяжении веков. Британия, однако, на протяжении многих десятилетий полностью полагалась на разум не больше, чем на традицию или Священное Писание. Восемнадцатый век в Британии был эпохой широко распространенного тихого деизма и атеизма среди правящих классов, но частное безразличие редко перерастало в общественную оппозицию церкви и ее доктринам. Британские скептики в основном довольствовались тем, что держали свои наиболее противоречивые взгляды при себе. Если религия исчезнет как мощная социальная сила в Британии, сотрясаемой муками промышленной революции, высшие классы и многое другое может быть сметено великим социальным пожаром. Ни епископов, ни короля — и ни часовен, ни банков.

            Были и другие проблемы, связанные с использованием разума в качестве идеологической силы, скрепляющей общество. В то время как правила логики обещают определенность и консенсус, люди, претендующие на то, чтобы считаться рациональными и вдумчивыми, часто расходятся во мнениях — точно так же, как библейские буквалисты оспаривают значение своих священных текстов. В некоторых случаях доказательств или знаний недостаточно, чтобы дать нам уверенность. В других случаях ясно, что люди не могут отделить разум от интереса и страсти; наш разум - это не бездушные калькуляторы, автоматически обеспечивающие объективный анализ, как мистер Спок из "Звездного пути". Чаще всего наш разум просто облекает выводы, к которым мы хотели бы прийти, в цвета разума. “Мнения подобны часам”, - писал Александр Поуп. “Никто не бывает одинаковым, но каждый человек доверяет своему”.¹²

            На практике английское общество решило, что разум сам по себе не может служить основой человеческого общества. Даже в собственном сознании не всегда возможно определить, до какой степени предвзятость, интерес и предубеждение извратили разум в своих собственных целях. Редко случается, чтобы нация или класс были убеждены против своих собственных интересов или страстей силой разума.

            Эти сомнения были сильно усилены событиями во Франции в 1790-х годах. Под бурные аплодисменты просвещенных кругов Британии французы восстали против своей монархии и приступили к процессу построения нового общественного порядка на основе логики. Британские скептики, такие как Эдмунд Берк, предсказывали, что эксперимент закончится плохо, и поначалу над ними насмехались, но им не пришлось долго ждать подтверждения, поскольку Французская революция быстро переросла в царство террора, военного деспотизма и поколение войн.

            Гораздо более рациональная и гораздо менее похожая на шар, как сказала бы Джейн Остин, Французская революция утвердила англо-американское общество в его неприятии рациональных определенностей континентального просвещения.

 
           Тринадцать • Белая королева

 

            Новое отношение к религиозным вопросам начало проявляться после падения Содружества. Джон Драйден запечатлел это в "Авессаломе и Ахитофеле", сатирическом рассказе о неудавшемся восстании герцога Монмута против своего родного отца, Карла II, якобы для защиты королевства от своего дяди-католика Джеймса. Это стихотворение, претендующее на то, чтобы быть изложением библейской истории о восстании Авессалома против своего отца, царя Давида, имело блестящий успех, потому что оно слегка затронуло религиозные вопросы и предположило, что немного скептицизма не помешает при обсуждении священных (и политических) тем. Покрывало было тонким и прозрачным: Давид в стихотворении был Карлом II. Иерусалим был Лондоном; евреи были англичанами; раввины - англиканским духовенством; иевусеи, исконные жители Иерусалима, изгнанные евреями, были римскими католиками. Саул, библейский царь, предшествовавший Давиду, был Оливером Кромвелем; Ишбошет, сын Саула, был слабым Ричардом, который отказался от протектората под давлением (“без единого удара / Сделал глупым Ишбошета, от которого отказались от короны”), и так далее. Тон легкомыслия и свободы, с которым Драйден описывает как влиятельных политиков, так и религиозные идеи, поражает и сегодня. Стихотворение начинается строками о Давиде, которые касаются хорошо известной распущенности Карла II и присутствия королевских бастардов при дворе:

            До того, как
в благочестивые времена зародилось ремесло священника, многоженство считалось грехом;
Когда мужчина во многих случаях умножал свой род,
Каждый был, черт возьми, один к одному:
Когда подсказывала Природа, и ни один закон не запрещал
беспорядочного использования наложниц и невест;
Тогда Монарх Израиля, по воле Небес,
Своей сильной теплотой по-разному наделял
жен и рабынь: И, насколько позволял его Приказ
Рассеял изображение своего Создателя по Земле.¹

            Драйден здесь насмехается над кромвелевскими пуританами — и, возможно, надеется похоронить любые оставшиеся воспоминания о своей собственной неудачной оде на смерть Кромвеля. “Ремесло священника” было одним из ругательств, которые пуритане использовали для обозначения способов, с помощью которых как католическое, так и англиканское духовенство усложняло и извращало простую религию Библии. Библия сама по себе была территорией пуритан; рассказать антипуританскую политическую басню, используя примеры из Священных Писаний и аллегории, которыми были наполнены пуританские проповеди и речи таких людей, как Кромвель, добавило ко всему этому то, что при Дворе сочли бы восхитительной иронией.

            Тем не менее, стихотворение затрагивает гораздо глубже, чем насмешки над пуританами и мягкие подколки в поддержку короля. Драйден напоминает своим читателям, что когда-то Библейский Бог допускал полигамию. Великие библейские патриархи и цари чаще всего имели более одной жены; законы Моисея не запрещают этого, и пророки, как правило, не проповедовали против этого. Тем не менее, сегодня все церкви выступили против этого. С одной стороны, это аргумент сторонников традиции против сторонников Библии как единственного авторитета доктрины; с другой стороны, это указывает на присущую всем богооткровенным религиям неопределенность. Если Бог может изменить Свое мнение или, по крайней мере, Свой закон в отношении чего-то столь фундаментального для человеческой жизни, как полигамия, что еще может измениться?

            Джонатан Свифт, величайший англоязычный сатирик, также был вдохновлен превратностями английской реформации. В Путешествиях Гулливера, сегодня его самом известном длинном произведении, он высмеивает как религиозный фанатизм предыдущего столетия (войны между Лилипутами Малого и Большого Конца и их соседями по поводу того, какой конец следует использовать при открывании яиц, были очевидной параллелью борьбе между католиками и протестантами за значение Евхаристии), так и дерзкую эксцентричность тех, кто пытается заново изобрести человеческую жизнь на основе Разума (ученые Лапуты). Но именно в своем шедевре, Сказке о бочке, он наиболее полно излагает логику — или нелогичность — того, что стало господствующей парадигмой англо-американской цивилизации.

            Сказка о бадье - это история трех братьев, Питера, Мартина и Джека. Согласно басне Свифта, каждому из трех братьев по завещанию их отца было оставлено по бесшовному пальто вместе с обещанием, что пальто никогда не износятся, пока братья будут следовать инструкциям, изложенным в завещании. Эти инструкции были довольно подробными, и они запрещали добавлять какие-либо украшения к оригинальной ткани.

            Какое-то время все было хорошо, но затем по городу прокатилась мода на серебряную вышивку на мужских пальто. Тем, у кого не было этого жизненно важного аксессуара, не везло с получением приглашений или ухаживанием за женщинами. Три брата были сбиты с толку; воля их отца, казалось, полностью запрещала это.

            К счастью, находчивый Питер (католики верят, что папа является преемником святого Петра на посту епископа Рима) смог найти вымученное толкование завещания, разрешившее украшение, и в последующие годы он находил все новые, хотя и все более притянутые за уши толкования, которые позволяли братьям украшать свои пальто в соответствии с модой за модой.

            Спустя несколько лет Джек и Мартин заметили перемену в поведении Питера. Как старший брат, Питер требовал все большего и большего уважения: мистер Питер, затем лорд Питер. Его притязания становились все более и более фантастическими; он ожидал, что они будут целовать ему ногу, когда войдут в его присутствие. С его претензиями становилось все более и более невозможно иметь дело, и в конце концов два младших брата сбежали, прихватив с собой копии завещания, которые Питер хранил взаперти.

            Изучив свои заветы, они обнаружили, что их одежда больше не имела никакого отношения к безукоризненному состоянию, которым повелевал их отец. Джек (названный так в честь Джона Кальвина и крайнего, библейского крыла Реформации) сорвал все со своего пальто. Оно стало изодранным. Мартин (представляющий Мартина Лютера и умеренных реформаторов в Англиканской церкви), который более трезво осознал, что пальто настолько покрыто орнаментом, что попытка очистить его полностью рискует испортить само пальто, ограничился осторожным обрезанием, стараясь максимально приблизить пальто к его первоначальному состоянию.

            Аллегория Свифта была похожа на аллегорию Драйдена - сложная смесь непочтительности и ортодоксальности. Хотя ни один из трех братьев не выходит из истории достойно - а отступления и подзаголовки, которыми Свифт приукрашивает историю, еще больше подрывают достоинство церкви и государства, — общий рассказ о церковной истории и Реформации - это именно та история, которую рассказывает Англиканская церковь. Если временами Мартин казался таким же податливым и мирским, как викарий из Брея, что ж, просто так читалась история Англиканской церкви.

            То, что раскрыл Свифт, - это уникальное сочетание цинизма и веры, лежащее в основе англо-американского взгляда на мир. Британское общество уважало как традиции, так и Священные Писания и верило, что они необходимы для хорошей жизни и хорошего общества. Слово Божье и обычаи страны обеспечивали ценный, действительно необходимый порядок в морали и политике. Но в то же время это отрицало, что любой из них — или любая комбинация обоих — может привести вас к достоверно правильным ответам на жизненные вопросы. Было просто невозможно больше знать, какой была ранняя церковь или что Иисус предназначил для нее. Церковь настолько пренебрегла духовными дарами, которыми обладала, что большая часть Божьего откровения была безвозвратно утрачена. Пальто было настолько изменено, что его уже нельзя было вернуть в первоначальное состояние. Более того, действия богословов и духовенства были такими же близорукими, как и действия всех остальных; человеческое своеволие, тщеславие и жадность торжествовали, и сама церковь не могла быть защищена от них.

            Англиканский епископ подвел итог положению дел после Свифта. На английском сленге восемнадцатого века “докси” означало что-то вроде "секс-котенка” на рубеже двадцать первого. В словах, заимствованных из древнегреческого, “докси” означает учение — таким образом, “ортодоксия” означало правильное учение, а “неортодоксия” означала “другое” или неортодоксальное учение, то есть ересь.

            Епископ Беркли, англиканский священнослужитель, который был известен как философ и математик и в честь которого назван город Беркли, Калифорния, придал этому вопросу лоск восемнадцатого века: “Ортодоксия, сэр, - сказал он, - это моя шлюха. Неортодоксальность - это распутство другого”.²

            Что в конечном итоге сделали британцы, так это положились на то, что Берк называл “условностями”.³ Священное Писание, традиция и разум — у каждого было свое место и у каждого были свои приверженцы. Но все они пошли наперекосяк, если вы слишком настаивали на них. Вы должны уважать Священные Писания и полагаться на них, но не интерпретировать Священные Писания таким образом, чтобы это привело вас в какую-то странную милленаристскую секту или к абсурдному социальному поведению. Вы чтили традицию, но не настаивали на ней настолько, чтобы она привела вас в объятия королевского абсолютизма или папской власти. Вы можете и должны использовать критику разума против излишеств как Священного Писания, так и традиции, но не доводите доводы разума до такой степени, чтобы вы разглагольствовали против всех существующих институтов, ели коренья и кору для своего здоровья или, что еще хуже, подрывали права собственности и установленную церковь. Можно представить, как Джон Булль чешет в затылке и медленно приходит к выводу, что нужно смириться с тем, что в обществе будут помешанные на Библии, традициях и разуме — фундаменталисты, паписты и радикалы. Это не обязательно конец света. В какой—то степени они уравновешивают друг друга — фанатики-фундаменталисты будут подавлять папистов и наоборот, а религиозные будут удерживать радикалов на их месте, - но конкуренция между сектами также помешает официальной церкви слишком широко использовать свои преимущества и сформировать слишком возвышенное представление о должном росте, престиже и вознаграждении духовенства.

            Джон Булль пришел к выводу, что результатом всех этих взаимоисключающих сил стало то, чего он хотел все это время: здравый смысл и компромисс. Он хотел разумности, что решительно не то же самое, что разум. Возможно, с теоретической точки зрения это было бы немного запутанно, но к тому времени Джон Булль очень устал от теоретической точки зрения. Не раз он позволял умным ребятам с их книгами и системами убеждать себя, и сожалел о том, к чему это приводило.

            Это была не просто абстрактная идея; это был подход, который после Славной революции сформировал основные политические институты Великобритании. По мере того, как все больше и больше англичан приходили к единому мнению, что Яков II был просто невыносим и что ему придется уйти, необходимо было решать вопрос о его преемнике. У Якова II был законный наследник, крещенный как католик и признанный якобитами принцем Уэльским. Этот принц, которому с рождения было суждено воспитываться убежденными католиками и окружаться иезуитами, явно не подходил для этого, как и его отец, хотя, если существовало божественное право на царствование, этот ребенок (несмотря на определенные сомнения в его законности, выдвигаемые ярыми протестантскими противниками Стюартов) был законным наследником престола.

            Если это неприемлемо, что должна была делать Англия? Пуритане и сторонники Кромвеля ностальгически тосковали по Содружеству, но результаты этого эксперимента были не настолько удачными, чтобы страна горела желанием попробовать еще раз. Более того, поддержка англиканского духовенства и их сторонников была необходима, если Джеймса хотели свергнуть с престола без затяжной гражданской войны, а англиканские настроения оставались сильно роялистскими, если не про-джеймсовскими.

            Результатом стало решение, единственным достоинством которого было прагматичность и здравый смысл. У него не было теоретической базы. До своего обращения в Римскую церковь у Якова II была первая жена-протестантка. От этого союза выжили две дочери. Старшая, Мария, была замужем за Вильгельмом Оранским, наследственным лидером голландцев в их долгой борьбе с Францией. После безуспешных попыток убедить Марию принять корону самостоятельно парламент предложил корону совместно Уильяму и Марии. В том не маловероятном случае, если Уильяму не удастся произвести на свет наследника, младшая (и протестантская) сестра Марии Анна унаследует трон вслед за своей сестрой и шурин. Если Анна умрет, не оставив наследника, трон перейдет к следующей ближайшей родственнице-протестантке: Софии Ганноверской, внучке Якова I. Ни один католик не мог унаследовать трон, и ни один будущий наследник престола не мог жениться на католичке, не отказавшись от своих прав на корону.

            С политической точки зрения, как бы сильно это ни огорчало Джона Драйдена и какой бы изощренной работы ни требовалось от духовенства, это был блестящий компромисс, который помог сохранить мир в Англии для грядущих поколений. Радикальные протестанты и кромвелевцы приняли монархию и смирились с некоторыми гражданскими ограничениями, но убедили себя в том, что главой государства будет протестант. Англикане отказались от божественного права монархии и законного наследника престола, но спасли свою религию от католиков, сохранили по крайней мере форму монархии на сотни лет и обеспечили себе социальные и экономические преимущества в продолжающейся борьбе с протестантскими диссидентами.

            С интеллектуальной точки зрения компромисс был абсурдным. Он выбросил ребенка, но сохранил воду для ванны. Он сохранил форму монархии, но опроверг исторические основания ее легитимности. Британская монархия выжила не потому, что это было частью Божьего плана благого правления, или потому, что монарх по праву претендовал на трон; она выжила потому, что лидеры королевства чувствовали, что в целом монархия полезна и удобна. Население привыкло почитать короля и рассматривать трон как источник легитимности и средоточие лояльности. Зачем тревожить это чувство и увеличивать вероятность нестабильности и переворотов? Это было непоследовательно с точки зрения политической науки — но что было хуже, небольшая непоследовательность или гражданская война?

            Те, кому это нравилось, могли поспорить о том, что все это значило. Доктор Ричард Прайс * и Конституционное общество могли бы рассказать миру, что теорией, стоящей за революцией 1688 года, был народный суверенитет; Эдмунд Берк мог бы сказать, что это была монархическая легитимность и конституционная преемственность. Каждый был волен интерпретировать это по—своему - до тех пор, пока никто не пытался это опровергнуть.

            В последующих поколениях британское общественное мнение не пыталось скрыть иррациональность и противоречия в британском обществе, религии и правительстве. Викторианцы бесконечно провозглашали, что их форма правления была лучшей в мире, потому что она сочетала рациональные и иррациональные элементы в счастливом — хотя и логически неоправданном — балансе. Следуйте за разумом слишком далеко, и в итоге вы получите революции в церкви и государстве, дефолты по национальному долгу и Робеспьера, неподкупного цвета морской волны Карлайла, устанавливающего гильотины. Британскую конституцию, говорили викторианцы, нельзя свести к юридическим формулам, и многие из ее элементов противоречат друг другу. Он рассматривался как органичный, растущий в соответствии с потребностями британского народа, постоянно меняющийся, постоянно меняющийся, постоянно рассматриваемый только по частям, никогда в целом.

            Британцы бережно относились к тем элементам политической системы, которые наиболее красноречиво свидетельствовали об абсурдности системы. Уолтер Бейджхот подробно рассказал о чудесах все более декоративной и рудиментарной монархии. Гилберт и Салливан, большую часть работ которых, как и Льюиса Кэрролла (и, если уж на то пошло, как и Монти Пайтона), можно рассматривать как радостное прославление нелогичности и противоречивости британской жизни, незабываемо отметили заседание Палаты лордов в Иоланте:

Когда Британия действительно правила волнами
, Как в славные дни короля Георга.
4
Как бы ярко ни сияли лучи Великобритании,
Они не понимают, что
Нужно вмешиваться в дела, которые
И у благородных государственных деятелей не чесались
Ее законодательные руки
В славные дни доброго короля Георга.И хотя Палата пэров воздерживается от комментариев,
Британия все же подожгла мир
И сделала это очень хорошо.
Ничего особенного
Палата пэров во время войны не делала
, Как может сказать каждый ребенок
В славные дни доброй королевы Бесс!Когда Веллингтон разгромил Бонапарта,
Британия все же завоевала свои самые гордые бухты
Или возвышенную ученость.
На интеллектуальное возвышение
Палата пэров не претендовала^{(Во времена доброй королевы Бесс)}  У потомственных пэров появилось непреодолимое желание вмешаться в бюджет Ллойд Джорджа в 1910 году, и в результате им сильно подрезали крылья, но чувства Иоланты еще не исчезли полностью. Британцы цепко держатся за сохранившиеся несоответствия и фикции в своей форме правления. Корона ничего не может сделать, но все делается от ее имени. Крошечные юрисдикции, такие как остров Мэн и различные Нормандские острова, продолжают процветать без официозного вмешательства модернизирующего, рационализаторского импульса. Судьи носят парики, которые были модны во времена Карла II, и британское законодательство до сих пор радует своими прецедентными решениями. Костюмы и обычаи средневековья и раннего нового времени сохраняются везде, где это возможно; бифитеры и йомены из Гвардии не делают ничего особенного, но делают это очень хорошо. Британия, великий двигатель модернизации, который втянул всю Европу и мир в водоворот Промышленной революции, остается в некотором смысле самым традиционным из европейских государств.

             

            ВОЗМОЖНО, ОКОНЧАТЕЛЬНЫМ ВЫРАЖЕНИЕМ радикального мировоззрения, лежащего в основе британского истеблишмента того времени, стало положение в Акте о союзе, объединяющем Англию и Шотландию, о создании под короной официальной Церкви Шотландии⁵ — предшественников тех, кто был известен как пресвитериане в Англии тогда, и в Соединенных Штатах сейчас. Другими словами, один и тот же человек был бы главой двух разных религий. Одним из многих раздражителей в постоянно сложных отношениях между приверженцем высокой церкви Уильямом Гладстоном и приверженкой низкой Церкви королевой Викторией было ее желание, чтобы премьер-министр сопровождал ее на богослужение в Шотландской церкви, пока они оба были в Балморале.

            Для философов двадцатого века, таких как Мишель Фуко, было великим и потрясающим открытием обнаружить, что социальные верования и институты покоятся на очень несовершенных эпистемологических основаниях и что отношения власти играют важную роль в определении таких базовых понятий, как справедливость или гендерные отношения. Фуко был в этом смысле большим викторианцем, чем он думал. Когда королева Виктория причащалась в приходской церкви Святого Георгия в Эшере и совершала богослужение по пресвитерианским канонам в Балморале, она была живым примером того, что социальные потребности и взаимоотношения формируют наши представления о религии и правильном поведении. Фуко почувствовал, как земля задрожала у него под ногами, когда он размышлял о социальном конструировании реальности и о том, в какой степени власть формирует восприятие; Виктория была сделана из более прочного материала. Она села в свой экипаж и поехала в церковь.

            Льюис Кэрролл полностью ее понял. “Нельзя верить в невозможные вещи”, - сказала Алиса Белой королеве.

            “Осмелюсь сказать, у тебя было мало практики”, - ответила королева. “Когда я была в твоем возрасте, я всегда занималась этим по полчаса в день. Да ведь иногда я до завтрака верил в целых шесть невозможных вещей”.⁶

            Динамичная Религия, Динамичное общество

 

            Жонглируя Священными Писаниями, традициями и разумом, англоязычный мир прокладывал себе путь во все более открытое общество, в котором религия постоянно приспосабливалась к требованиям социальных и экономических изменений. Религия открытого динамичного общества не обязательно христианская и уж точно не всегда ортодоксальная — за исключением, возможно, слов епископа Беркли “моя шлюшка, твоя шлюшка”. Но англо-американское общество не было светским. Религия не только не была препятствием на пути модернизации британского и американского общества, но и стала важным действующим лицом во все усиливающемся процессе социальных изменений и капиталистического развития, принимая постоянную трансформацию как нормальное и желательное состояние человека. И по мере того, как англо-американская религия становилась более динамичной и менее статичной, она также имела тенденцию становиться более интенсивной и более сильно ощущаемой.

            Адам Смит дал то, что до сих пор является лучшим описанием роли религии в открытом обществе. Смит, чьи личные религиозные взгляды, по-видимому, были гораздо ближе к взглядам Эдварда Гиббона, чем Джона Мильтона, утверждал в "Богатстве наций", что религия, даже фанатичная, необходима для здоровья и счастья общества и что свободная конкуренция между религиями - лучший способ добиться благ религии при минимально возможных затратах.

            По мнению Смита, в любом обществе существуют две системы морали и, следовательно, религии. Простые люди, живущие на острие экономического ножа, не могут позволить себе потакать своим желаниям. “Одной недели беспутства часто бывает достаточно, чтобы навсегда погубить бедного рабочего”, - пишет он, и “поэтому более мудрые и лучшие представители простого народа всегда испытывают крайнее отвращение к таким эксцессам, которые, как подсказывает им их опыт, сразу же становятся фатальными для людей их положения”.⁷ Они, конечно же, полны решимости также следить за тем, чтобы их дети воспитывались в страхе и отвращении к распутству всех видов. Согласно Смиту, большинство новых сект и религий уходят корнями в бедноту, а новые секты обычно отличаются большой моральной строгостью.

            Простые люди нуждаются в поддержке сильной религиозной общины, особенно когда они присоединяются к великой капиталистической миграции из сельской местности в город. В деревне у бедного рабочего есть репутация, которую нужно поддерживать: его знают все, и общество судит о нем по его поступкам. Это давление помогает людям выполнять обязанности, связанные с тем местом в жизни, которое им было отведено в традиционном мире деревни.

            Однако в новых условиях города рабочий все меньше уверен в своей роли, и ему больше, чем когда-либо, необходимо поддерживать личную дисциплину и противостоять искушениям, которые со времен Смита и по сей день можно встретить в городах. Небольшая религиозная община — секта - заменяет социальную дисциплину домашнего сообщества. Хотя манеры и мораль таких сект часто могут быть, на вкус Смита, “неприятно строгими и необщительными”, тем не менее следует признать, что именно их строгость и регулярность делают их эффективными. “Соответственно, в небольших религиозных сектах мораль простых людей почти всегда была удивительно правильной и упорядоченной”.⁸

            Религия больше не противостоит процессу модернизации. Это придало психологическую силу и социальную поддержку, которые в конечном итоге позволили десяткам миллионов сбитых с толку, полных надежды, напуганных крестьян найти место в перенаселенных городах и перенаселенных отраслях промышленности нового капиталистического мира.

            В то же время подъем капитализма, хотя и разрушает религиозные идеи, прочно основанные на деревенских реалиях, не подрывает религию в целом, но может привести к новой эре религиозного возрождения, а иногда и к фанатизму. Действительно, из аргументации Смита следует, что ускорение капиталистического роста может привести к опасному усилению власти религиозного фанатизма — что открытое общество может обернуться бумерангом и вызвать реакцию, достаточно сильную, чтобы установить новую религиозную диктатуру. Религия может вернуться к противодействию продвижению общества на запад.

            Смит, хорошо осознавая эту опасность, предлагает правительствам предпринять шаги, чтобы удержать фанатичную религию в рамках. В целом высокий уровень образования, по его мнению, должен снизить способность суеверного и фанатичного духовенства навязывать подрастающему поколению узкие идеи. Правительству следует также поощрять общественные развлечения как противоядие от мрачных фантазий религиозных энтузиастов. Правительству следует поощрять публичное представление пьес, высмеивающих уловки и недостатки духовенства.⁹

            В отступлении, которое имеет большое значение для американской истории, Смит также отмечает, что опасность религиозной диктатуры гораздо меньше там, где уже существует множество религиозных групп. Реальная опасность теократии существует, когда большая и устоявшаяся церковь, поддерживаемая правительством, может навязывать инакомыслящим конформизм. Когда общество разделено на множество религиозных групп, и ни одна группа не может призвать государственную власть к осуществлению своих притязаний против своих соперников, общество, по мнению Смита, не растворится в дуэльном фанатизме. Вместо этого произошло бы то, что небольшие секты двигались бы к чему-то вроде религиозного консенсуса на все более умеренных принципах.

Учителя каждой маленькой секты, оказавшись почти в одиночестве, были бы вынуждены уважать учения почти всех других сект, и уступки, которые они взаимно сочли бы удобными и приятными друг другу, могли бы со временем, вероятно, свести доктрину большей части из них к той чистой и рациональной религии, свободной от всякой смеси абсурда, обмана или фанатизма, какую мудрецы во все века мира желали видеть утвержденной.¹⁰           Опираясь, скорее всего, на информацию, полученную им от Бенджамина Франклина, Смит писал, что такой подход “утвердился в Пенсильвании, где, хотя квакеров оказалось больше всего, закон на самом деле не благоприятствует ни одной секте больше, чем другой, и там, как говорят, это способствовало развитию этого философского добродушия и умеренности”.¹¹ История религии Америки была более красочной, чем можно предположить по анализу Смита, но уверенность Смита в том, что религиозный плюрализм защитит от религиозной тирании, была оправдана.

            То, что видел Смит, было добродетельным кругом, в котором религия помогала людям справляться с новыми требованиями жизни в открытом, меняющемся обществе — и в котором функционирование открытого общества постоянно делало религию более пригодной для этой цели и менее пригодной для того, чтобы руководить реакцией в пользу принципов закрытого общества. Несмотря на глубокую напряженность, присущую сосуществованию закрытых религиозных систем в динамично развивающемся обществе, эти две реальности могут существовать бок о бок и даже усиливать друг друга.

            Если история Англосферы может служить каким-либо ориентиром, то, по-видимому, наиболее открытое общество, общество, которое сильнее всего и быстрее всего стремится на Запад, - это религиозное общество. Это может быть даже общество, находящееся под сильным влиянием того, что Смит назвал бы фанатичным энтузиазмом, и того, что в XXI веке получило название фундаментализма.

            Фактически, в той степени, в какой светское общество — то, в котором религия фактически маргинализирована, — формируется за счет опоры на разум, а не на сложный танец конфликтующих элементов, который характеризовал англоязычные державы в их различных апогеях, оно может быть менее открытым и динамичным, чем то, которое более полно признает иррациональные элементы человеческой психики. “Научные” общества коммунистического мира, хваставшиеся своей объективностью, основанной на рациональной и научной истине, открытой Лениным и Марксом, были значительно менее гибкими, чем западные общества, которым они противостояли. При Робеспьере и его терроре во Франции было меньше свободы, чем при менее систематичных и менее “рациональных” революционных правительствах, которые предшествовали этому. Идеальная и рациональная республика, предложенная Платоном, была бы гораздо менее свободной и гораздо менее открытой, чем беспорядочная афинская демократия, которую он надеялся ликвидировать.

            В этом сила критики Карлом Поппером социально удушающей функции тотальных и закрытых философских систем. Он не был неправ, осуждая большую часть западной философской традиции как врага открытого общества. Вера в то, что разум может открыть по существу совершенную социальную модель, которую философы, работающие в законодательной власти, могут утвердить, бросает вызов требованиям открытого общества в той же степени, что и вера в то, что такую совершенную модель можно найти в священных писаниях или в древних традициях.

            В быстро меняющемся обществе — например, обществе, трансформирующемся под ускоряющимися импульсами и требованиями капиталистического общественного порядка — отождествление социального порядка с неизменным, философски обоснованным и рационально установленным набором институтов и законов может быть как опасным, так и препятствующим. Образованные и разумные жители такого государства будут глубоко консервативны и не склонны к разрушительным переменам. Например, сегодня во Франции сопротивление последствиям глобализации отражает не только силу укоренившихся интересов, которым угрожают экономические изменения. Это также отражает идеологическое сопротивление, основанное на вере в то, что социальные компромиссы середины двадцатого века, какими бы несовершенными они ни были, воплощают стремление к рациональному и справедливому социальному порядку. Для многих французов экономические перемены приветствуются, если они укрепляют и расширяют этот порядок, а также его привилегии и права: более высокую заработную плату, большую гарантию занятости, более короткую рабочую неделю. Но когда экономические перемены подрывают этот старый порядок, большая часть французского общества рассматривает дальнейшее капиталистическое развитие как то, чего следует опасаться, а не как вызов, который следует с энтузиазмом принять. В конце концов, французы реалистичны и изобретательны; снова и снова они приспосабливались к переменам. И все же снова и снова это сопротивление и колебания дают англоговорящему миру возможности пожинать плоды, продвигаясь все дальше и быстрее к новым технологиям и социальным отношениям, которые предлагает капитализм.

            Плюрализм, даже ценой рациональной последовательности, необходим в мире перемен. Должны соперничать противоположные силы и ценности. Разум, священное Писание, традиция: все они имеют свое применение, но любое из них, если его не остановить, зайдет слишком далеко. Более того, без постоянных споров, постоянной полемики, постоянной конкуренции между конкурирующими идеями о том, как должно выглядеть общество и что оно должно делать, темпы инноваций и перемен, вероятно, замедлятся, поскольку силы консервативной инертности становятся самодовольными и неоспоримыми.

            Это одна из причин, по которой англоязычный мир опередил своих континентальных конкурентов, в первую очередь Францию. Во Франции не было такого множества сект, как в Британии; помимо небольшой группы гугенотов и евреев, там были только католическая церковь и Просвещение. Католическая Франция оставалась слишком привязанной к прошлому — философски, институционально, социально, — чтобы обеспечить рамки, необходимые французскому обществу, чтобы победить Великобританию в гонке на запад. Светская, якобинская Франция также отличалась своей закостенелостью, своими фиксированными взглядами, своей склонностью сопротивляться переменам, а не принимать их. Борьба между двумя представлениями о французском обществе действительно продвигала Францию на запад - но никогда с такой скоростью, с какой продвигались англичане. Продвижение любого общества на запад вполне может отражать степень, в которой многие совершенно разные мировоззрения, группы по интересам и субкультуры находят выражение в его политике. Однородные и биполярные общества, похоже, находятся в крайне невыгодном положении, обреченные играть в догонялки в мире, в котором лидеры получают непропорционально высокие вознаграждения. Социальная модель, основанная на британском просвещении и революции 1688 года, отражает плюрализм, которого не хватает политическим парадигмам, основанным на французском просвещении и революции 1789 года.

            Англоязычный мир вышел из британской реформации со способностью терпимо относиться и даже приветствовать конфликты, напряженность и радикальную неопределенность динамичного общества. Этот опыт помогает англоговорящему миру справляться с рисками, стрессами и другими условиями капиталистического общества, даже если они создают барьеры для большей части остального мира.

            В более широком масштабе капиталистическое общество - это такое, в котором созидательное разрушение рынка всегда приводит к изменению базовых институтов. Мы всегда прощаемся с тем, что любим, всегда покидаем отцовский дом ради неизвестного будущего. Это верно для индивидуальных предпринимателей, которые должны рисковать потерять богатство, которое у них есть в настоящее время, в поисках большего; в более широком смысле это верно в условиях меняющегося общества. Semper eadem было девизом феодального мира: всегда одно и то же. Церковь, государство, закон, династия: каждый институт черпал свой авторитет в своей древности. Semper reformanda - девиз капитализма: все нужно переделывать снова и снова. Чем старше машина, фирма, завод, продукт, общественный договор, идея или технология, тем более подозрительными они являются.

            Но в то же время должно быть место для ностальгии и сопротивления переменам. Должны быть религиозные голоса, осуждающие безбожный секуляризм и призывающие человечество вернуться к вечным принципам — даже если они обвиняют друг друга в ереси. Человеческое общество должно разрываться между прочувствованными идеалами, потому что ни один идеал не может дать ответов на все вопросы. Открытое общество должно быть светским и религиозным, догматичным и свободным. Шлюхам всех мастей нужно найти там место, и их нужно лелеять, а конфликты и потасовки между ними никогда не закончатся.

             

             

             

            * Доктор Ричард Прайс был мягким проповедником. Эдмунд Берк резко критиковал его конституционные теории в книге Берка "Размышления о революции во Франции".

 
           Четырнадцать • Вызван в бар

 

            ”Когда меня, добрые друзья, позвали в бар" - скороговорка из оперетты Гилберта и Салливана"Суд присяжных. В нем богатый и влиятельный судья рассказывает зрителям, как, будучи бедным молодым адвокатом, он не смог найти никакой юридической работы. Но хотя он “танцует танец наполовину отчаяния” из-за того, что не может получить дела, он отказывается уступать обстоятельствам:

Вскоре я устал от поездок третьим классом
Пожилая, некрасивая дочь.
Итак, я влюбился в работу богатого адвоката
И обеды на хлебе и воде;           Восхищенный отец обещает молодому человеку, что его здравый смысл будет вознагражден, и, с надеждой сказав ему, что “в сумерках при свете за спиной он вполне сойдет за сорока трехлетнего”, гарантирует, что его будущему зятю будет обеспечен постоянный поток прибыльных дел.

            Гонорары от этих дел настолько велики, что молодой человек становится влиятельным сам по себе; в этот момент он разрывает свою помолвку.

            Эта история описывает отношения, которые большая часть мира хотела бы иметь с капитализмом. В глазах многих людей и многих обществ капитализм так же непривлекателен, как и "уродливая дочь", но, как и она, капитализм - это путь к богатству. Цель - заработать как можно больше денег, как можно меньше общаясь с дочерью. Лучше всего было бы поступить так, как поступил судья: флиртовать с ней достаточно долго, чтобы заработать деньги, а затем оттолкнуть ее в сторону. Если бы не было абсолютно никакого другого выхода, можно было бы пойти на этот брак — но даже тогда можно было бы видеться с ней как можно реже и потратить приличную часть состояния, которое она принесла, на содержание подходящей любовницы.

            Человек может неохотно посвятить несколько часов дня, несколько лет своей жизни капиталистическим устремлениям, но целью будут деньги, а не работа или бизнес. Это был бы досуг, безопасность, власть, которые может обеспечить капиталистическое предприятие, а не само предприятие.

            Точно так же правительство, которое замечает, что его экономика опасно отстает от экономики его конкурентов, может неохотно разрешить некоторые капиталистические реформы. Это может дать независимость центральному банку, снизить тарифы или отменить регулирование различных отраслей или даже рынков труда и финансовых рынков. Но руководящий дух во всем этом для большей части мира остается нерешительным. Люди хотят сделать минимум возможного для достижения желаемого результата. Цель - разумное сохранение статус-кво: пойти на несколько нежелательных уступок, чтобы избежать большего зла, которое в противном случае последовало бы за этим; продать луг, чтобы сохранить вишневый сад.

            О вкусах не спорят. Сэмюэл Джонсон и Бенджамин Дизраэли оба были женаты на женщинах на много лет старше их, и ни Тетти Джонсон, ни Мэри Энн Дизраэли не были известны красотой, воспитанностью, остроумием или даже дружелюбием. (Дизраэли однажды сказал, что его жена была “превосходным созданием, но она никогда не могла вспомнить, кто был первым, греки или римляне”.) И все же оба мужчины были искренне привязаны друг к другу, наслаждались, по-видимому, чрезвычайно счастливой семейной жизнью и были погружены в глубокий траур из-за потери своих жен.¹

            Страсть английских и американских бизнесменов к своему труду и энтузиазм англо-американского общества по отношению к капитализму на протяжении веков озадачивали, раздражали и забавляли неанглосаксонских наблюдателей, которые не могут ни понять, ни посочувствовать этой странно испорченной любви.

            “Американская жизнь, ” писал Поль де Рузье в конце девятнадцатого века, “ вся посвящена бизнесу. Бизнес! Это слово чаще всего произносят губы янки или колониста, и на их лицах читается такая озабоченность. При встрече друг с другом приветствие звучит так: ‘Как дела?’ Это первая тема, о которой им приходит в голову поговорить”.²

            В "Ариэле" уругвайский писатель и антиамериканский комментатор Хосе Энрике Родо, очарованный и потрясенный стремлениями янки, цитирует Фауста и Ницше, чтобы описать подавляющую силу англо-американской воли.³ Родо проницательно замечает преобладание ницшеанских сверхлюдей, реальных или устремленных, среди персонажей Эдгара Аллана По. Родо чувствует, что в обществе янки есть что-то страстное и идеалистическое, но в конце концов не может определить, что именно. Североамериканское общество, заключает он, является примером порочного круга Блеза Паскаля: “страстное стремление к благополучию, не имеющее цели вне себя”.⁴ Обвинение Родо остается фундаментальным обвинением англосаксонского этоса: стремление к бизнесу, эффективности и постоянно растущему уровню жизни не связано с каким-либо более глубоким видением жизни или смысла.

            Макс Вебер боролся с той же дилеммой, и хотя даже для него в устремлениях янки было что-то печально утилитарное и чахлое, он мог видеть, что американская любовь к росту и бизнесу была чем-то большим, чем низменная страсть к богатству. В американской жизни была своего рода поэзия, хотя, по его мнению, это была скучная и заурядная поэзия. “Когда воображение целого народа однажды было обращено к чисто количественному измерению, как в Соединенных Штатах, этот романтизм чисел становится непреодолимым притягательным для поэтов среди бизнесменов”.⁵

            Капитализм, рассматриваемый как посвящение всей активной жизни простому приобретению денег, был настолько уродлив и неприемлем для интеллектуалов и художников за пределами англо-американского мира (и, в определенной степени, внутри него), что даже чувствительные и вдумчивые наблюдатели просто не могли образно проникнуть в сознание его приверженцев. Единственная любовь, которую мог вызвать такой непривлекательный объект, должна была быть испорченной любовью — мелкой, жадной и порочной. И общество, сформированное такой любовью и такими целями, должно быть холодным, жестоким, вульгарным и жадным.

            Однако мировую историю и страсти, которые ее вдохновляют, невозможно понять, не увидев, что англофоны искренне любили свою пожилую, уродливую дочь. В глазах многих янки и британцев она была необыкновенно красива, открывая бизнесмену видение запредельного мира и конечную цель всей жизни.

            То, чем Беатриче была для Данте, Гвиневра для Ланселота, был бизнес для миллионов англоговорящих. Они ухаживали за ней так же усердно, как Парис ухаживал за Еленой.

            Там, где внешний мир видит стального, холодного бизнесмена — Джона Д. Рокфеллера, Генри Форда, Билла Гейтса, — внутренний опыт - это опыт мечтателя. Деньги - это не цель; деньги, как говорят на нефтяных месторождениях Техаса, просто способ вести счет. Де Рузье знал это, даже если и не понимал: для американца, писал он, “Деньги — это не столько то, чем можно наслаждаться, сколько инструмент труда - рычаг; не цель, а средство”.⁶

            Страсть к росту, достижениям, переменам - всему, что нужно для удовлетворения в конкурентном мире капиталистических рынков, — присуща не только отдельным людям, но и обществу в целом. С восемнадцатого века англоязычный мир был наполнен теми, кого Джонатан Свифт называл “проекторами": дальновидными мечтателями, предлагающими все - от новых предприятий и отраслей промышленности до обширных планов социального улучшения и всеобщего мира. Огромный, многовековой и постоянно растущий рынок литературы по самопомощи и самосовершенствованию свидетельствует о страсти, с которой люди из всех социальных слоев и слоев общества искренне стремились переоборудовать свои души, чтобы уменьшить трения, повысить эффективность и улучшить результаты своего повседневного взаимодействия с миром. Каждое поколение видит расцвет новых религиозных стилей, новых гуру самосовершенствования, новые светские методы управления душой и временем, которые помогают американцам поддерживать свою душу в гармонии с меняющимися временами. За горсткой богатых исключений, практически каждая американская деревушка, не говоря уже о более крупных муниципалитетах и штатах, кишит энтузиастами проектов по “нанесению нашего города на карту”, ускорению роста и более полному участию в динамизме американской жизни. Никто не организует это движение; никто не координирует и не вдохновляет его. Ни левые, ни правые не могут претендовать на него; самосовершенствование и социальные реформы вдохновляют почти весь политический спектр.

            Пожалуй, лучшим и, безусловно, самым популярным воплощением этого духа прогресса на протяжении десятилетий было стихотворение Генри Уодсворта Лонгфелло “Эксельсиор” 1841 года. В нем отражена как страсть к тому, что мы называем стремлением англоязычных к западу — путешествию, которое ведет не только на запад, но и вверх, — так и радикальный разрыв в непонимании между англосаксонскими героями совершенствования и наблюдателями вроде Родо.

            Стихотворение начинается с того, что молодой человек идет по альпийской деревне, неся

Знамя со странным изображением,
Эксельсиор!       Наш решительный герой продвигается вперед. Он проходит мимо счастливых, залитых огнем домов к “призрачным ледникам” за их пределами, не обращая внимания на предупреждения и мольбы, даже молодой женщины, которая умоляет его положить свою усталую голову ей на грудь. “Эксельсиор!” - это все, что он может ответить.

            На следующее утро монахи, совершающие привычную традиционную молитву в своем горном монастыре, слышат голос, выкрикивающий “Excelsior” сквозь ”испуганный воздух"; в конце концов, тело молодого человека находят наполовину занесенным снегом, знамя со странным изображением все еще сжимают в его замерзшей руке.

Там, в сумерках, холодных и серых,
Эксельсиор!
Голос упал, как падающая звезда,
И с неба, безмятежного и далекого,
Безжизненного, но прекрасного, упал он,       Это был идеал прогресса — связующего звена социальных, институциональных, интеллектуальных, экономических и моральных изменений, которые идут рука об руку с постоянно усиливающимся стремлением к капиталистическому развитию, — который так пришелся по душе многим читателям Лонгфелло. Для героя Лонгфелло нормальные занятия человеческой жизнью, включая погоню за "культурой”, - это тщеславные и порочные аппетиты, преследуемые лишь для собственного удовлетворения. Генри Форду было все равно, стильна ли его одежда или элегантно приготовлена еда; он презирал любые второстепенные заботы, которые отвлекали его от главной цели - создания нового вида автомобильного бизнеса. Он проявлял страсть к устранению неэффективности, древней паутины и обычаев и внедрению эффективности и порядка, которые присущи не только бизнесменам, но и социальным реформаторам, ученым и инженерам. Оно насмехается над комфортом и презирает рутину.

            Англосаксы стремятся к прогрессу с той же активностью своих духовных способностей и воображения, с какой Дон Кихот стремился к своим подопечным в "ветряных мельницах". Кихот рассматривал ветряную мельницу как гиганта, поражение которого было моральной необходимостью; Джон Д. Рокфеллер рассматривал организацию и рационализацию нефтяной промышленности как героическое приключение, столь же духовно и нравственно необходимое, как и атака Кихота. Оба, возможно, ошиблись в объекте своего внимания, оба, возможно, пересекли то, что другим глазам могло показаться унылой пустошью тщетности, но воображение обоих мужчин посыпало сказочной пылью открывшуюся перед ними перспективу.

            Правда в том, что трансцендентность находится там, где вы ее находите. Как и красота, смысл в глазах смотрящего. Любовь Данте к Беатриче на всю жизнь могла показаться очень глупой его друзьям, которые видели в ней одну привлекательную женщину из многих; молитвенные колеса ламы кажутся миссионеру суеверным хламом.

            Родо не мог найти трансцендентной цели в стремлениях североамериканцев, а Вебер мог найти только печальную поэзию в жизни нашего народа — но те, кого это непосредственно касалось, видели это иначе. Рокфеллер, вероятно, увидел бы, что латиноамериканские литераторы растрачивают свои жизни без серьезной цели; трудно представить Генри Форда, думающего, что Макс Вебер мудро использовал свои данные Богом таланты. Для мировой истории самый важный момент заключается в следующем: в конце концов Рокфеллеры становятся богаче и могущественнее дон Кихотов — и, возможно, не более обманутыми. Возможно, ни один из них не находит ту трансцендентность, которую он искал; возможно, это удается обоим.

            Именно притяжение, а не расчет или принуждение, постоянно тянет Англосферу на запад. Хотя в Англосфере, как и везде, идут споры, сопротивление и сомнения, в целом правит притяжение. Подобно прустовскому Свану, преследующему свою возлюбленную Одетту, англоговорящих неудержимо влечет к любимому объекту. Подобно средневековым рыцарям, запутавшимся в условностях куртуазной любви, они с радостью выполняют ее приказы; они носят то, что она велит, проводят свое время в ее услужении, меняют свои приоритеты по ее прихоти и просят только, чтобы она позволила им служить ей.

            Англо-американский мир по уши влюбился в пожилую некрасивую дочь. Как и во всех великих любовных делах, в основе их лежит нечто необъяснимое и непреодолимо таинственное, и, как и во всех великих любовных делах, вовлеченные страсти были трансцендентными и достигали глубоких источников человеческих эмоций, где человеческий дух встречается с абсолютом и где рождается религия.

            Начиная с Адама Смита и мощно подкрепляясь и расширяясь наблюдениями Вебера, выросло важное направление исследований и мысли, которое исследует многочисленные взаимосвязи между религиозными верованиями и институтами англо-американского мира и формой, которую со временем приняли эти общества. Совсем недавно французский философ Бернар-Анри Леви, прослеживая путь де Токвиля по Соединенным Штатам, вслед за ним также отметил, что американский индивидуализм, свобода совести и дебатов, плюрализм, демократическая оппозиция естественным и социальным иерархиям, общественные институты и глубоко укоренившаяся практика демократии исторически уходят корнями в англо-американский протестантизм, сформировавший раннюю американскую культуру.⁷

            Для наших целей здесь необходимо подчеркнуть один дополнительный элемент в англо-американском протестантизме. Степень, в которой индивидуалистическая основа англо-американского религиозного опыта связывает религиозную жизнь индивида с Богом, который раскрывает Себя в изменениях и переворотах жизни, а не в стабильности и неизменных истинах, оказала глубокое влияние и продолжает оказывать мощную силу на англоязычный мир сегодня. Это дало направление духовным устремлениям и самопониманию англоязычного мира, что помогло гарантировать, что в последующие столетия отдельные люди и общество в целом будут продолжать посвящать всю свою энергию исследованию и развитию возможностей капиталистического общества. Вместо того, чтобы сопротивляться динамо-машине капиталистических перемен, англоговорящий мир сделал бы все возможное, чтобы ускорить этот процесс. Это не только оседлало бы тигра капиталистических перемен; это подстегнуло бы тигра ко все большей скорости на все более высоких склонах. Excelsior!

            Зов Авраама

 

            Начиная с шестнадцатого века, европейские наблюдатели отмечали, что протестантские культуры в целом имели тенденцию преуспевать в бизнесе лучше, чем их католические коллеги. Это было верно как внутри стран, так и между ними. Дело было не просто в том, что Британия процветала больше, чем Италия, Швеция - больше, чем Испания; северные, протестантские районы стран преуспевали лучше, чем преимущественно католические южные районы. Голландия превзошла Бельгию, хотя эти две страны были объединены за столетия до Реформации. Во Франции меньшинство гугенотов было непропорционально широко представлено в рядах финансистов и промышленников.

            Конечно, было много исключений из столь масштабного обобщения, таких как новаторская торговая экономика Генуи, Флоренции и Венеции. Несмотря на это, различия продолжали замечаться и комментироваться вплоть до второй половины двадцатого века. (В Европе после Второй мировой войны, когда и протестантизм, и католицизм в значительной степени утратили свое влияние на большую часть населения Европы, появилась светская, постхристианская культура, а экономические различия между старыми религиозными разделителями, казалось, сокращались.) За исключением Ирландии, англоязычные страны были в основном протестантскими; успех англоязычных народов при капитализме необходимо понимать, по крайней мере частично, в контексте этой более масштабной истории.

            Классическим подходом к этой теме является эссе Макса Вебера 1905 года о протестантской этике и духе капитализма. Пораженный почти монашеской решимостью, с которой так много протестантов преследовали свои мирские интересы, Вебер искал в протестантской доктрине подсказки, которые могли бы объяснить эту набожность. После столетия научных дебатов выводы Вебера остаются важными.

            Вебер обратился за объяснениями к мрачной теологии предопределения Джона Кальвина. Устрашающая доктрина двойного предопределения гласит, что задолго до сотворения мира Бог свободно избрал одних людей для искупления, а других (подавляющее большинство, по мнению большинства ранних кальвинистов нового времени) - для проклятия. Проклятые души были, как души и как человеческие существа, не лучше и не хуже спасенных. Благодаря первородному греху, все человеческие души были в равной степени достойны адского пламени. Отдельные люди не могут контролировать свою судьбу или повлиять на нее; Бог избрал ее задолго до их рождения. Можно молиться, поститься и раздавать деньги бедным и все равно попасть в Ад. С другой стороны, человек может пьянствовать до рассвета и нарушать все Десять Заповедей каждый день своей жизни и все равно попасть на Небеса, если на то будет Божья воля. Проклятые были созданы с единственной целью показать силу и величие непостижимой справедливости Бога; спасенные были созданы, чтобы проявить Его милосердие.

            Эта суровая доктрина, как убедительно доказывал Вебер и как свидетельствуют бесчисленные навязчивые дневники и письма поколений кальвинистов, создает психологические проблемы для тех, кто ее придерживается. Кальвинисты испытывают почти непреодолимое давление, заставляя их поверить, что Бог на самом деле избрал их для Рая. Допустим, что выбор - это тайна, и что человеческие стандарты добра и зла неприменимы, есть ли какие-то намеки, какие-то зацепки, которые могли бы помочь нам понять, где мы находимся?

            Кальвинисты пришли к убеждению, что есть признаки того, что Божья благодать действует в некоторых людях, и более чем разумно полагать, что там, где мы видим признаки такой благодати, мы видим признаки Божьего намерения спасти их души. В поисках этих признаков благодати кальвинисты начали ежеминутно следить, часто навязчиво, за своим психическим состоянием и поведением, чтобы увидеть, действует ли Бог в их жизни.

            Преуспевать в своей профессии было явным признаком Божьей милости — человек выполнял обязанности перед работодателями, клиентами, семьей и обществом в целом. Кальвинисты также учили доктрине призвания — что человек был “призван” Богом не только выполнять общие религиозные обязанности христианина и обязанности по отношению к своей семье, но и использовать свои таланты в мире. Средневековое христианство, хотя и учило, что люди должны быть честными и послушными на своем жизненном поприще, меньше ценило успех и было склонно рассматривать заботы и занятия повседневной жизни как отвлечение от Царства Божьего.

            Акцент кальвинизма на светских занятиях как на призвании от Бога явно придавал новое достоинство и важность экономическим и социальным задачам. Служить миру в бизнесе означало служить Богу. Лучшая мышеловка не только заставила бы мир проложить путь к вашей двери; построить такую мышеловку было знаком того, что Бог избрал вас для спасения.

            Такое отношение, как правило, делало кальвинистов более успешными в их мирских занятиях. В то же время было важно жить в бережливости и трезвости — не злоупотреблять богатством, которое приносил мирской успех. Невоздержанность не была признаком спасительной Божьей благодати. В результате кальвинистские общины вскоре начали создавать фонды капитала, доступные для инвестирования, и прилежных, заслуживающих доверия молодых людей, готовых выгодно использовать сбережения других. (Вебер также отмечает, что еврейские ценности обеспечили прочную основу для растущей капиталистической экономики, и от Голландии XVII века до Северной Америки XXI века часто оказывалось правдой, что иудаизм и протестантизм оказывали влияние на некоторые из наиболее динамичных капиталистических экономик мира.)

            Привычки кальвинизма сохранялись даже тогда, когда эти доктрины вышли из употребления. Бенджамин Франклин не был кальвинистом, однако принципы его автобиографии и Альманаха бедного Ричарда точно воспроизводили кальвинистские взгляды в утилитарном, а не богословском контексте. Что бы ни стало с нами в следующем мире, рано ложиться и рано вставать сделает нас здоровыми, богатыми и мудрыми в этом. Есть ли у человека бессмертная душа, и независимо от того, можно ли спасти эту душу, можно сэкономить пенни, и когда это происходит, это становится заработанным пенни.

            В капиталистической среде социальная власть и богатство перешли бы к тем, кто практиковал подобно Франклину, независимо от того, верили они подобно Джону Кальвину или нет; кальвинистское наследие, утверждал Вебер, продолжало бы вести общества к капитализму и богатству даже после того, как первоначальный религиозный импульс угас.

            За столетие, прошедшее с момента появления эссе Вебера, вокруг этого аргумента выросла богатая литература. Ее подвергали нападкам, расширяли, уточняли и трансформировали, но она остается одной из центральных идей в дебатах по современной истории. Аргументы Вебера были даже перенесены в другие культуры, чтобы посмотреть, дают ли они представление о таких темах, как доминирующая роль этнических китайских меньшинств в развитии капитализма в Юго-Восточной Азии.

            Англо-американская история, безусловно, оказывает Веберу поддержку. Торговцы Англии были гораздо более склонны к кальвинизму, чем население в целом; в Соединенных Штатах именно наиболее кальвинистские регионы — такие, как Новая Англия и дочерние общины на Среднем Западе, — были в наибольшей степени ответственны за быстрое развитие Америки. Антикальвинистская англиканская плантационная элита Юга сильно отставала от трудолюбивых кальвинистских пресвитериан Нью-Джерси и конгрегационалистов великой Новой Англии.

            Концепция призвания Вебера явно имеет отношение к англоязычной истории, но это еще не вся история. Капитализм - это нечто гораздо большее, чем просто тяжелый труд. Речь идет о принятии риска, принятии перемен, терпении к неудачам и принятии иногда аморальных или даже безнравственных последствий воздействия рынков на заветные социальные институты и верования. У этого процесса есть как социальное, так и индивидуальное измерение; под его влиянием меняются институты и обычаи, а не только личные привычки. По мнению Вебера, протестантское общество загнано в капитализм в такой же степени страхом, как и чем-либо другим; человек трудится по призванию и экономит, потому что боится быть проклятым. Гораздо больше, чем это, происходит на работе.

            Связи между капиталистическими ценностями и динамичной протестантской религиозной культурой, сформировавшей современный англоязычный мир, лежат глубже, чем выявленные Вебером механизмы, создавая широко распространенное убеждение, что рыночная экономика и социальные изменения проявляют волю Бога. Социальный прогресс был признаком того, что ведущие члены данного сообщества пользовались Божьей благодатью — что общество в целом находится на правильном пути. Средневековый святой был в значительной степени безразличен к внешним условиям и улучшениям. Святой Франциск проповедовал Божью любовь к бедным, но он не концентрировался на улучшении их жилищных условий. Кальвинист не мог смириться с тем, что Божья благодать не приведет к видимым улучшениям в обществе в целом. Регион, где было бы много спасенных, стал бы процветающим, бережливым, прогрессивным уголком мира.

            Прежде всего, протестанты пришли к убеждению, что жить в общении с Богом и испытывать надежду на спасение означает сотрудничать и даже способствовать волнам социальных изменений, которые капитализм обрушил на англоязычный мир. Динамичная религия все чаще становилась единственной истинной религией для англоговорящих. Религия не только должна была мириться с переменами; она должна была продвигать перемены.

            Ключевой теологической точкой отсчета для этой трансформации ценностей был библейский патриарх Авраам, и значение, которое его история приобрела в англо-американской религии, имеет глубокие корни в теологии Реформации. Интерпретация Мартином Лютером теологии библейских писаний, традиционно приписываемых святому Павлу, выдвинула фигуру Авраама на передний план. В Послании к Римлянам Павел подчеркивает, что верный первоначальный ответ Авраама на Божий призыв был основой для спасения. Оправдание только верой, этот основной догмат протестантизма, был основан, как верили Лютер и его последователи, на истории Авраама.

            Снова и снова послания, исторически приписываемые Павлу, возвращаются к фигуре Авраама и историям, связанным с ним. Таинственная фигура Мелхиседека, священника, с которым Авраам столкнулся после победы в битве, становится центральным образом при обсуждении священства Христа в Послании к Евреям, где Авраам снова рассматривается как изначальный герой веры. В Послании к Галатам спасительная вера Авраама используется как аргумент против требования от язычников принимать еврейский обряд обрезания перед присоединением к церкви — возможно, самый важный доктринальный вопрос в первые годы христианства.

            Богословы часто отмечали, что одной из отличительных черт богословия Реформации был акцент на богословии Павла; учитывая абсолютно решающую роль авраамических историй в посланиях, Авраам — особенно история о восприимчивости Авраама к Божьему призыву — приобретает силу и центральное значение, которых в значительной степени не хватало дореформационному благочестию и мышлению. Точно так же, как Авраам был ключевой фигурой в аргументации Павла об обрезании, он стал ключевой фигурой в протестантских аргументах в пользу оправдания верой: главном богословском споре Реформации.

            Авраам верил Божьим обетованиям, и, как писал Павел в своем самом важном богословском труде (Послании к Римлянам), эта вера была "вменена ему в праведность”. Вера Авраама, его готовность покинуть свой дом, свои семейные узы, повинуясь призыву Божьему, стали основой для Божьего искупления человеческого рода. Без сомнения, пример Авраама поддержал многих протестантов, перешедших из католичества; они тоже отказывались от верований своих отцов в ответ на то, что, по их мнению, было высшим призванием.

            Новое представление о вере как о путешествии, требующем отказа от привычного, стало центральной идеей в религиозной литературе того времени. Невероятно успешный "Прогресс пилигрима" - это история о том, как христианин оставляет удобную, общепринятую религию своей семьи и общины, чтобы следовать призванию. После Библии короля Якова эта книга была самой распространенной в английских домах вплоть до девятнадцатого века; после Библии это была книга, которой чаще всего владели американские пионеры.

            Этот верный ответ Авраама на Божье обетование является более глубокой и позитивной силой, чем страх, который движет кальвинистским анализом Вебера. Дело не только в том, что кальвинист бежит в страхе от отвратительной судьбы, в то время как последователь Авраама тянется к чему—то позитивному - навязчивому, трансцендентному зову, который говорит о реальности более богатой и вознаграждающей. Принятие перемен становится своего рода таинством; переход от известного к неизвестному приближает человека к Богу. Перемены санкционированы религией и имеют позитивную ценность; excelsior - это направление к Богу. Перемены больше не являются неизбежным злом, с которым иногда приходится мириться; принять перемены и даже стремиться к ним - значит столкнуться со смыслом жизни.

            Хотя Вебер, как и большинство мыслителей европейского Просвещения, склонен видеть прогресс в терминах рационализации и исчезновения нуминозного (“магии”) из обычного существования, возможно, правильнее было бы сказать, что для индивидуалистического англо-американского христианина “личные отношения с Богом” являются мощной и эффективной связью с царством трансцендентного, которая не ослабевает даже по мере продолжения и усиления процессов модернизации и рационализации капиталистического общества. Напротив, опыт трансцендентности может становиться все более важным для населения, сталкивающегося с растущей неопределенностью в мире ускоряющихся перемен. Чем больше меняется мир и чем больше верующий меняется в ответ, тем ближе он или она подходит к Богу.

            Ecclesia semper reformanda: Церковь - и все остальное — всегда нуждается в обновлении и переменах. Влияние этих ценностей не ограничивалось ортодоксальными протестантами; на самом деле, именно этот “протестантский принцип” прогрессивных изменений вывел таких людей, как Ральф Уолдо Эмерсон, даже за очень широкие границы унитарной веры. В реальном смысле перемены, понимаемые как прогресс, как ответ на призыв будь то Бога или какого—то внутреннего, высшего "я", могут стать объектом поклонения в англоязычном мире.

            По мере того, как американская религия, в частности, становилась более персонализированной и эмоциональной, ее отождествление с верным откликом Авраама на перемены только углублялось. Характерная американская религиозная эволюция может помочь объяснить, почему Соединенные Штаты продвинулись на запад дальше и быстрее, чем другие англоязычные страны. Со времен Джонатана Эдвардса в начале восемнадцатого века и до пробуждений наших дней великие события американской истории были сосредоточены на идее Божьего призыва. Во время пробуждений в Кентукки на рубеже девятнадцатого века, когда сильные мужчины и женщины-пионерки падали на землю и тряслись, когда на более поздних пробуждениях тысячи людей в слезах стояли на коленях на полу палатки, слушая проповедь Дуайта Муди и пение Айры Сэнки, когда огонь Святого Духа сошел на экстатичных прихожан церкви на улице Азуза в Лос-Анджелесе в начале двадцатого века, миллионы американцев почувствовали личный призыв Бога оставить знакомые миры и идеи своего прошлого и отправиться в путешествие к чему-то неизвестному. В некоторых случаях, например, у мормонов, призыв стал буквальным призывом подражать Аврааму и переселяться в новую землю обетованную. В других случаях это означало 

уход из устоявшихся церквей в пользу молодых деноминаций. Почти всегда великие пробуждения приходили во времена, когда американцы были либо вовлечены в моменты великих перемен, либо готовились к ним. Поразительные всплески энтузиазма, последовавшие за продвижением Джорджа Уитфилда по колониям, и Великое Пробуждение Джонатана Эдвардса помогли подготовить почву для Американской революции. Последовавшие за этим пробуждения в Кентукки сыграли важную роль в создании пограничного общества и нового типа демократического образа жизни, независимого от ограничений и условностей Востока. Сегодняшнее религиозное возрождение на Юге происходит в то время, когда старые модели жизни, основанные на сегрегации и фермерстве, были заменены совершенно иными условиями.

            В целом, точно так же, как распространение небольших сект помогло переселившимся соотечественникам Британии времен Адама Смита приспособиться к новым социальным моделям и трудовым ритмам в городах индустриализирующейся экономики, собрания возрождения, кольцевые гонщики и крошечные церкви в дикой местности помогли американцам адаптироваться к череде изменений.

            Вера в то, что каждый христианин должен лично ощутить Божий призыв, вот уже более трех столетий укрепляет свое влияние в американской жизни. Серия религиозных возрождений с восемнадцатого века по сегодняшний день, расцвет пятидесятнической религии в двадцатом веке и евангельское обновление последнего поколения подчеркивают важность личного решения в пользу Христа и личных отношений с Богом. Христианство в американском контексте все меньше и меньше является вопросом семьи или этнической идентичности, все больше и больше вопросом личного выбора. Теперь мы все должны быть Авраамом. Исторически религиозная идентичность во всем мире была в значительной степени аспектом более широкой социальной и этнической идентичности. Человек может быть православным или индуистом, потому что в этой вере он родился. Мобильность американской религиозной жизни, с частыми перемещениями в основном между основными протестантскими деноминациями, но также и за их пределы, в сочетании со все более индивидуалистическим характером американской теологии и благочестия, существенно изменили эту картину. Религия сегодня все больше становится частью самостоятельно сконструированной, выбранной идентичности для американцев. Это воспринимается как ответ на призыв — динамичная религиозная ориентация по своей сути, даже если принятые доктрины являются почтенными.

            Культурное влияние этой ориентации выходит далеко за рамки кафедр и скамей американской религии. Широко распространенная вера американцев в то, что каждая жизнь - это своего рода проект, который нужно спланировать, вера в то, что у каждого есть уникальная мечта, к которой нужно стремиться, несмотря на все трудности и превратности, и легкость, с которой американцы преодолевают сотни и даже тысячи миль в погоне за возможностью или самореализацией, - все это свидетельствует о силе авраамического архетипа в американском сознании.

            Эта авраамическая концепция призвания усиливает влияние веберовской “протестантской этики”, даже когда она распространяет свое влияние из сферы индивидуальной и семейной жизни на более широкое общество. Пока веберианский кальвинист мрачно работает и экономит, он или она генерирует наличные деньги и трудовые привычки, которые будут способствовать росту капитализма. Верующий авраам, убежденный, что Бог указывает путь к неизвестному будущему на новой земле, готов принять не только личные, но и социальные последствия капиталистической жизни. Старые народные обычаи уходят в прошлое? Выросли ли торговые центры и таунхаусы на лугах и в лесах, где кто-то играл в детстве? Тают ли и меняются ли гендерные роли даже по мере того, как страну заполняют новые группы иммигрантов? Мутирует ли старая индустриальная экономика профсоюзного труда и стабильной занятости во что-то таинственное, сложное, динамичное и новое?

            Душе, основанной на статичной религии, трудно принять такие перемены. Для динамичного верующего перемены - это одновременно признак прогресса и возможность продемонстрировать высшую добродетель веры. Многогранные задачи модернизации становятся каналами благодати. Превосходно! Vox mutatis, vox dei: голос перемен - это голос Бога. С энергией, которую никогда не смогла бы вызвать или сформировать никакая центральная организующая сила, миллионы американцев на протяжении десятилетий и столетий спонтанно обращаются не только к улучшению своего личного состояния, но и к превращению американского общества во все более и более подходящую среду для капиталистического развития. Участвовать в борьбе за перемены и реформы - значит не противостоять религиозному инстинкту, а дать ему наиболее полное выражение. Независимо от того, пытались ли они построить бизнес, изменить социальные институты, чтобы они отражали новые требования и возможности капиталистической системы, или просто привыкнуть к ускоряющейся безжалостной силе перемен, миллионы англоамериканцев на протяжении веков не были пойманы в порочный круг Паскаля. Они действительно видели нечто трансцендентное в своей жизни; они действительно верили, что ведут борьбу к Богу. И в той степени, в какой самореализация приходит от путешествия веры, они не просто искали Бога. Они нашли Его.

            Или, выражаясь словами Гилберта и Салливана, они действительно любили свою уродливую дочь и поэтому завоевали ее руку, сердце и кошелек.

 
           Пятнадцатый • Гироскоп и пирамида

 

            Вот ты, великая Анна! которой повинуются три королевства,
Ты иногда принимаешь Советы, а иногда чай,

            написал Александр Поуп в "Похищении замка". Это двустишие может сбить с толку всех, кроме горстки американских студентов, которым посчастливилось учиться в сокращающейся горстке школ, где британская история и культура все еще считаются чем-то стоящим изучения. Большинство американцев не знали бы, кем была великая Анна (Queen Anne), какие три королевства (Англия, Шотландия и, к сожалению, Ирландия) подчинялись ей или что в начале восемнадцатого века “tea” все еще произносили так, что оно рифмовалось с “повиноваться”. Учитывая огромные различия, которые отделяют современные Соединенные Штаты от Британии времен королевы Анны, кажется странным утверждать, что под внешними различиями сегодняшние Соединенные Штаты в некоторых отношениях очень похожи на британское общество времен Анны — но это правда.

            Соединенные Штаты сегодня - это все еще общество Златовласки, все еще стремящееся на запад по старому англосаксонскому пути и все еще стремящееся к новым вершинам в горах. Этот энергичный толчок все еще трансформирует американское общество по мере того, как технологические, экономические, культурные и социальные изменения, вызванные капитализмом, проходят по всей стране.

            Слово “англиканский”, написанное с большой буквы “А”, относится к христианским церквям, которые ведут свое происхождение от Англиканской церкви и остаются в общении с архиепископом Кентерберийским. Написанный без заглавной буквы, “англиканский” обозначает людей, места или вещи, которые, независимо от того, принадлежат они к какой-либо из церквей англиканского сообщества или нет, признают, что религиозные и социальные вопросы должны решаться на основе сочетания разума, откровения и традиции.* Американское общество сегодня в этом смысле является англиканским обществом, и оно по-прежнему полагается на англиканскую троицу в день королевы Анны. Разум, откровение и традиция являются конкурирующими плюралистическими источниками ценности и авторитета в американской жизни. Это три звезды, с помощью которых различные элементы в стране пытаются установить курс, и, как во времена королевы Анны, ни один из них не может полностью вытеснить или внушить благоговейный страх остальным.

            Представьте плоскую поверхность с тремя мощными магнитами, расположенными треугольником. Внутри треугольника, образованного магнитами, будет меньшая, примерно треугольная область на поверхности, где все магниты оказывают воздействие, но где ни один магнит не доминирует над другими. Точное соотношение сил будет разным для каждой точки внутри этого меньшего треугольника, но внутри этого меньшего, или англиканского, треугольника скрепка для бумаги или другой магнитный предмет может находиться без того, чтобы его неумолимо тянуло к одному из магнитов.

            Эффективное определение англиканского общества - это то, которое покоится в англиканском треугольнике; оно ощущает воздействие всех магнитов, но ни один из них не находится под полным контролем.

            Однако, поскольку англиканские общества обычно динамичны, нам нужен более живой образ. Рассмотрим трехстороннюю пирамиду, грани которой постепенно становятся менее крутыми, пока не достигнут плоской вершины. Верхняя часть пирамиды будет треугольной формы; с каждой стороны этого треугольника склоны пирамиды постепенно становятся круче. Теперь представьте себе гироскоп, вращающийся на вершине пирамиды. Она движется по мере вращения — теперь к тому, что мы можем назвать стороной пирамиды “разума”, теперь к стороне “традиции”, а теперь к стороне “откровения”. Пока гироскоп не отклоняется слишком далеко от плоской поверхности сверху, он может свободно перемещаться взад и вперед между тремя сторонами. Но если он зайдет слишком далеко, то пройдет точку невозврата и начнет спускаться к земле.

            Англиканское общество - это то, которое не прошло точку невозврата; сказать, что Америка сегодня является англиканским обществом, означает, что мы все еще вращаемся на вершине.

            Во времена королевы Анны некоторые из ее подданных принципиально верили, что англиканский треугольник - правильное место. Они верили, что общество должно продолжать вращаться на вершине пирамиды. Некоторые из этих англиканцев сочувствовали тому, что мы теперь знаем как точку зрения Бурке: общество должно вращаться как можно ближе к традиционной стороне треугольника, но не соскальзывать за точку невозврата. Другие разделяли рационалистические взгляды, которые позже были поддержаны такими людьми, как Дэвид Юм и Адам Смит, о том, что общество должно двигаться в направлении разума, хотя по-прежнему и не переходя за грань. И, наконец, были те, кто верил, что общество должно как можно ближе подобраться к откровению, но кто также не хотел скатываться по скользкому пути к теократии. Но хотя все эти люди расходились во мнениях по поводу того, где должен находиться гироскоп, все они согласились с тем, что он должен оставаться в англиканской или, можно сказать, конституционной зоне.

            Другие подданные королевы Анны ненавидели англиканский треугольник и отчаянно хотели подтолкнуть гироскоп к краю. Были якобиты, которые хотели посадить на трон “законного” претендента Стюарта. Были суровые пуритане, которые жаждали чего-то вроде восстановления Содружества святых Оливера Кромвеля. Были свободомыслящие радикалы и рационалисты, которые все больше подвергали сомнению основные христианские доктрины и считали, что они больше не должны играть какой-либо существенной роли в организации общества или государства.

            В Британии времен королевы Анны сознательные англикане, вероятно, составляли меньшинство от общей численности населения. К счастью для них, ни за одну из трех альтернатив никогда не было реального большинства (хотя якобитская поддержка изгнанных Стюартов, вероятно, была наиболее близкой). Это многополярное инакомыслие, даже инакомыслие, которое само по себе преследовало революционные цели и стремилось свергнуть статус-кво, функционировало как аутригер, обеспечивая дополнительную стабильность и безопасность королевской баржи королевы Анны. Сторонники Кромвеля и рационалисты приняли королеву Анну, потому что боялись реставрации якобитов - и очень многие люди предпочли жить при королеве Анне, чем столкнуться с новым витком гражданской войны.

            В этом смысле Соединенные Штаты по-прежнему являются англиканским обществом, но если форма и структура треугольника (и пирамиды) не изменились, то каждая ветвь треугольника за эти годы претерпела серьезные изменения. Баланс между ними также менялся со временем; и в Великобритании, и в Соединенных Штатах гироскоп перемещался из стороны в сторону треугольника, хотя до сих пор он никогда не выходил за его пределы.

            Хотя в некотором смысле Соединенные Штаты остались ближе к балансу сил, царившему в Британии времен королевы Анны, сравнение курсов гироскопов в двух странах покажет как преемственность, так и изменения во все более динамичном американском обществе, ориентированном на Запад.

            Трансформация традиции

 

            На первый взгляд может показаться, что традиция - это элемент британской системы, который наиболее слаб и наименее представлен в Соединенных Штатах. В тринадцати колониях никогда не было много якобитов, и мало кто из наблюдателей, иностранных или внутренних, когда-либо обвинял американцев в слишком сильной привязанности к традициям. В Британии власть аристократии и монархии также неумолимо приходит в упадок. Королева Анна была последним британским сувереном, наложившим вето на акт парламента; триста лет спустя Тони Блэр изгнал большинство наследственных пэров из того, что осталось от Палаты лордов. Однако более пристальный взгляд показывает, что как в британском, так и в американском случае новый вид традиции в конечном итоге дополнит ослабевающую силу аристократических и монархических традиций.

            В эпоху королевы Анны британская традиция воспринималась как аристократическая и монархическая идея, и она была связана с доминирующим классом землевладельцев. В Соединенных Штатах плантационная элита Старого Юга стремилась сохранить эти идеи живыми. Британская аристократия так и не пересекла Атлантику. Покровитель и сосед Джорджа Вашингтона, лорд Фэрфакс, был самым титулованным британцем, обосновавшимся на постоянной основе в колониях; замысловатая таблица дворянства, которую Джон Локк разработал для Каролин, так и не прижилась. Несмотря на это, аристократический дух сохранился на Юге. Кевин Филлипс в "Войнах кузенов" показал, что и северянам, и южанам Гражданская война казалась очередным переигрышем между Кавалерами и Круглоголовыми, пока южане пытались убедить себя, что рабство каким-то образом похоже на дворянскую систему старой Англии. В книге Дэвида Хакетта Фишера "Семя Альбиона" отмечается, что поселенцы приливно-отливной зоны Вирджинии были в подавляющем большинстве выходцами из Уэссекса и других традиционных частей Англии— которые поддерживали Карла I в гражданской войне, в то время как жители Новой Англии были выходцами из пуританского центра Восточной Англии.

            Сходство в крови и культуре было усилено идеологическим влиянием. Сэр Роберт Филмер, английский политический теоретик XVII века, поддержавший Карла I в его борьбе с парламентом, оказал большое влияние на таких апологетов Юга до Гражданской войны, как Джордж Фицхью. В работе Фитцхью рабство на Юге оправдывалось на том основании, что, несмотря на сентиментальную и нереалистичную риторику заблудших индивидуалистов, таких как Томас Джефферсон и Том Пейн, люди не были и никогда не будут равны, и что игнорировать естественное неравенство человеческой расы - верный путь к гибели. Иерархия была естественным условием порядка. Как отметил Авраам Линкольн, аргументы Фицхью оправдали бы рабство как белых, так и черных. Это был принципиальный аргумент в пользу человеческого неравенства — классический аргумент традиционалистов, которые выступали против общего направления развития англо-американского общества по идеологическим соображениям.

            Аристократический традиционализм Юга сохранился и после Гражданской войны, найдя отголоски в литературе и политике двадцатого века, но история аристократического традиционализма как в Великобритании, так и в Соединенных Штатах была историей длительного упадка, поскольку землевладельческое дворянство утратило экономическую и культурную мощь в обеих странах. Однако по обе стороны Атлантики новый вид популистского традиционализма придет на смену угасающему аристократическому наследию и создаст прочный политический полюс, который сегодня все еще противостоит требованиям разума и религии в национальной жизни.

            В то время как консерваторы в Британии девятнадцатого века искали политических союзников перед лицом упадка власти аристократии, “неотрадиционалисты”, такие как Бенджамин Дизраэли, поняли, что популистский национализм и своего рода политика идентичности могут спасти традиционалистскую политику от бессилия и, при надлежащем управлении, спасут ее от бессилия. По мере того как прогрессивные волны реформ распространяли право голоса на все большее число британских рабочих, тори смогли апеллировать к народному патриотизму, который, подобно старому традиционализму, рассматривал уникальную идентичность Великобритании, сформировавшуюся с течением времени, как источник позитивных ценностей. Разумные, настроенные на реформы либералы пришли в ужас, обнаружив, что консерваторы-тори могли “подставить вигов”, как выразился Дизраэли, и действительно сделали это, и превзошли реформаторов в борьбе за общественную поддержку.

            Переход от торизма грандов, скажем, союзников королевы Анны, таких как граф Оксфорд, к популизму тори Маргарет Тэтчер был долгим и сложным процессом, который еще не завершен. Политика тори в Британии все еще иногда отражает эти разногласия. Но в целом переходный период прошел успешно. Народный национализм глубоко и инстинктивно ориентирован на традиции. Она придерживается того, что считает историческими ценностями нации; она считает, что такие ценности, как национальная оборона, должны превалировать, например, над гражданскими свободами во время опасности. Она не заинтересована в слиянии своей национальной идентичности с великими либеральными транснациональными предприятиями— которым благоприятствует рациональное воображение, такими как Европейский союз.

            Однако этот популистский национализм также не основан на религиозных ценностях. Он симпатизирует тому, что, по его мнению, является историческими религиозными ценностями нации. В Британии такого рода мнения были сильным источником “антипопейских” настроений, которые не раз выливались в массовые беспорядки. Но популистский национализм обычно не ставит нацию под авторитет Священного Писания. Ура-патриотические британские тори в эпоху империи не задавались вопросом, соответствуют ли британские войны за имперскую экспансию библейским стандартам справедливых войн. Они не спрашивали, являются ли расовые иерархии, которые Британия все больше навязывала своей империи, христианскими. Христианство ценилось постольку, поскольку оно было частью британской традиции, а не наоборот.

            Во всем западном мире популистский национализм сохранял влияние традиции в двадцатом веке и за его пределами. Это была карта, которую Шарль де Голль разыграл против коммунистов во Франции; она сыграла еще большую роль в Соединенных Штатах. Когда—то традиция считалась верностью ценностям и интересам иерархической аристократии, сосредоточенной вокруг трона, теперь она стала означать верность культурным и политическим ценностям “нации” - популистскому национализму.

            Источник традиции изменился в девятнадцатом и двадцатом веках, но этого было недостаточно, чтобы предотвратить кризис и, по крайней мере, временное ослабление относительной власти традиционного полюса в англиканской политике. Причины и ход кризиса в Соединенных Штатах и Соединенном Королевстве несколько отличались, но, несмотря на это, события в двух странах продолжали развиваться примерно параллельно.

            В Соединенном Королевстве, как и в большей части Европы, катастрофа Первой мировой войны нанесла популистскому национализму серию массированных, сокрушительных ударов. Бессовестная, невероятная резня в ходе той войны существенно ослабила силу традиционных ценностей в британском обществе, таких как патриотизм, для будущих поколений. Трудно было избавиться от мысли, что патриотизм ведет к войне, а война - к резне; трудно было вернуться к былому буйству джингоев:

Мы не хотим воевать, но, клянусь джинго, если мы это сделаем, у
У нас есть люди, у нас есть корабли, у нас тоже есть деньги.    После Первой мировой войны у британцев было меньше людей, меньше кораблей, меньше денег и, что самое главное, гораздо меньше желания воевать, чем когда-либо прежде.

            Как и де Голль, Уинстон Черчилль был человеком вне своего времени. Потомок герцога Мальборо, выигравшего французские войны для королевы Анны, Черчилль блуждал, озадаченный и потерянный, в чужом мире Британии 1930-х годов, пока угроза Адольфа Гитлера ненадолго не вернула британцев к их традиционным ценностям. Он успешно сплотил британцев для новой мировой войны, мобилизовав все еще сильные силы традиционного патриотизма.

            После Второй мировой войны падение Британской империи вновь подорвало политику традиций в Британии. Казалось, что традиционализм все больше ограничивается узколобостью и реакционными причинами — например, нативистским противодействием иммиграции с бывших имперских территорий, таких как Ямайка и Пакистан. Футбольные хулиганы и расистские головорезы-бритоголовые, казалось, были оплотом британского популистского национализма на протяжении большей части послевоенного периода.

            Совсем недавно в Соединенном Королевстве произошло возрождение популистского национализма. По мере того, как стирались воспоминания о резне во время мировых войн и падении империи, опыт членства в Европейском сообществе парадоксальным образом возродил английский национализм, даже когда шотландцы и валлийцы обновили свое собственное чувство национальной идентичности, основанное на нерациональных, традиционных источниках. Призрак брюссельских бюрократов Европейского Союза, “прибирающих к рукам” британскую жизнь и навязывающих английскому обществу чуждые континентальные нормы, постепенно породил новый вид английского патриотизма, основанного на национальной идентичности. Этот патриотизм не был ни стремлением к тому, чтобы Британия снова правила миром, ни тем видом патриотизма, который привел бы к новым массовым убийствам, подобным тем, что произошли на полях Фландрии. Тем не менее, он был силен и основывался на нерациональных силах, таких как память и культура. Удовлетворительно успешная Фолклендская война против Аргентины также способствовала возрождению традиционного островного национализма. Популистский национализм и политика идентичности вновь стали силами, с которыми приходилось считаться, когда Шотландия и Англия вступили в двадцать первый век.

            Кризис американского народного национализма в двадцатом веке частично отражал силы, формирующие британскую политику, но также был продуктом развития Америки. Массовая резня в ходе двух мировых войн действительно оказала влияние на общественное мнение Америки, хотя ни в одной из войн не погибло столько американцев, сколько погибло в Гражданской войне в США. Несомненно, двадцатые и тридцатые годы были двумя самыми пацифистскими и изоляционистскими десятилетиями в американской истории. Однако кризис американского популизма имел отношение не столько к внешним войнам, сколько к внутренней динамике.

            Массовая иммиграция поднимала ряд вопросов об американской идентичности на протяжении всего девятнадцатого века, когда антиирландские и антикатолические настроения были сильны на протяжении большей части той эпохи. После Гражданской войны характер иммиграции изменился. Такие страны, как Италия, Польша и Россия, заменили старые ведущие источники иммигрантов: Великобританию (включая Ирландию) и Германию. По мнению большинства местных жителей, новые иммигранты казались более чуждыми и их труднее ассимилировать, чем старых; многие элитные наблюдатели, а также демагоги-популисты предупреждали, что “идентичность” Америки рискует быть затопленной этим новым потоком разных и опасных иммигрантов.

            Одним из результатов стало разделение потенциальных носителей популистской традиции на враждебные лагеря. Что, в конце концов, значила народная традиция в стране, население которой прибыло из стольких разных стран со столькими разными традициями? Двадцатые годы ознаменовались не только реакцией населения на издержки Первой мировой войны; они также стали свидетелями возрождения Ку-клукс-клана на Севере, направленного против католических и еврейских иммигрантов.

            Вторая мировая война и течение времени начали восстанавливать “традиционный” американский народный национализм. Затянувшиеся раны Гражданской войны продолжали заживать. Иммигранты продемонстрировали искренность своего патриотизма, продолжая адаптироваться к американским ценностям и служа во Второй мировой войне и в Корейской войне. Американская католическая иерархия поощряла рост глубокого патриотизма среди своих последователей.

            К концу двадцатого века американский популистский национализм благополучно преодолел свой кризис, а также в значительной степени избавился от затяжных последствий войны во Вьетнаме. Среди многих простых американцев вновь возникло ощущение, что существует глубоко американский набор ценностей, уходящий корнями не в юридические документы или священное Писание, а в жизнь и чувства обычных людей, и что этот набор ценностей является важным источником руководства в политических делах. И снова эта вера стала важным фактором национальной политики. Традиционная часть англиканского треугольника была жива, здорова, а иногда и действенна.

            Обновление Откровения

 

            Влияние богооткровенной религии на англо-американский мир также усиливалось и ослабевало на протяжении веков.

            После 1688 года радикальный протестантизм потерял позиции в Британии. Среди более образованных людей тенденция протестантизма переходить в рационализм привела к тому, что многие дети и внуки убежденных протестантов стали либеральными агностиками. Мэтью Арнольд, написавший “Пляж в Дувре” о медленном спаде прилива веры, был сыном Томаса Арнольда, который построил Школу регби как бастион сочетания христианского благочестия и атлетизма, получившего название мускулистое христианство. Обширная и популярная литература конца девятнадцатого- начала двадцатого века о религиозном разочаровании в Великобритании свидетельствует о трансформации и упадке сильных евангельских и протестантских убеждений — особенно в связи с тем, что дарвинизм и современные методы текстологического анализа несколько затруднили защиту исторического протестантского взгляда на Библию как на непогрешимое слово Божье.

            Среди менее образованных евангелистов, католиков и инакомыслящих за пределами элитных кругов действовали дополнительные силы. Эмиграция вывезла миллионы (часто) набожных британцев с родных островов; Австралия, Канада, Новая Зеландия и Соединенные Штаты в какой-то степени находились под более заметным влиянием религии, чем Великобритания, на протяжении значительной части двадцатого века. Мормонские миссионеры девятнадцатого века привезли в Соединенные Штаты десятки тысяч новообращенных британцев; как для католиков, так и для неангликанских протестантов англоязычные заморские территории предлагали возможности и равенство, которые оставались недостижимыми на родине.

            Откровение, тем не менее, сохраняло влияние на британскую политику. После 1837 года католикам впервые после коронации Вильгельма III было разрешено заседать в парламенте; католическая Ирландия и недавно заявившее о себе католическое меньшинство в Англии и Шотландии продолжали отстаивать важность богооткровенной религии как источника авторитета в британской политике.

            Продолжающийся упадок британского протестантизма в двадцатом веке еще больше ослабил протестантскую сторону британской религиозной идентичности, в то время как независимость Ирландии означала, что католическое влияние в британской политике было серьезно ограничено. Важным фактором этого упадка стал упадок религиозных чувств в Шотландии и Уэльсе — цитаделях кальвинистского и уэслианского благочестия на протяжении веков соответственно. Подъем социализма в Великобритании, вначале сильно напоминавшего христианство, но становившегося все более светским на протяжении всего двадцатого века, еще больше ослабил силу религиозного откровения как источника легитимности и авторитета в британской политике.

            В последние десятилетия двадцатого века произошли перемены. Существенного возрождения религии среди коренных британцев не произошло; однако была серия волн мигрантов из бывших имперских земель. Мусульмане с индийского субконтинента и христиане из Вест-Индии и Африки привнесли в британскую политику новые проблемы и системы ценностей. Парламент снова начал обсуждать темы, которые просвещенное британское общественное мнение считало навсегда изгнанными из политики, например, необходимость принятия законов о богохульстве. Присутствие организованного меньшинства, которое принципиально выступает против статус-кво и которое включает в себя меньшую группу, готовую при определенных обстоятельствах пролить кровь, чтобы уничтожить его, потрясло многих британцев в двадцать первом веке. Их предки, знакомые с религиозной враждой между католиками и протестантами, между различными типами протестантов и между обиженными крестьянами-католиками Ирландии и британским государством, были гораздо лучше знакомы с такого рода проблемами.

            В Соединенных Штатах политика откровения также имела свои взлеты и падения, но большую часть времени религия играла более сильную роль в американском обществе, чем на Британских островах.

            Новая Англия была первоначальной базой тех, кто сознательно стремился заставить американское общество отражать веления откровения. Первоначально заселенная пуританами, которые симпатизировали парламентской стороне в гражданской войне в Англии, Новая Англия никогда не поддерживала королевское дело. После реставрации Карла II министр юстиции короля попытался арестовать и предать суду за государственную измену оставшихся в живых "судей-цареубийц", которые приговорили отца Чарльза к смертной казни. Пуритане Нью-Хейвена спрятали троих судей в пещере от королевских офицеров, а позже назвали три главных проспекта города в честь цареубийц.

            Религиозный пыл Новой Англии возродился с Великим Пробуждением восемнадцатого века, но к революционному периоду Новая Англия двигалась в сторону более светской, рационалистической перспективы. Гарвардская школа богословия стала унитарной в 1803 году, поскольку под влиянием эпохи Просвещения многие жители Новой Англии считали доктрины о Троице и веру в чудеса противоречащими разуму и, следовательно, недостойными принятия. Президент Тимоти Дуайт поддерживал ортодоксальность Йельского университета, даже требуя изучения иврита, чтобы его студенты могли читать Ветхий Завет в оригинале, но он боролся с растущей волной. Янки Новой Англии постепенно, но настойчиво двигались в направлении рационализма с девятнадцатого века по настоящее время.

            Однако на секуляризм янки по-прежнему влияет его кальвинистское происхождение. Это всегда был моральный, даже моралистический, секуляризм. Это не простое мирское неверие Талейрана. Это пуританство, которое следует протестантским принципам за пределами религии. Истинный атеист-янки воплотил пыл и уверенность религиозных убеждений предков Новой Англии в набор светских политических ценностей. Реакция светского янки на южных фундаменталистов - это не веселая и легкая терпимость; это горький ответ кальвинистского богослова на дуновение ереси. Моралистический пыл светских янки помогал поддерживать динамику американской жизни.

            Юг двинулся в другом направлении. За исключением (вкратце) укрывающего католиков Мэриленда, южные колонии были основаны скорее в коммерческих целях, чем в религиозных, и Священные Писания не были главной заботой борющегося плантаторского общества, жестоко эксплуатирующего рабов и наемный труд. Известно, что плантаторы запрещали миссионерам проповедовать своим рабам, опасаясь, что английское общее право не признает права держать крещеных христиан в качестве рабов.

            Смещение центра религиозной тяжести Америки на юг сопровождалось глубокой демократизацией американской религиозной жизни. Колониальные церкви часто были основанными церквями. Видные священнослужители были неотъемлемой частью руководства джентри. Упадок религиозных учреждений (Массачусетс был последним штатом, отменившим свою религию; Конгрегационалистская церковь была окончательно отделена от государства только в 1833 году) ускорился по мере того, как популистские силы взяли на себя руководство американской религией.

            Американское христианство вскоре начало развиваться в других направлениях. Исторические деноминации так называемой судебной реформации (лютеране, англикане, пресвитериане и конгрегационалисты) постепенно уступали позиции более популистским движениям, таким как уэслианские методисты и анабаптисты (известные, как ни странно, в Соединенных Штатах как баптисты). Эти и другие новые деноминации были известны более плоской иерархией, большим контролем конгрегации над богослужением, более слабыми национальными организациями, меньшим акцентом на нюансах и тонкостях академического богословия и более эмоциональным стилем богослужения и проповеди. Оглядываясь назад, кажется, что возрождение в Кентукки положило начало длительному процессу, в ходе которого пуританское христианство старой Новой Англии, основанное на судебной реформации, было заменено южным и западным христианством, делающим упор на индивидуальное обращение и уходящим корнями в анабаптистское движение, а также в немецкий и английский пиетизм.

            Несмотря на повторяющиеся пробуждения, на протяжении большей части двадцатого века Соединенные Штаты двигались в том же направлении, что и Великобритания, хотя и не так далеко. Это означает, что сила разума становилась сильнее, в то время как нерациональные (или трансрациональные, как сказали бы их сторонники) силы откровения и традиции слабели. Дарвинизм и библейская критика ослабили влияние богооткровенной религии на многие образованные умы в этот период, и новые источники веры в откровение в Соединенных Штатах также ослабли, поскольку католики и евреи покинули свои религиозные общины или перешли к более “рациональным“ и ”просвещенным" версиям своих соответствующих вероисповеданий.

            В последней трети двадцатого века произошел резкий разворот этих тенденций. Основной протестантизм боролся и пришел в упадок; евангелические и пятидесятнические церкви взорвались. Либеральный католицизм, который изо всех сил пытался зародиться после Второго Ватиканского собора, все чаще становился жертвой дисциплинированных и решительных усилий Иоанна Павла II и Бенедикта XVI по установлению более тесного римского контроля над американской церковью. В иудаизме ортодоксальные и ультраортодоксальные движения, казалось, росли — за счет демографии, а также за счет религиозного обновления, — в то время как более либеральные формы иудаизма изо всех сил пытались отстоять свои позиции против таких тенденций, как секуляризация и смешанные браки. Иммигранты-мусульмане, как и в Великобритании, хотя и в меньшем масштабе, присоединились к тем, кто хотел, чтобы американская политика соответствовала законам Бога, а не традициям и рассуждениям людей.

            Взлет и падение разума

 

            Карьера разума в англо-американской политике также имела свои взлеты и падения. До недавнего времени движение было сильно ориентировано на полюс разума англиканского треугольника, а в некоторых случаях даже за его пределами. Особенно в Великобритании после Второй мировой войны, но в некоторой степени также и в Соединенных Штатах, временами казалось, что разум одержал окончательную и бесповоротную победу в своем состязании с откровением и традицией.

            Господство разума было обусловлено как слабостями и проблемами двух других полюсов притяжения, так и тем, каким образом использование разума как источника легитимности и авторитета в политике отвечало потребностям модернизирующихся обществ.

            За три столетия, прошедшие со времен королевы Анны, роль инструментального разума значительно возросла. Для поддержания инфраструктуры и основных услуг современного общества требуются экстраординарные организации с технически квалифицированным персоналом, которые стремятся действовать рационально для достижения определенных результатов. Те, кто отвечает за электроснабжение крупного города или поддерживает в рабочем состоянии системы управления движением воздушных судов, не могут руководствоваться традициями, будь то аристократические или народные, в качестве руководства при выполнении своих обязанностей. В большинстве случаев им также не посоветовали бы регулировать свою деятельность, ссылаясь на приступы божественного вдохновения, или искать указания курса для самолетов на страницах Священного Писания.

            По мере роста могущества научных и рациональных профессий взгляды их представителей вызывали все большее уважение, выходящее за рамки профессиональных рангов. Женщины, чьи матери и бабушки доверяли акушеркам и народным практикам, обращались к мужчинам в белых халатах. Против сил религии и традиции мантры разума оказались уничтожающе эффективными: там, где думали наши деды, теперь мы могли знать.

            Эта трансформация общественного мнения была особенно важна на уровне государства и, следовательно, в политике. По мере становления карьерной государственной службы, сначала в Великобритании, а затем во второй половине девятнадцатого века в Соединенных Штатах, государственное управление все больше становилось профессией, которой должны заниматься подготовленные и квалифицированные люди. Старомодная британская вера в то, что практически любой любитель с правильным воспитанием может, если потребуется, управлять Новым Южным Уэльсом, и американская джексонианская вера в то, что средний человек может компетентно управлять делами правительства, стали выглядеть комично отсталыми и неуместными.

            По мере роста престижа естественных наук рос и престиж социальных наук. Считалось, что научные исследования и тщательный анализ устранят различные досадные социальные проблемы и создадут новый, лучший мир. Во многих случаях это было правдой. Во многих - нет. Ужасные причуды и иллюзии чередуются с важным вкладом в благосостояние человека и самопонимание. Расовая наука, френология, фрейдистская психология, научная пенология, плановое развитие экономики тяжелой промышленности, марксистско-ленинская политика, евгеника и стерилизация душевнобольных — каждая из этих идей в разное время с энтузиазмом провозглашалась научно обоснованной, подобно тому, как научно обоснован закон всемирного тяготения Ньютона. Последствия в некоторых случаях были комичными; чаще они были жестокими и трагичными. Именно с помощью социальных наук лучшие умы Англии пришли к выводу, что правильным ответом на картофельный голод в Ирландии было не беспокоить ирландский продовольственный рынок чрезмерной раздачей дешевых или бесплатных продуктов питания.

            Несмотря на эти иногда тревожащие результаты, за столетия основанных на разуме улучшений в управлении и уровне жизни престиж разума как основного источника законной власти вырос. Для многих людей прогресс стал определяться как продолжающееся вытеснение иррациональных форм управления (таких как традиции) и нерациональных представлений о мире (таких как религия) научными методами и идеями.

            Британская политика все чаще принимала форму конкуренции между просвещенным либерализмом, приверженным политике прогрессивного совершенствования через карьерный рост на государственной службе, и мягкой, исконно британской формой социализма Лейбористской партии, которая пришла на смену нонконформистской протестантской религии в качестве доминирующей идеологии рабочего класса. Обе эти формы политики были рациональными; идея о том, что диктат богооткровенной религии должен определять политику правительства, становилась все более нелепой в Британии двадцатого века; точно так же идея о том, что “ура-патриотический” или шовинистический национализм должен формировать политическую культуру страны, не нашла поддержки. После исторической победы лейбористов под руководством Клемента Эттли в 1945 году Британия предприняла попытку длиной в поколение оставить свое прошлое позади и построить новое современное общество.

            Откровение и популярная националистическая традиция никогда не были так слабы в Соединенных Штатах, как в Великобритании, но 1960-е годы стали апогеем разума в американской политике. Движение за гражданские права стало мощным моральным уроком о том, что традиционные народные ценности американского большинства глубоко порочны; нации пришлось приложить огромные усилия воли, чтобы преодолеть уродующий и трагический расизм, столь глубоко укоренившийся в народных ценностях и мышлении на протяжении всей американской истории. Экономические успехи администраций Кеннеди и раннего периода правления Джонсона укрепили престиж новой, противоречащей интуиции кейнсианской экономики. Программа "Аполлон", которая привела американцев на Луну, была успехом разума, нашедшим отклик на глубоких, дорациональных уровнях человеческой личности. Дальнейшие планы, обнародованные подготовленными социологами и естествоиспытателями — победить рак, искоренить бедность - казались правдоподобными. Никогда американские эксперты не были более амбициозными; никогда американцы не доверяли им больше.

            Звуки трубы Отступают

 

            Спустя поколение после Великого общества Линдона Джонсона, которое представляло собой высшую ступень экспертной политики в Соединенных Штатах, легко увидеть, как другие элементы англиканского треугольника вновь заявили о себе как в британской, так и в американской политике. Но с тех пор, как дело разума стало так прочно отождествляться с делом прогресса — путь разума рассматривался как единственный путь на запад, — широко распространилось опасение, что возвращение нерациональных элементов в политику приведет к концу динамичного общества в одной или обеих странах.

            Новый баланс сил между тремя полюсами притяжения и новая тенденция американского гироскопа отклоняться от линии разума, а не приближаться к ней или даже преодолевать ее, казались многим вдумчивым людям зловещими и вызывающими тревогу. Последнее из серии религиозных возрождений в стране принесло новую силу политическим силам, сформированным традиционными американскими евангелическими идеями, и на общественной арене раздались призывы к “восстановлению” идеалов “христианской” Америки. Американский популистский национализм пережил собственное возрождение, поскольку потомки иммигрантов и нативистские популисты нашли общий язык с такими политиками, как Рональд Рейган. Тем временем силы рационализма, по-прежнему могущественные, потерпели ряд неудач по мере того, как общество перестало уважать профессионалов, экспертов и других хранителей рационального государства.

            Ко времени спорной победы Джорджа У. Буша на выборах 2000 года отступление партии рационализма в американской жизни грозило обернуться разгромом. В некотором смысле борьба за Верховный суд олицетворяла новую оборонительную позицию рационалистической партии.

            В некоторых случаях, например, в делах о гражданских правах, когда суды отменили предыдущие решения, которые отражали популярное в АМЕРИКЕ отношение к расовому неравенству в Конституции, новая судебная практика привела к важному и, спустя поколение, бесспорному новому пониманию правовой системы. В других случаях новая судебная практика вызывала все более ожесточенную и целенаправленную оппозицию. Многие исследователи "Новых правых" считают, что без решений Верховного суда по таким вопросам, как школьная молитва, запрет на использование рождественских вертепов в ратушах, отмена законов, требующих согласия родителей, прежде чем несовершеннолетние смогут делать аборты, и отмена практически всех ограничений на производство и распространение порнографии, в которой не участвуют дети, масштабное возрождение консерватизма в американской политике могло бы никогда не произойти.

            Суть позиции современного Верховного суда заключается в том, что Конституцию можно толковать только в свете разума. "Народные верования” американского народа нельзя рассматривать как обеспечивающий контекст, придающий смысл его догматам; также нельзя допустить, чтобы христианская религиозная вера подавляющего большинства влияла на толкование конституционного права.

            Растущее общественное неприятие такого подхода к социальным вопросам в сочетании с замечательным возрождением американской евангелической религии и всплеском националистического джексонианского популизма заставили многих наблюдателей беспокоиться о том, что Соединенные Штаты могут оказаться на грани своего рода популистской теократии: евангелисты и консервативные католики сольют свой религиозный пыл с некритичным популистским национализмом. Этот союз отменит полувековые решения Верховного суда и заменит власть разума диктатурой откровения.

            Это маловероятно. Англиканский треугольник более стабилен, чем кажется. Структурно следует отметить, что традиция и откровение эффективно работают как коалиция только тогда, когда доминирует разум. Популярные националисты и серьезные библейские христиане будут работать вместе, чтобы бороться с перспективой господства светского разума, который противостоит как народным ценностям, так и христианской ортодоксии. Но по мере того, как эта угроза уменьшается, всем заинтересованным сторонам становится все яснее, что ценности американского народа далеки от тождества с библейским учением. Американские народные ценности поощряют подход "живи и давай жить другим" ко многим социальным вопросам; христианство в понимании как евангелистов, так и католиков гораздо более навязчиво как в сексуальных, так и в экономических вопросах. Уже идут разговоры о зарождающемся расколе в Республиканской партии между религиозными правыми и либертарианцами; это своего рода линия политического разлома, которая станет более заметной по мере того, как американский гироскоп будет все дальше удаляться от здравого смысла.

            Повторю важный момент, который я ранее высказал об англиканских обществах: каждый из приверженцев разума, откровения и традиции верит, что его любимая ценность является ключом к жизнеспособному обществу, но эти общества динамичны именно потому, что их не контролирует ни одно видение. Каждый из полюсов, предоставленный сам себе, создал бы абсолютную систему. В религиозной системе существовала бы теократия. В традиционалистской системе существовал бы консервативный популизм, который боролся бы с социальными и экономическими изменениями. Однополярная рациональная система стремилась бы максимально исключить принятие решений с народной арены, чтобы население с его “иррациональными” и “отсталыми” взглядами не воспротивилось необходимым реформам и улучшениям. В каком-то смысле это все больше и больше напоминало бы ЕС на стероидах: управляемая элитой политическая система, которая все больше и больше теряла связь с общественными настроениями, хотя и все более усердно трудилась ради того, что, по ее мнению, является общим благом. Хуже того, оно бы так же усердно работало над плохими вещами, как и над хорошими: если бы американские прогрессисты обладали неоспоримой властью в 1920-х годах, они бы ввели расово предвзятые программы принудительной стерилизации, основанные на очень ошибочных определениях психической неполноценности и наследственных заболеваний.

            Такие системы, как правило, заканчиваются крахом, и крахи эти несчастливы. Лишенные нормальных политических возможностей и нормальной политической ответственности, силы откровения и традиции вряд ли исчезнут. Вместо этого они вновь проявляются как опасные и радикальные формы нелиберального популизма.

            Можно сожалеть о некоторых мерах политики, которые являются результатом культурной и политической перебалансировки, свидетелями которой в настоящее время являются Соединенные Штаты, но в целом более вероятно, что мы являемся свидетелями этапа в продолжающемся динамичном движении американского общества на запад, чем о том, что мы вскоре повернем обратно на восток.

            Несмотря на то, что популистский традиционализм и “горячая” религия играют большую роль, важно отметить, что как традиционные, так и религиозные аспекты американской жизни сами по себе являются частью процесса, посредством которого американское общество приспосабливается к быстрым темпам изменений, не разрушая общество. Они являются одним из аспектов более динамичного, более открытого общества, которое позволяет Америке сохранять равновесие по мере того, как она все быстрее и быстрее взбирается по все более крутой и труднопроходимой местности.

            Движемся Вперед, оглядываясь назад

 

            Одной из самых странных характеристик англо-американского мира является сосуществование быстрых перемен со знаками и атрибутами неизменной традиции. Британская монархия, пожалуй, самый очевидный пример. Британия королевы Виктории была на переднем крае Промышленной революции, но сама Виктория восседала на троне столь же надежном, как трон королевы Анны. После 1852 года революционные законы, установившие свободу торговли и разрушившие остатки средневековых гильдий и систем социального обеспечения, были приняты не в агрессивно и самоуверенно современной структуре, а в здании парламента в стиле готического возрождения. Способность модернизировать общество, не отрывая его от глубоких корней, жизненно важна для стабильности, которую англоязычные общества сохранили, несмотря на свой динамизм. Возрождение нерациональных сил в американской политике является примером работы этой системы, и чтобы увидеть, как инакомыслие и беспорядки по-прежнему способствуют стабильности и динамизму, полезно взглянуть на белый Юг, демографическую часть американского общества, которая была основой и острием современного возрождения традиций и религии.

            Это группа в Соединенных Штатах, которая считает себя стойко и неуклонно консервативной в своих религиозных и социальных ценностях — оценка, с которой в основном согласны южане и небелые на Юге. Белые южане в целом продолжают отстаивать традиционные ценности семьи и домашнего очага. Они гордятся уважением, которое оказывают своим предкам, и тем, как они сохранили важные традиционные ценности, которые утратила остальная часть страны.

            Однако внимательный взгляд раскрывает гораздо более сложную картину, в которой труднее разглядеть консерватизм и традиции. Возьмем расу. Я достаточно взрослый, чтобы помнить сегрегированный Юг до того, как Закон о гражданских правах 1963 года и Закон об избирательных правах 1965 года положили начало новой эре. Я помню, как первый афроамериканский ребенок пришел в мой пятый класс начальной школы. В Чапел-Хилл, Северная Каролина, где находится Университет Северной Каролины, который тогда и сейчас рассматривался на остальном Юге как Гоморра либерализма и коррупции, афроамериканцам запретили есть в McDonald's или Howard Johnson's, и они могли посещать только один из двух кинотеатров города; даже там их заставляли сидеть на балконе. Я помню времена, когда питьевые фонтанчики и ванные комнаты были помечены для использования “белыми“ или ”цветными", и когда все в общественной и частной жизни было строго разделено, когда расовые роли Джима Кроу навязывались насилием толпы, и когда межрасовые браки были противозаконны.

            Сегодня все это, как выразилась бы Скарлетт О'Хара, унесено ветром. Не все белые Юга, и особенно представители старшего поколения, похоронили эти взгляды, оставшиеся со старых плохих времен, и наследие и последствия расизма, рабства и сегрегации продолжают уродовать политику и жизнь юга. Но при моей жизни белый Юг пережил революционные социальные изменения, которым предыдущие поколения белых южан яростно и успешно сопротивлялись на протяжении веков.

            Более того, когда я родился в 1952 году, Глубокий Юг все еще был преимущественно сельским. В моем детстве водителям все еще приходилось остерегаться фургонов с мулами на проселочных дорогах. Несколько детей с ферм, белых или черных, закончили среднюю школу. Большинство людей все еще жили в тех же округах, а иногда и на тех же фермах, где их предки жили на протяжении нескольких поколений. Атланта, крупнейший и единственный настоящий город Юга на то время, считалась чужеродным местом, форпостом янки, проникшим в сельскую местность Юга.

            Сегодня Юг - это преимущественно пригороды. Состав населения также изменился. Впервые со времен, предшествовавших Гражданской войне, иммигранты из других стран составляют значительную долю населения юга. В моем детстве количество “иностранных” семей в маленьком городе часто можно было пересчитать по пальцам одной руки. Северная Каролина и Джорджия являются домом для быстро растущего населения Латинской Америки и Азии. На латиноамериканцев приходилось 27,5 процента прироста населения Северной Каролины с 1990 по 2004 год.

            Экономика изменилась. Моя мать выросла в Южной Каролине в 1930-х годах; она отчетливо помнит, когда в ее семье впервые появилось электричество. Я вырос в местности, где многие семьи жили в некрашеных лачугах без электричества и водопровода; будучи подростком, набиравшим детей для проекта Head Start в сельской местности Северной Каролины, я сталкивался с семьями, дети которых явно недоедали и были без обуви. В 1950 году доход на душу населения на Юге составлял 69 процентов от дохода на Севере. К 2001 году доход на душу населения в регионе в целом составлял 26 531 доллар — 87,1 процента от среднего показателя по стране.¹

            Других признаков социальных перемен предостаточно. Сухой закон все еще был жив во времена моего детства; даже в ресторанах больших городов своим клиентам не разрешалось подавать алкоголь, а многие сельские округа были “сухими”, и на их территории легально не продавались спиртные напитки или пиво. “Прогрессисты” время от времени оспаривали эти ограничения; избиратели все еще голосовали против референдумов по ослаблению законов о спиртных напитках. Это тоже теперь унесено ветром. В городах, где когда-то была запрещена любая продажа спиртного, теперь часто есть бары для геев и лесбиянок.

            Политические ценности белого Юга также изменились. Большинство наблюдателей смотрят на переход белого Юга от демократов к республиканцам и объясняют это просто сохраняющимся консерватизмом, особенно в расовых и культурных вопросах, белого избирателя. Многие и, возможно, большинство белых южан разделяют эту оценку. Но изменение партийной идентификации сопровождалось глубоким и даже революционным сдвигом в общественном отношении к рынку. Старая Демократическая партия Юга была сторонницей сегрегации и защиты прав штатов; она также была популистской и антикапиталистической. Капитализм на Юге моего детства все еще рассматривался как нечто вроде заговора янки. Экономический популизм Уильяма Дженнингса Брайана помог ему прочно поддерживать Юг во время трех его неудачных попыток попасть в Белый дом на рубеже двадцатого века; семейные фермеры на белом Юге рассматривали корпоративные интересы северян, такие как железные дороги, как угроза их образу жизни. Белый Юг никогда не был сторонником федерального регулирования и никогда особенно не симпатизировал рабочему движению, но он также с глубоким подозрением относился к крупному бизнесу.

            Сегодняшние белые южные республиканцы выступают за свободные рынки гораздо более систематично и последовательнее, чем когда-либо были их родители-демократы, бабушки и дедушки. Подозрения Томаса Джефферсона в отношении меркантильных интересов севера и ненависть Эндрю Джексона к Банку Соединенных Штатов были теми ценностями и убеждениями, которые сформировали старую Демократическую партию. Послушать белых южан, таких как Ньют Гингрич, Билл Фрист и Джордж У. Буш, приветствующий успехи свободной рыночной конкуренции, призывающий к дерегулированию грузоперевозок, не говоря уже об электроэнергетике, шокировал бы своих предшественников-демократов.

            Теологические изменения среди южных консерваторов были столь же быстрыми. Южная баптистская конвенция официально извинилась за теологическую поддержку, которую она когда-то оказывала сегрегации. Движение за право на жизнь, возможно, придерживается консервативной повестки дня в отношении абортов, но католико-протестантские союзы, которые оно создало на белом Юге, были бы немыслимы сорок лет назад. В те дни большинство южных протестантов все еще считали католическую церковь антихристианским культом, вавилонской блудницей. Вдали от Луизианы и форпостов северного присутствия, таких как военные базы, в то время на Юге почти не было католиков; в период с 1970 по 2000 год католическое население Северной Каролины выросло на 357 процентов.² Теперь, за пределами Университета Боба Джонса (одного из немногих мест, где сохранились подлинные традиции старого белого Юга в чем-то близком к чистому виду), католики являются просто еще одной частью Божьей семьи, и диалог католиков и евангелистов заменяет диалог католиков и протестантов как наиболее динамичную арену экуменических отношений.

            Америка полна радикальных революционеров, которые считают себя религиозными консерваторами. Межрасовые баптистские общины, проводящие совместные молитвенные собрания с католиками, считают себя воинами реакции, борющимися с переменами на всех фронтах. Предприниматели из пригородов проводят свои выходные, переодеваясь солдатами Конфедерации— чтобы воспроизвести сражения Гражданской войны, сохраняя при этом классические идеи и взгляды янки во всем, от расовой принадлежности до экономики. И в целом, белый Юг, по-прежнему считающий себя самой консервативной, наиболее связанной традициями силой страны, вложил всю свою силу и весомость в революционную капиталистическую трансформацию национальной экономики и социального договора, за которую изо всех сил боролось каждое предыдущее поколение лидеров белого юга.

            Современное религиозное возрождение в Соединенных Штатах, по-видимому, по-прежнему управляется социальной логикой, которую Адам Смит проанализировал в "Богатстве народов". В меритократическом обществе, где каждый, начиная со средней школы, сталкивается со все более жесткими требованиями, будь то поступить в хороший колледж, устроиться на работу или построить и поддерживать карьеру, изобилие соблазнов и возможностей, которые предоставляет наше общество потребления, может иметь фатально разрушительные последствия. Подростки постоянно сталкиваются с материалами откровенного сексуального содержания и культурой, которая ценит бунт, потребление и сексуальные изыскания. У взрослых есть возможности для досуга и потребления, которые затмевают многие искушения, когда-либо прельщавшие римских императоров. Некоторые американцы достаточно богаты или имеют достаточно хорошие связи, чтобы иметь возможность регулярно предаваться этим удовольствиям без какого-либо существенного влияния на свою карьеру или благополучие. Другие, подавляющее большинство, живут гораздо более узкой жизнью.

            Это большинство просто не может позволить себе поддаться искушениям, которые окружают его со всех сторон. Тем не менее, оно живет не в маленьких, укоренившихся сообществах, где пристальное наблюдение друзей и большой семьи может обеспечить соблюдение любого кодекса поведения. Большинство американцев живут в пригородах; они часто плохо знают своих соседей. В любом случае, их жизнь разделена на части. Чаще всего их коллеги по работе живут не по соседству; их соседи не работают в одной компании.

            Именно такие условия, по словам Адама Смита, побуждали британцев его времени вступать в интенсивные религиозные сообщества. Только сочетание сильной религиозной веры со строгим моральным кодексом может создать внутреннюю психологическую силу для ведения нравственной жизни перед лицом стольких искушений; только тесное общение с интенсивным и личным сообществом единоверцев может обеспечить поддержку, ободрение и ответственность, которые поддерживают такую жизнь. То, что американцы нуждаются и, следовательно, стремятся создать такие сообщества веры для себя и для своих детей, вряд ли удивительно; многовековой опыт общения с сильной религией в англо-американском мире должен научить нас, что такое поведение не только не опасно, но и укрепит основы нашего общества и позволит ему противостоять новым вызовам, ожидающим нас впереди.

            Американский гироскоп, возможно, отклонился от основной ветви англиканского треугольника и переместился в угол традиции и откровения своего исторического диапазона; однако он не замедлился и не перевернулся. Он вращается быстрее, чем когда-либо.

             

             

             

            * Это соответствует различию, проводимому в использовании слов “католик” и “католичка". Написанное с большой буквы, это слово относится конкретно к Римско-католической церкви. Написанное без него, это слово используется для описания людей или вещей, обладающих главной характеристикой этой церкви: универсальностью.

 
           Часть четвертая

Что Сотворил Бог?

 

 
           Шестнадцать • Смысл истории

 

            До этого момента мы рассматривали первые три вопроса, поставленные во введении. Мы определили отличительную англосаксонскую политическую и моральную культуру, рассмотрели экономические и геополитические стратегии, с помощью которых они одерживали верх в длительных войнах с различными соперниками за создание глобальной системы за последние триста лет, и исследовали культурную и религиозную близость к капитализму, которая так долго удерживала сначала Великобританию, а затем Соединенные Штаты в первых рядах.

            Теперь пришло время перемен. Мы рассмотрели, “что” представляет собой англо-американская мощь; теперь пришло время задать вопросы “ну и что”. Мы рассмотрели, что сделали англосаксонские державы и как они это сделали; следующий шаг - спросить, что означает их победа для мировой истории, если вообще что-либо означает. Являются ли британская и американская версии морской системы всего лишь двумя очередными примерами бессмысленных великих империй, которые доживают свой час на сцене и быстро забываются — или они действительно служили какой-то цели, помимо увеличения власти и богатства своих лидеров?

            Англо-американские политики и интеллектуалы часто выдвигали идею о том, что целью англосаксонского господства является установление мирного, либерального и процветающего мирового порядка. Лига Наций, Организация Объединенных Наций, провозглашение первым президентом Бушем ”Нового мирового порядка" после падения Советского Союза: все это примеры попыток, в первую очередь, хотя и не исключительно предложенных и воплощенных в жизнь англо-американскими правительствами, усилий по созданию институциональной основы для мирного и либерального мира, к которому стремятся англоговорящие.

            И все же, если история последних ста лет и преподает один урок, так это то, что англо-американцы постоянно недооценивают сложность установления глобального демократического и капиталистического мира, которого они хотят. Независимо от того, смотрим ли мы на Вудро Вильсона, пытающегося превратить Первую мировую войну в “войну ради прекращения войны”, или на Пола Вулфовица и Тони Блэра, пытающихся установить демократию в Ираке путем свержения Саддама Хусейна, либеральная утопия продолжает ускользать от нас.

            На первый взгляд кажется довольно маловероятным, что нескольким тысячелетиям непрекращающегося деспотизма и войн в ближайшее время придет конец. И христианское учение о первородном грехе, которое считает источником проблем и конфликтов человечества саму человеческую природу, а не плохие институты или низкие экономические показатели, также, по-видимому, препятствует легкой уверенности в скором торжестве справедливости и мира. Если мы добавим не только то, что англосаксонскому политическому руководству за последние сто лет раз за разом не удавалось провести в жизнь "человеческий парламент" Теннисона, но и то, что эти неудачи были дорогостоящими, возникает настоящая загадка.

            Почему что-то столь невероятное по своей сути, как конец тирании и войне, казалось столь достижимым столь многим англо-американским государственным деятелям и лидерам общественного мнения в наше время? Более того, как получилось, что англо-американский мир оказался достаточно прагматичным и даже безжалостным, чтобы одержать победу над таким количеством врагов в вооруженном бою, в то время как сильная жилка утопического оптимизма остается таким мощным элементом традиционной англо-американской мысли?

            Морж и Плотник за эти годы побывали на многих пляжах и съели великое множество устриц. Почему спустя столько времени они все еще так стремятся заполучить достаточное количество горничных и швабр для выполнения задачи, которая, как подсказывает здравый смысл, никогда не может быть выполнена?

            Ософоби часто приходят к выводу, что рвение таких людей, как Вудро Вильсон, Франклин Рузвельт и Тони Блэр (и Джордж У. Буш, если уж на то пошло) построить лучший мир - это лицемерная маска. В конце концов, пляжи никогда толком не подметают, а устрицы продолжают исчезать.

            Но это слишком просто. Постоянно повторяющаяся вера в то, что мир вот-вот станет намного лучше, глубоко укоренилась в англо-американской культуре. Этот оптимизм в отношении мира тесно связан с позитивным взглядом на перемены, которые внесли такой большой вклад в англо-американский успех.

            В этом разделе книги я собираюсь рассмотреть связь между движущими силами англо-американской культуры и приступами оптимизма, которые, несмотря на все разочарования и даже катастрофы, продолжают возникать в нашей политике. В пятом и последнем разделе книги мы продолжим рассмотрение этих вопросов, задаваясь вопросом, почему надежды англосаксов так часто рушатся. Наконец, мы попытаемся прийти к какому-то суждению о значении морской системы для мировой истории.

            Рассмотрение этих вопросов приведет нас к корням англо-американской идеологии. Нам придется обратиться к тому, что известно как “великие повествования” мировой истории, рамки, которые задают контекст и подоплеку для конкретных событий. Эти повествования формируют обсуждение таких туманных, но жизненно важных идей, как “смысл истории”, и они обеспечивают контекст, который позволяет нам понять, например, что имели в виду Оливер Кромвель и Рональд Рейган, когда утверждали, что Бог на их стороне. То, как американцы конструируют и интерпретируют грандиозные повествования о западной и современной истории, в конечном счете объясняет, почему так много из них, включая тех, у кого нет никаких личных религиозных убеждений, верят, что Бог — или, для атеистов и агностиков среди нас, Сила — находится в англосаксонском мире.

            Постмодернистам нравится верить, что мы живем в эпоху, когда грандиозные повествования “рухнули” и ни одна отдельная сюжетная линия не может отразить сложность современной жизни. Постмодернисты отчасти правы, но в значительной степени ошибаются. Не так давно большинство европейских и американских интеллектуалов жили в ментальном мире, где существовало только одно грандиозное повествование: повествование о прогрессе. Это очень обнадеживающее повествование пришло к нам из эпохи западного Просвещения и описывает мировую историю как историю неуклонного совершенствования, основанного на распространении рациональной, научной мысли. Это повествование сохранилось, но оно больше не убеждает так, как раньше. Сегодня у него есть конкуренты. Возрождающийся ислам, заявляющий о себе в европейской жизни и международной политике, предлагает свой собственный грандиозный рассказ о постепенном обращении мира в веру Пророка. Евангельские христиане и политические консерваторы в Соединенных Штатах также отвернулись от ключевых идей Просвещения. Ядовитый и атавистический национализм, похоже, растет в некоторых частях Европы, даже несмотря на то, что элементы основного великого компромисса социал-демократического общества подвергаются растущему давлению из-за глобальной экономической конкуренции.

            “Современность” - это название периода в истории, когда повествование эпохи Просвещения о рационалистическом прогрессе было самой мощной или, как многие выражаются, “гегемонистской” интеллектуальной силой в жизни Запада. Постмодернисты правы, говоря, что по этим меркам мы сейчас живем в постмодернистском мире.

            Но те, кто говорят, что мы живем в эпоху, когда рухнули все великие нарративы, не могут быть более неправы. Великий нарратив ислама, например, не рухнул. Как и грандиозное повествование о пятидесятническом христианстве, самом быстрорастущем религиозном движении в мировой истории, движении, которое набрало около полумиллиарда последователей с тех пор, как оно вспыхнуло в Лос-Анджелесе в 1906 году. И если прогрессивный нарратив современного просвещения теперь имеет больше конкурентов, он далек от краха. Как историческая сила, он продолжает обладать престижем и властью.

            Мы живем не в эпоху рушащихся грандиозных повествований. Мы живем в эпоху конкурирующих великих повествований, и во многих отношениях они становятся все более энергичными и убедительными, поскольку противостоят друг другу в глобальной культуре, которая объединяет их бок о бок.

            Силы, более великие и могущественные, чем воля любого отдельного человека, и, возможно, даже более могущественные, чем воля любой совокупности людей, движутся через общество. Но миллиарды людей воспринимают эти изменения как часть повествования, которое уходит корнями в туманное доисторическое прошлое и ведет к какой-то невообразимой кульминации в будущем. Эти представления могут быть ложными, но истинными или ложными, они представляют собой реальную силу, которая оказывает реальное влияние на мировые события. Эти истории заслуживают названия великих или даже мастерских повествований; они отражают силы, более могущественные, чем индивидуальная или коллективная человеческая воля, и они представляются нам как данность. Как отдельные личности и даже как целые национальные общества мы не просто формируем их; они формируют наше время, наши методы восприятия реальности, и, следовательно, в значительной, если в конечном счете неизмеримой степени, они формируют самих нас.

            То, как большинство американцев интерпретируют эти нарративы, имеет огромное значение практически во всех областях американской политики, культуры и распорядка.

            Старейшим из этих основных повествований является история Авраама: распространение и развитие авраамической идеологии с древнего Ближнего Востока до наших дней, когда она охватывает практически весь мир, и возникновение дочерних религий и философских систем. Гете однажды написал, что цвет - это деяния и страдания света; в очень глубоком смысле историю можно назвать деяниями и страданиями огромной и сварливой семьи Авраама.

            Младший из двух рассказов, чрезвычайно динамичный, - это расцвет капитализма. С самого начала эта социальная система быстро распространилась по всему миру, трансформировала культуры и социальные отношения на всех континентах и продолжается сегодня — в виде того, что часто называют глобализацией, — порождая каскад социальных, технологических, экономических, культурных и политических революций во всех сферах жизни в каждой части нашей планеты.

            Эти мастерские повествования представляют собой социальные явления, но они обладают силой естественных событий. Есть много способов описать и проанализировать их, и много способов оценить их, но нет способа избежать их. Эти два повествования и способы, которыми они влияют друг на друга, неизбежно формируют основу для вопросов о значении американского могущества в мировой истории. Американское общество формируется не только этими повествованиями; американская история является частью этих разворачивающихся повествований, и когда мы обсуждаем историческое значение роли Америки в мире, мы, по сути, обсуждаем, как американская история вписывается в более масштабные истории двух основных повествований. Чтобы задавать вопросы о “смысле истории”, необходимо сначала войти в мир авраамической религии и идеологии.

            Отец истории

 

            История в том виде, в каком мы ее знаем, началась около трех или четырех тысяч лет назад, когда, согласно сохранившимся отрывочным и неполным записям, странствующий пастух по имени Аврам услышал то, что, по его мнению, было призывом Бога.

            Как переводится этот отрывок из Библии короля Иакова, Бог сказал Авраму “[вывести] тебя из страны твоей, и из рода твоего, и из дома отца твоего, в землю, которую Я покажу тебе; и я произведу от тебя великий народ, и я благословлю тебя, и возвеличу имя твое; и ты будешь благословением; и я благословлю благословляющих тебя, и прокляну проклинающих тебя; и в тебе благословятся все племена земли”.¹

            Позже Бог повторил и расширил это благословение. “Я умножу семя твое, как звезды небесные и как песок, который [есть] на морском берегу; и семя твое овладеет вратами врагов своих; И в семени твоем благословятся все народы земли”.²

            Многие ученые говорят нам сегодня, что этого никогда не было или, скорее, что истории об Аврааме, как стали называть Аврама, приняли окончательную письменную форму намного позже описываемых ими событий, поэтому мы можем сказать мало или вообще ничего об историческом Аврааме. И все же было бы большой ошибкой думать, что поэтому эта история бессмысленна.

            Истории об Аврааме, возможно, были собраны воедино позже, они могут отражать идеи, которые были широко распространены в то время, и они могут объединять рассказы из разных источников, но кто-то на древнем Ближнем Востоке впервые поверил, что жизнь его или ее народа была сформирована по призыву Бога. Возможно, что кто-то или один из его или ее последователей собрал разрозненные истории и переписал их, чтобы выразить свою интуицию относительно значения истории своего народа. Мы можем сказать вместе с историческими критиками и археологами, что именно этот анонимный рассказчик, а не исторический Авраам, был основателем авраамической религиозной традиции, и это вполне может быть правдой. Но для миллиардов наследников Авраама священная история “доказывается” не древностью рукописей, в которых она написана, а скорее тем, как исполнение Божьего обетования Аврааму доминировало в истории последующих тысячелетий. На Ближнем Востоке произошлонечто, изменившее то, как люди думают, действуют, надеются, верят и молятся в каждом уголке земли. Какое-то событие, связанное с обращением в авраамический монотеизм некая группа семитов инициировала серию трансформаций, обращений, откровений и конфликтов, отголоски и последствия которых все еще проявляются в наши дни и доминируют в наше время. В конце концов, цивилизации половины мира обязаны своими основными идеологическими основами революционной идее единого всемогущего Бога, преисполненного решимости вмешаться в историю человечества, судить каждую человеческую душу и установить Свое совершенное царство среди нас.

            Независимо от того, обязаны ли мы монотеистической религиозной традицией Аврааму или другому ближневосточному пророку с тем же именем, примерно половина населения земного шара сегодня верит, что данное ему Богом обещание является великим рычагом истории, и доля верующих растет. Более двух миллиардов христиан и более миллиарда мусульман ведут происхождение своей веры от патриарха пустыни. Добавьте к этому еще миллионы евреев и последователей веры бахаи, а также бесчисленные миллионы людей, принадлежащих к синкретическим религиям Африки, Азии и афро-Карибского бассейна, которые отводят Аврааму особое место в мировой истории, и станет ясно, что авраамическая традиция затронула больше жизней, чем любая другая. Когда-нибудь в двадцать первом веке сознательные “авраамисты” могут составить две трети человеческой расы. Бессознательные авраамисты — те, чей ментальный и политический мир сформирован в авраамическом контексте без влияния сознательной религиозной веры, — составляют значительную долю тех, кто остается. Эти события были бы поразительными, если бы исторический Авраам действительно существовал; если бы его не было, они были бы ничем иным, как чудом.

            В самом простом, очень сложном повествовании авраамического мастера рассказывается о расцвете монотеистических религий, истоки которых можно проследить до этого окутанного тайной месопотамского кочевья. Первыми авраамистами были, конечно же, евреи. Авраам был впервые известен как предок еврейских племен через своего сына Исаака, и еврейские священные Писания повествуют о встрече людей с Богом Авраама. На протяжении тысячелетий, прошедших с момента образования еврейского народа, их странствия, борьба, возвращение в дом своих предков и, прежде всего, их выживание остаются особым и уникальным элементом авраамического повествования. Помимо значимости еврейского опыта для евреев, выживание евреев в наше время служит для миллиардов неевреев своего рода историческим доказательством того, что Бог Авраама могуществен и реален. Бог сказал Аврааму, что у него будут потомки, которые будут помнить его имя — и вот! вот они. То, что этот уникальный народ, вернувшийся почти чудесным образом вопреки всей вероятности на землю, которую Бог обещал Аврааму поддержать своих потомков, является своего рода костью в горле мира — народом и государством, которые нельзя ни выплюнуть, ни проглотить, неспособными найти покой “дома” или в изгнании, — только еще раз показывает миллиардам верующих Авраама, насколько могущественным остается повествование (или Бог) после всех этих тысячелетий. То, что мировая история по-прежнему сотрясается борьбой евреев за создание собственного дома, и что их этические и военные успехи и неудачи эхом отдаются на концах земли, еще больше усиливает самую мощную культурную силу, которую знают люди.

            Это, конечно, касается не только евреев. Когда апостол Павел принял решение донести Евангелие Христа до язычников, он заверил их, что через веру они также станут детьми Авраама. За прошедшие две тысячи лет рост христианской религии из малоизвестной левантийской секты в крупнейшее сообщество верующих в истории человечества служит еще одним показателем уникальной важности и силы авраамических историй.

            Когда Пророк Мухаммед призвал арабов к чистой вере в Единого Бога, он тоже поставил себя в ряд Авраама. Напоминая арабам, что традиция сделала Измаила, старшего сына Авраама, прародителем арабских народов, Мухаммед предложил Коран как возвращение к чистому откровению Бога Аврааму. Коран учит, что Авраам жил в Мекке и приносил жертвы в Каабе; и шаги мусульманских паломников, совершающих сегодня хадж, повторяют тревожные скитания Агари, матери Измаила. Вера Пророка служит еще одним признаком уникальной силы и притягательности авраамического монотеизма.

            У каждой из этих религий есть удивительные и ужасающие истории, которые можно рассказать. Сыновья и дочери Авраама пронеслись по миру с тех пор, как Моисей вывел израильтян из Египта — иногда огнем и мечом, иногда мягким убеждением, иногда смесью. Какими бы разделенными ни были авраамисты, большинство из них согласятся с тем, что беспрецедентное распространение авраамической религии доказывает, что Бог Авраама является истинным автором истории. Купцы, принесшие ислам на Яву; миссионеры, отважно преодолевшие лихорадочные болота Центральной Африки; верные раввины, сохранившие еврейскую ученость и веру перед лицом преследований и несправедливости; монахи и книжники, переписывавшие священные книги до изобретения книгопечатания; путешественники и ученые, собиравшие и оценивавшие высказывания и традиции, приписываемые их пророку; иезуиты, проникшие в негостеприимную канадскую пустыню, чтобы донести благую весть микмакам и ирокезам; воины, принесшие свои верования на ледяное побережье Балтийского моря и на запад. дымящиеся берега Нигера; верные и многострадальные жены, которые привели своих царственных мужей и сыновей к вере среди лесов севера и караваны востока; разъезжающие евангелисты, которые принесли уэслианское Евангелие на границу с Кентукки; еврейские, христианские и мусульманские мученики, которые ни во что не ставили собственную жизнь и твердо придерживались веры, которую они исповедовали, против пыток и смерти: эти герои и героини веры передавали и обогащали полученные ими авраамические традиции, и в ходе своих деяний, своих испытаний, а иногда и своих преступлений они творили историю нашего мира.

            Миллионы людей ежегодно обращаются в ту или иную из великих миссионерских религий. В 1900 году 10 процентов из 100 миллионов населения Африки были христианами. К 2005 году, по оценкам, насчитывалось 389 миллионов христиан из примерно 900 миллионов населения континента. При нынешних темпах роста численность христиан удвоится в течение тридцати лет. Население мусульман также увеличивается; с 1900 года общее число мусульман во всем мире выросло с 200 миллионов до 1,3 миллиарда.³

            Распространение авраамической религии, рассматриваемой как единое целое, составляет один уровень главного повествования; история конфликтов между разделенными ветвями семьи патриарха образует другой. Во многих странах мира борьба между ветвями авраамической семьи является движущей силой в политике. Согласно книге Бытия, семья Авраама разделилась с тех пор, как Агарь и Измаил были изгнаны в пустыню, в то время как Исаак рос с Сарой в шатрах своего отца. Задолго до рождения Христа самаряне и евреи спорили о тонкостях авраамического богословия, в то время как эллинизированные и неэллинизированные евреи спорили, иногда в кровавых междоусобицах, о том, как далеко евреи могут зайти, чтобы участвовать в культуре более широкого мира. Сегодняшнее разделение евреев на ортодоксальных и неортодоксальных, хасидов и не-хасидимов - обычное дело для старейших авраамистов. Разделение христианства на православную, католическую и протестантскую ветви с постоянно растущими ответвлениями идет по тому же пути. То же самое относится и к разделениям, терзающим ислам, который с самого начала разделился на шиитское и суннитское крыло и сегодня содрогается под воздействием теологических и политических раздоров.

            Религиозные войны в значительной степени являются авраамической чертой, встречающейся среди авраамических народов и, в целях самообороны, среди их соседей. До тех пор, пока мусульмане не нападали на индийских индусов, неавраамические религии были более миролюбивыми. Народы с неавраамическими верованиями сражаются за коров, или рабов, или зерно, или землю, или золото, но лишь в редких случаях они сражались за то, чтобы заставить неверующих поклоняться их богам. Греки и римляне не спорили о том, называть ли отцом богов Зевса или Юпитера; они сожалели, но в целом не сопротивлялись распространению восточных мистических культов по средиземноморскому миру. Японская история не была сформирована жестокой, повторяющейся борьбой между различными ветвями синтоизма; Реформы и ортодоксальные конфуцианцы не заставили сточные канавы Китая покраснеть. Последователи Ханумана не подстерегают, чтобы убить сыновей Вишну в Индии. Возможно, у ацтеков и была кровавая религия, но коренные американцы, как правило, были довольны тем, что каждый народ поклонялся Великому Духу по-своему. Среди неавраамических конфессий имели место столкновения и преследования, но такие столкновения обычно кажутся исключениями из мирного правила; межконфессиональный конфликт гораздо более характерен для авраамистов.

            Дети Авраама ссорятся по многим вопросам, но их точки соприкосновения совсем не тривиальны. На самом деле, они ссорятся, потому что они согласны. Именно потому, что Иерусалим является священным городом для трех авраамических религий, кровь так часто и в таких больших количествах текла по его улицам. Авраамическая религия практически во всем ее разнообразии утверждает, что история имеет форму и цель: начало, середину и конец. Истина универсальна: есть одна истина, и она верна везде и для всех. Все авраамические религии утверждают, что существует высший моральный порядок и что отражать его - долг политических институтов и отдельных людей. Тем не менее, они расходятся во мнениях по поводу того, что именно представляет собой высший моральный порядок и какие институты и практики могут установить его на земле. Независимо от того, исходит ли противостояние внутри одной религии — как между ортодоксальными и модернистскими евреями в современном Израиле, между мусульманами-суннитами и шиитами в Саудовской Аравии и Ираке, или между либеральными конгрегационалистами и консервативными южными баптистами в современных Соединенных Штатах, — или возникает конфликт между религиями, как в Нигерии и на Балканах, эти разногласия имеют глубокие политические последствия.

            Ни распространению авраамической веры, ни войнам между представителями соперничающих авраамических традиций не пришел конец. История двадцать первого века, как и история многих предыдущих столетий, будет формироваться в значительной степени в результате распространения этих враждующих религий на новые географические зоны и конфликтов, порождаемых этой экспансией. Постмодернисты могут отрицать или деконструировать этот экстраординарный нарратив, но это ничего не меняет в повествовании. Все равно это продолжается, формируя мир, в котором живут постмодернисты.

            Повествование Авраама - это нечто большее, чем экспансия и борьба. Авраамический монотеизм и его ответвления способствовали интеллектуальным и духовным изменениям в человеческом обществе. Какими бы важными ни были религиозные последствия авраамической революции, необходимо также принимать во внимание ее интеллектуальные и политические последствия. Идея о том, что единый бог создал всю вселенную и наделил людей способностью понимать и миссией формировать мир, в котором мы живем, лежит в основе многих древних и самых современных научных исследований. Концепция идеологии — последовательного мировоззрения, которое пытается найти рациональные и причинно-следственные связи, делающие человеческое социальное существование понятным и определяющие наши взгляды на то, как действовать, — также уходит своими корнями в авраамический взгляд на мир.

            Ислам, христианство и иудаизм - все они верят, что люди могут хотя бы частично постичь природу вселенной и, поскольку мир рассматривается как творение единого и разумного существа, нормальный ход природных событий подчиняется законам, которые в принципе могут быть поняты и в конечном итоге предсказаны людьми. Наука и математика процветали как в неавраамических, так и в авраамических культурах, но расцвет западной науки в Европе раннего нового времени, который стал главной основой научных революций, охвативших сейчас мир, явно уходил корнями в интеллектуальные основы авраамической традиции и был связан с ними. Инквизиция, возможно, преследовала ранних ученых, а духовенство выступало против важных идей, которые они считали опасными для себя, но культурный и ментальный фон, позволивший ученым бросить вызов этому сопротивлению и преодолеть его, был в такой же степени продуктом авраамической традиции, как и жесткость Церкви.

            Наше представление об истории — идея о том, что человеческая история — это процесс, имеющий определенную цель, - это еще одна идея, пришедшая к нам из авраамической традиции. В обычной речи мы часто используем слово “история” как синоним слова “события”; сказать, что у Франции есть история, означает просто, что Франция существует уже некоторое время и там что-то происходило. Когда многие люди впервые услышали название книги Фрэнсиса Фукуямы "Конец истории и последний человек", они предположили, что именно такого рода история, по словам Фукуямы, закончилась, и они сочли его позицию бессмысленной, непонятной и абсурдной. Как могла история — то есть последовательность событий — прийти к концу? Это могло произойти только в том случае, если все и вся были мертвы, и в этом случае не могло быть ни книг по этой теме, ни дискуссий.

            Фукуяма, конечно, имел в виду не это. Он имел в виду историю Авраама — историю как название периода в истории человечества, в течение которого необходимо решить определенные проблемы. История в этом смысле не является синонимом полного срока человеческого существования. История - это период и процесс, посредством которого человечество решает (или получает решение) определенные группы проблем, прежде чем перейти к следующему и более высокому этапу своего существования.

            Даже в повседневной речи мы поддерживаем эту идею на словах, проводя различие между доисторическими временами (до того, как люди стали достаточно цивилизованными, чтобы писать) и историей — рассказом о том, что делали люди, когда они стали достаточно организованными, чтобы писать и вести записи о проходящих событиях. Постистория - это просто следующий этап, когда человеческая цивилизация проходит через изменения, такие же глубокие и фундаментальные, как изобретение письменности или развитие сельского хозяйства — или как первоначальное призвание Авраама. Мыслители вроде Фукуямы, рассуждающие о конце истории, задаются вопросом, какова цель исторического процесса, а затем оглядываются вокруг, чтобы увидеть, достигли ли мы ее уже.

            Трудно переоценить важность этой идеи истории для авраамической религии и идеологии. Авраамические религии и политические движения в значительной степени определяют себя своими интерпретациями смысла истории, и их подходы имеют общую структуру. От библейских повествований до наших дней авраамические культуры в основном рассматривают историю человечества как состоящую из трех этапов: предыстории, истории и постыстории.

            Стандартная христианская история начинается на высокой ноте: с сотворения мира и помещения Адама и Евы в доисторический Эдемский сад. Затем наступает Грехопадение — скатывание к дикости и варварству, поскольку человеческие преступления множатся, а плохо оснащенные, невежественные люди выцарапывают скудные средства к существованию у сопротивляющейся земли. Для христиан эта история гласит, что началом истории было Грехопадение. Давать имена животным и общаться с Богом в саду было предысторией; почесывание в полях и строительство городов переносит нас в историю.

            До этого момента траектория человеческой истории была нисходящей. Но вместо того, чтобы бросить Адама, Еву и их потомков на произвол судьбы из-за их недостатков, Бог действует, чтобы вернуть мир в нужное русло. Он тянется — к Ною, к Аврааму, к Моисею и пророкам. Он создает для себя народ — древних евреев, потомков Авраама и предков современных евреев — и сообщает о Своей воле в первую очередь этому народу, но также посылает намеки на Свое существование и Свои желания всем народам земли. Христиане верят, что Он завершает этот процесс полным раскрытием Своей природы и плана в личности, учении и работе Иисуса из Назарета.

            С классической христианской точки зрения, история - это летопись действий Бога над падшим человечеством. Ее цель - искупление: возвращение человечества к его надлежащему состоянию общения с Богом. Таким образом, история делится на этапы. Есть два больших периода: до и после Христа, о чем свидетельствует разделение истории по христианскому календарю на до н.э. и н.э. По мере развертывания божественного плана в обеих половинах истории есть также более мелкие подразделения. С этой точки зрения история не является вечным процессом; согласно христианскому учению, Христос вернется на землю в какой-то момент в будущем и установит Царство Божье. Это будет концом истории.

            История с этой точки зрения - это не просто течение времени. Это выполнение задачи. С миром что-то не так; мир был ранен. История - это процесс, посредством которого исправляется то, что неправильно, чинится то, что сломано. История может показаться хаотичной и бессмысленной, но все, что происходит, в конечном счете, является частью процесса исцеления, и его кульминация наступит с установлением нового мира без зла и страданий нашего нынешнего существования.

            Хотя, конечно, есть много важных различий, в общих чертах еврейский и исламский взгляды на историю структурно очень похожи на христианский план. Оба рассматривают историю как процесс постепенного самопроявления Бога людям, который достигает кульминации окончательным откровением (на горе Синай Моисею и израильтянам для ортодоксальных евреев, с откровением Священного Корана Пророку Мухаммеду для мусульман) и заканчивается окончательным деянием Бога, все еще в будущем, которое завершает историю, устанавливая совершенное общество Бога среди людей раз и навсегда. Трое религиозных отпрысков Авраама горько и часто яростно ссорятся из-за деталей, но они согласны в том, что это основная история, раскрывающая природу и смысл человеческой жизни.

            Расцвет авраамической религии означает, что эти идеи также формируют сознание все большего числа людей в двадцать первом веке христианской эры.

            Четвертая вера

 

            Есть еще один фактор, который следует принять во внимание. В настоящее время иудаизм, христианство и ислам, возможно, насчитывают среди своих приверженцев половину населения земного шара, но эта статистика, какой бы впечатляющей она ни была, не отдает полной справедливости растущему значению продолжающейся авраамической революции в человеческих делах. Эта революция породила не только религии, сила которых, кажется, возрастает на протяжении тысячелетий; она породила революционные светские идеологии, которые также охватили мир и изменили образ жизни и веры миллиардов людей.

            Светский модернизм - самый молодой член семьи Авраама. Он преуменьшает или исключает идею личного Бога, но в остальном точно воспроизводит наиболее важные элементы авраамической парадигмы. Подобно евреям, христианам и мусульманам, модернисты придерживаются моральных ценностей, которые, по их мнению, являются общезначимыми и должны быть установлены по всему миру. Они рассматривают историю как процесс, проходящий через старые авраамические стадии. Они верят в доисторический период первобытной невинности или невежества, в процесс моральной и политической борьбы, посредством которого истина постепенно обнаруживается и провозглашается, и, наконец, они верят, что истина восторжествует во всем мире, когда история подойдет к победоносному завершению.

            Сторонникам четвертой веры не всегда нравится, когда их называют верующими. Они утверждают, что в отличие от суеверных и эмоционально обусловленных убеждений религиозных верующих, четвертая вера основана на ясном свете науки и разума. Законы истории известны и непоколебимы, говорили марксисты-ленинцы, которые верили, что раскрыли секреты исторического процесса и открыли безошибочный метод создания утопии. Природа человека неизменна и известна, говорили гегельянцы, которые вот уже двести лет уверенно провозглашают конец истории. Демократии не воюют друг с другом, уверенно утверждали либеральные и неоконсервативные политологи в 1990-х годах.

            Я хочу сказать не о том, что члены четвертой веры не так хороши, как они думают, в прокладывании пути к утопии. В конце концов, христиане, мусульмане и евреи не раз обманывались относительно того, куда движется история. Я хочу сказать, что четвертая вера, как и первые три, соответствует определению веры, данному в Послании к Евреям в Новом Завете: “Итак, вера - это сущность ожидаемого, доказательство невидимого”. Опыт, свидетельства, разум и другие мотивы склоняют одних быть коммунистами, других - либеральными вигами, третьих - прогрессистами или социалистами, во многом так же, как те же самые вещи побуждают других становиться или оставаться евреями, христианами и мусульманами. Все четыре религии дают объяснения видимых и известных вещей, а также предсказания относительно вещей, которые еще не видны.

            Как и три старые религии, четвертая принесла свою долю героев и мучеников. Миллионы женщин и мужчин страдали и умерли за политические убеждения, которые они считали необходимыми для исполнения человеческого предназначения. Подобно католическим и протестантским героям Реформации, коммунисты и другие выступали одновременно злодеями и мучениками в священных войнах четвертой веры. Чтобы создать будущий мир совершенной справедливости и свободы, которого никто никогда не видел и который можно представить только с помощью веры, были убиты миллионы — и сотни тысяч с радостью пошли на эту бойню. У свобод либерального общества также есть свои мученики: мужчины и женщины без каких-либо теистических убеждений, которые жили и умерли за свою версию политической веры.

            Как и любой Великий инквизитор, большинство приверженцев новой веры верят, что их собственная версия этой религии - единственно верный путь, и что кульминацией истории станет триумф истинной веры. “Мы похороним вас”, - сказал Америке советский премьер Никита Хрущев. “Перед именем Иисуса преклонится каждое колено”, - поют христиане. Различные члены новой ветви растущей семьи Авраама могут преуменьшать или даже полностью отвергать роль, которую Бог играет в этой истории, но они принимают основную структуру авраамической идеи истории, чтобы рассказывать свои собственные истории о мире. В то время как некоторые модернисты рассматривают историю как бесконечную последовательность без заранее написанного определения, многие модернисты продолжают рассматривать историю как процесс преодоления проблемы и возлагают ответственность за поступательное движение истории на законы развития, которые не зависят от свободной воли отдельных людей. Некоторые модернисты, такие как светские последователи двенадцати шагов, признают “высшую силу”, основанную на естественном законе или природе человека, которая формирует историю, даже несмотря на то, что они отвергают многие черты традиционного теизма.

            Модернисты обычно не тратят много времени на размышления об истории великих мировых религий, авраамических или иных. Главной заботой модернистов является второй из главных нарративов, формирующих современный мир: история капитализма. Различное отношение четырех религий Авраама и их многочисленных сект и деноминаций к этому второму великому повествованию определяет то, как как друзья, так и враги англосаксонских держав относятся к возвышению Соединенных Штатов и их социальной и экономической системы до мирового могущества.

 
           Семнадцатая • Война с историей

 

            Иногда самые важные факты труднее всего описать. Последние несколько столетий стали свидетелями беспрецедентного расцвета человеческих знаний. Расцвет научных методов; развитие новых форм хранения и передачи знаний, от печатного станка до Интернета; повышение производительности человеческого труда по мере того, как более мощные и изощренные машины добавляют силы и точности к грубой мускульной силе; новые формы социальной и политической организации, которые делают возможными новые виды сотрудничества во все более широких масштабах; создание глобальных рынков и глобальных сетей; утроение ожидаемой продолжительности жизни в развитых обществах; демографический взрыв; все эти явления работали в интерактивном режиме, затрагивая жизни почти всех людей и революционизируя образ жизни большого и растущего меньшинства людей. наш вид жив.

            Это взрывное и продолжающееся раскрытие созидательных (и разрушительных) сил человеческой расы уникально в жизни того, что все еще, с биологической точки зрения, является очень молодым видом. Ничто в прошлом человечества не подготовило его к столь кардинальным переменам во многих областях за столь длительные периоды времени.

            На самом деле у нас нет слова для обозначения этого явления. Оно слишком велико, слишком многогранно, слишком сильно влияет на фон нашей жизни. Сегодня люди говорят о глобализации как о способе обобщения изменений, происходящих в современном мире. Они используют такие слова, как “развитие” и “модернизация”, для описания различных аспектов процесса с течением времени. Но эти слова затрагивают лишь часть этого процесса, который так глубоко меняет человеческую жизнь.

            Этот многогранный расцвет человеческого потенциала - другой главный нарратив нашего времени. В некотором смысле он старше даже авраамического нарратива. На протяжении более длительного периода, чем писаная история, люди наращивали свою способность понимать мир природы и контролировать его, и они делали свой социальный мир богаче и осмысленнее с помощью литературы, религии, культуры, юмора и искусства.

            Но до относительно недавнего времени перемены происходили медленно. Начиная с европейского средневековья, изменения заметно углублялись и ускорялись. Сегодня мы поражены скоростью глобализации и тоскуем по безмятежным, пасторальным временам, скажем, эдвардианской Британии, за годы до Первой мировой войны. Однако люди, жившие в те времена, не думали, что их жизнь была безмятежной или что темпы перемен были медленными. Пока суфражистки приковывали себя цепями к забору вокруг Палаты общин, когда Ллойд Джордж брал верх над Палатой лордов, в то время как в Ирландии назревала революция, а зловещее наращивание военно-морского флота Германии безжалостно продолжалось по ту сторону Ла-Манша, эдвардианцы тосковали по пасторальным, мирным дням прежних времен, когда темпы перемен были медленнее, а общество стабильнее. Они могли бы тосковать по мирному спокойствию Англии Джейн Остин, забывая, что Остин писала во время наполеоновских войн, когда мир казался охваченным огнем тем, кто в нем жил.

            История этой волны ускоряющихся перемен - это второе главное повествование, которое формирует наш мир сегодня. Мы можем спорить о том, что движет этим историческим цунами; мы можем расходиться во мнениях о том, где оно началось, что это значит, как это назвать и почему это работает. Чего мы не можем разумно делать, так это отрицать, что это явление реально и важно.

            Наиболее убедительный способ описать это все еще развивающееся явление взят из работ Карла Маркса. Он ввел термин “капитализм” для описания социальной системы, построенной на переменах. Маркс был материалистом и экономическим детерминистом. Он назвал новую социальную систему капитализмом, потому что видел экономическую динамику, движущую всем этим. Но если его базовая теоретическая модель была несколько одномерной, то его видение мира было чрезвычайно сложным — и во многих отношениях оно все еще описывает наш мир сегодня.

            Манифест коммунистической партии, написанный Марксом и Фридрихом Энгельсом в 1849 году, предлагает наилучшее доступное описание нового мира. В справедливо известном и часто цитируемом разделе они отмечают, что в новом, капиталистическом мире,

все твердое растворяется в воздухе, все святое оскверняется ... Вся устоявшаяся национальная промышленность была разрушена или разрушается ежедневно. Их вытесняют новые отрасли промышленности ... которые больше не перерабатывают местное сырье, а добывают его из самых отдаленных зон; отрасли, продукция которых потребляется не только дома, но и во всех уголках земного шара.        Капитализм “вовлекает все, даже самые варварские, нации в цивилизацию ... Он вынуждает все нации под страхом вымирания принять буржуазный способ производства [капитализм]; он вынуждает их внедрять в свою среду то, что он называет цивилизацией ... Одним словом, он создает мир по своему образу и подобию”.

            История капитализма в этом марксистском понимании целого ряда политических, социальных, культурных, экономических и технологических изменений, ощущаемых как на местном, так и на глобальном уровнях, является великим повествованием современности. Независимо от того, являются ли они евреями, мусульманами, христианами или модернистами, авраамические мыслители пытались выработать идеологические объяснения, которые включали бы подъем капитализма в авраамическую историю. Американское могущество, как и британское до него, глубоко переплетено с подъемом капитализма; в Соединенных Штатах и за рубежом различные идеологические подходы к феномену капитализма в свете авраамической истории помогают формировать ожидания людей от американского могущества и их оценку его. Обсуждение значения (если таковое вообще имеется) прихода любящих капитализм и продвигающих капитализм морских систем Британии и американцев к мировому господству - это для большинства людей, в конечном счете, дискуссия о роли капитализма в авраамической истории.

            Многие ученые считают, что то, что мы сейчас знаем как капитализм, возникло в мире итальянских городов-государств в четырнадцатом и пятнадцатом веках. По мере того, как последствия раннего капитализма распространялись по Европе, многим людям стало ясно, что ритм истории меняется. Изменилась социальная, политическая, религиозная, экономическая и культурная атмосфера — причем таким образом, который казался улучшением. Были ли это научные путешествия, которые сделали общеизвестными новые континенты и цивилизации; революционные изобретения, такие как печатный станок, которые изменили правила в бизнесе, политике, религии и праве; математические открытия, которые изменили все, от бухгалтерского учета до теорий вселенной; или технологические открытия, которые привели к быстрым изменениям в целых экономических и географических секторах, наблюдательные люди видели, что человеческая жизнь меняется.

            Эти изменения произошли в культуре, которая была глубоко погружена в интеллектуальные привычки авраамической истории. Размышления о значении капитализма в конечном итоге привели бы к созданию новых видов авраамического мировоззрения, поскольку люди интерпретировали новое основное повествование, используя концептуальные инструменты, заимствованные из старого.

            Гуманисты, как они себя называли, рассматривали падение греко-римской цивилизации как своего рода светский аналог грехопадения Адама и Евы. Средние века невежества и упадка были периодом тьмы и хаоса, как и история человечества, прежде чем Бог открыл истинную религию. Возрождение разума и гуманистической литературы, скромно предположили гуманисты, было аналогично искуплению человека — термин “Ренессанс” означает возрождение; общество “родилось заново”, когда гуманисты воссоединились с классической древностью.

            Этот опыт возрождения стал источником модерна, ощущения того, что современный мир отличается от мира даже недавнего прошлого. Видение двух исторических вершин — классической античности и Европы эпохи Возрождения, — разделенных темной пропастью Средневековья, породило идею нового времени, а размышления о значении современности в целом представляют собой попытки интерпретировать смысл этого исторического процесса.

            Поразительно здесь то, что в очень большой степени авраамические и капиталистические повествования, похоже, имеют сходство друг с другом. Интеллектуальный и духовный фон авраамической мысли обеспечивает основу для интерпретации и усвоения последствий капиталистических изменений. В реальном смысле второе повествование усиливает первое. Во многих традиционных, докапиталистических обществах история была чем-то вроде абстракции. Когда люди видели относительно мало социальных изменений в своей жизни, идея авраамической истории в целом казалась далекой. Начало мира было затеряно в тумане времени; божественное вмешательство, которое привело бы мир к концу, включало драматические события, окутанные тайной и сверхъестественным, которые были невообразимо далеки от повседневных забот большинства людей.

            Приход капитализма изменил это. История стала реально присутствовать в жизни людей. Дело не только в том, что события и технологии развиваются быстрее. История движется глубже и затрагивает больше жизней. В досовременном мире, если династия возвышалась или падала в далекой столице, это мало что значило для крестьян, которые трудились на полях и платили налоги, независимо от того, кто сидел на троне.

            Там была жизнь отдельного человека, разыгрывавшаяся на фоне природных сил — смены времен года, течения времени. “История” была действительно священной историей, чем-то таким, что имело так же мало общего с повседневной жизнью, как и другие таинственные догмы религии. В христианской, досовременной Европе история была нарисована на стенах церквей или изображена на витражах. Горстка теологов и интеллектуалов могла бы беспокоиться о том, чтобы соотнести великие темы священной истории с деталями светской политики, но эти опасения редко испытывало ”общество в целом" — организация, которая в любом случае едва ли существовала до того, как книгопечатание и массовая грамотность объединились, чтобы создать массовое общественное мнение, способное осознавать себя и чувствовать, что политические события влияют на него как на массу.

            Дело не только в том, что капитализм делает историю более осязаемой и, следовательно, делает авраамическую религию или идеологию более правдоподобной и заметной в обществах, которые уже являются авраамическими. Во многих странах мира приход капитализма непосредственно привел к триумфу авраамических идей. Марксизм восторжествовал во многих развивающихся странах Азии и Африки, потому что он обеспечил основу, с помощью которой люди могли понять внезапное появление новых сил и отношений, которые разрушали старые модели и влекли за собой быстрые, дестабилизирующие и часто очень нежелательные перемены.

            Несмотря на неудачи, модернизм в своих различных формах распространил основные авраамические концепции истории и идеологии по всему миру; даже в странах, где влияние авраамической религии остается ограниченным, влияние модернизма все больше меняет ранее существовавшие идеи и ценности в соответствии с авраамическими принципами.

            Триумф авраамической мысли, осуществленный капитализмом, не имеет аналогов в истории человечества; ни одно другое движение не меняло мир так глубоко и в таких широких масштабах. Разновидности авраамизма возникают и исчезают: христианство, либеральная демократия и ислам сегодня процветают во многих странах мира, в то время как коммунизм - лишь тень своего прежнего "я". Тем не менее, тенденция тысячелетий продолжается и радикально ускорилась за последние три столетия. Мы живем в мире, который постоянно трансформируется авраамическими монотеизмами и их светскими собратьями и сестрами.

            Бог обещал Аврааму, что твои потомки будут сочтены, как звезды на небе. Конечно, Авраам может претендовать на то же, что и McDonald's: “Обслуживаются миллиарды и миллиарды людей”.

            Современная история

 

            Великие авраамические эпохи быстро раскололись на враждующие секты и подсекты. Модернизм - не исключение. Более того, разногласия среди модернистов проявляются во многом так же, как и среди других племен; различия, которые издалека кажутся четкими, вблизи могут выглядеть гораздо более размытыми.

            Самая большая группа модернистов разделяет то, что мы можем назвать прогрессивной верой. Прогрессисты верят, что человечество является — или может быть — хозяином истории. Законы истории - это то, что мы можем вывести и понять. Поняв эти законы, мы можем и должны действовать, чтобы формировать будущее.

            Отличительной чертой прогрессивной идеологии является идея о том, что история формируется законами, подобными законам природы. Это заменяет теологическую идею о том, что история формируется волей и целями Бога. Это не означает, что все модернисты или даже все прогрессисты являются атеистами. Набожные христиане, мусульмане и евреи нашли способы согласовать прогрессивную идеологию с теологическими концепциями. Но это означает, что модернисты, скорее всего, видят Бога в лучшем случае действующим внутри природы и через нее, а не вмешивающимся сверху.

            Карл Маркс для прогрессизма то же, что Фома Аквинский для католицизма и Джон Кальвин для протестантизма. Не все прогрессисты являются марксистами в большей степени, чем все католики - томистами или все протестанты — кальвинистами, но Аквинат, Кальвин и Маркс дали наиболее полное и систематическое выражение идеям своих различных форм веры.

            Точно так же, как Аквинат и Кальвин основывались на работах великих предшественников, но бросали вызов им, версия авраамической истории Маркса, по сути, включала в себя изменение ранее существовавшей исторической модели — изменение, которое сдвинуло горы и бросило вызов миру. Маркс пришел к стандартной истории модернизма через работы Гегеля, того самого философа, который в конечном счете также вдохновил Фрэнсиса Фукуяму. Гегель разработал интеллектуальный и духовный подход к прогрессивной истории, который пытался систематизировать работы более ранних просвещенных мыслителей, которые разрабатывали идею прогресса со времен Возрождения.

            Видение Гегеля было ближе к первоначальной христианской модели, чем светские версии всемирной истории, созданные такими британскими писателями, как Дэвид Юм, и различными мыслителями и писателями, связанными с эпохой Просвещения во Франции. Похоже, что на его творчество повлияли основы лютеранского богословия Гегеля. Как и библейская история, история Гегеля начинается с наивного рая, где все люди равны. Грехопадение наступает очень рано, когда люди борются друг с другом и изначальное равенство утрачивается. Возникающее в результате неравенство является для Гегеля двигателем исторического процесса. Глубочайшая потребность людей - реализовать свою человечность, будучи признанными равными другими свободными женщинами и мужчинами. История - это длительный процесс, в ходе которого человечество, движимое жаждой признания, медленно и мучительно строит общество, в котором возможен новый вид равенства.

            Эта картина истории включает в себя все основные структурные черты христианской схемы истории: сад невинности, грехопадение, которое ставит проблему, которую затем история должна преодолеть, и прогрессивное откровение и борьба, достигающие кульминации в установлении высшего, окончательного образа жизни, который полностью отвечает целям и потребностям человека. Когда Маркс изучал Гегеля, он был поражен величием этой великой философии истории, но он думал, что Гегель зашел недостаточно далеко — или вообще очень далеко — в отличии своей системы от классической христианской истории. По мнению Маркса, у Гегеля была неправильная высшая сила. Вместо того, чтобы полагаться на мистическую чушь и говорить о роли духа в истории, Маркс хотел, чтобы движущая сила истории исходила из естественных причин и физического мира. Маркс смотрел на то, как политические экономисты, такие как Адам Смит, заменили христианского Бога чисто естественными причинами и намеревались построить философию истории, которая была бы такой же широкой и величественной, как у Гегеля, но такой же практичной и светской, как британская политическая экономия.

            Это было одно из величайших интеллектуальных достижений всех времен, и хотя Маркс плохо справился с предсказанием фактического хода будущих событий на основе своей модели — и те, кто пытался превратить его философию в политическое руководство и экономический учебник, совершили некоторые из величайших преступлений и грубых ошибок, когда—либо зарегистрированных, - работа Маркса по истории и обществу остается незаменимой для любого, кто хочет понять, чем занимались ведущие мыслители и писатели мира в течение последних двухсот лет.

            На первый взгляд великим достижением Маркса было повторение старой авраамической истории. На заре существования существовало бесклассовое общество охотников и собирателей; затем наступает падение в мир угнетения и долгий ползучий подъем обратно к свету. В конце концов, с триумфом пролетариата над буржуазией, марксистская история завершается в ее собственной светской версии Нового Иерусалима. Экономическое развитие достигает кульминации во всеобщем изобилии, поскольку пролетариат поднимает буржуазные методы производства на новые высоты эффективности, в то время как социальное и духовное развитие достигает кульминации в обществе, которое признает и гарантирует равенство людей более глубоко, чем любое классовое общество. Как и история Адама Смита, история Маркса не нуждается в сверхъестественной высшей силе; собственные склонности человечества производить и созидать управляют моделями обоих людей, хотя они и ведут их в несколько разных направлениях.

            Независимо от того, обращаются ли они за вдохновением к Смиту, Гегелю, Марксу или до-гегелевским фигурам, прогрессивные теоретики истории разделяют эту базовую авраамическую концепцию. Они также разделяют веру в то, что исторический процесс следует набору законов, которые могут быть постигнуты человеческим разумом. По крайней мере, в общих чертах, история человечества предсказуема. Если бы кто-то знал все факты и понимал законы истории, а также имел компьютер, который мог бы достаточно быстро вычислять цифры, теоретически можно было бы предсказать важные последующие события.

            Как и другие авраамисты, прогрессисты обсуждают вопросы свободы воли и предопределения. Неужели законы истории настолько непреложны, что отдельные люди могут играть только свою предначертанную роль? Или в системе есть какая-то “отдача”, чтобы люди по своему собственному выбору могли действовать, продвигая или замедляя великое движение человечества к лучшему будущему? Логика прогрессизма часто ведет к историческому детерминизму в той или иной форме; его этика ведет к волюнтаризму. Напряженность никогда не разрешается полностью. Ленин и Сталин подчеркивали железные законы исторического материализма, даже когда они руководили советским обществом в проекте, который строгий марксистский детерминизм счел бы бесполезным: попытка построить самое передовое в мире общество в стране, где промышленность сильно отставала от таких стран, как Германия, Великобритания и Соединенные Штаты. Мао сделал бы то же самое со своим Великим скачком вперед и Культурной революцией.

            Если история управляется законами, и эти законы можно понять, то, по-видимому, из этого следует, что мы можем планировать историю - мы можем активно стремиться формировать ее. В частности, люди могут объединяться в политические сообщества, чтобы ускорить продвижение прогресса. Мы можем строить будущее. Прогрессисты обычно интерпретируют это как означающее, что государство может и должно играть решающую роль в развитии человеческих обществ. Это самый могущественный агент в обществе, и если мы знаем, каким должно быть будущее, мы должны использовать все полномочия государства, чтобы заложить его основы.

            Прогрессивное государство было одной из главных сил в мировой истории. Опираясь на наследие Кольбера и Людовика XIV, якобинская и наполеоновская Франция первыми придали этому государству действительно современную форму. Государство изменило права собственности во Франции, ограничило власть церкви, ликвидировало феодализм, проложило великие каналы национального экономического развития, модернизировало правовой кодекс и продолжило создание двух наиболее важных факторов современного европейского развития — всеобщего национального образования и всеобщей воинской повинности.

            Несмотря на поражение Наполеона, французское государство, которое он построил, все еще продолжает служить как демократам, так и тиранам в качестве основной модели прогрессивного государства во всем мире. Отто фон Бисмарк опирался на модель Наполеона, даже когда он превращал имперскую Германию в более мощную, обновленную версию. Германия и Франция были основными источниками вдохновения для националистических модернизаторов по всей Европе и за ее пределами. Италия Виктора Эммануила, позитивистские основатели бразильской республики, социальные инженеры японской реставрации Мэйдзи, Кемаль Ататюрк в Турции и, с изменениями, основанными на их особых большевистских идеях, Ленин и его коллеги - все они видели прогрессивное государство, рожденное по одной и той же модели.

            Арабские лидеры, такие как Гамаль Абдель Насер, Хафез Асад и Саддам Хусейн, смотрели на Францию, часто через призму Турции Ататюрка и большевистского советского эксперимента. Практически все латиноамериканские страны от революционной Мексики до революционной Кубы были прогрессивно-якобинскими по устройству своих государственных структур; то же самое было и в большей части постколониальной Африки, а также в государстве Израиль.

            Американцам, в частности, трудно это осознать, но они должны это сделать. В современной истории произошли две крупные революции, которые поставили мир на два конкурирующих пути. Славная революция определила курс политических событий в большей части англоязычного мира; Французская революция сыграла гораздо большую роль в формировании государства. Англо-американцы выиграли военное и экономическое соревнование с Францией за мировое господство; однако, когда дело доходило до экспорта политических структур современности, Франция часто одерживала верх.

            Война с историей

 

            Традиционные формы иудаизма, христианства и ислама призывают верующих сотрудничать с Божьим планом в надежде, что это ускорит его исполнение для всего мира. Но с точки зрения старых, теистических форм веры, конечная ответственность за исторический процесс лежит в основном в руках Бога, а не в наших. Модернисты, однако, чувствуют себя призванными решить проблему истории и довести исторический процесс до его триумфального завершения.

            Коммунистам было недостаточно изучать подъем пролетариата; они хотели ускорить триумф пролетариата и построить постисторическую утопию. Немарксистские модернисты также хотят сделать больше, чем просто понять историю. Применение научного метода дает нам технологические возможности для всеобщего изобилия и мира; прогрессивная политика направлена на использование этих новых возможностей для создания Рая на земле.

            Для модернистов, возможно, самое важное в капиталистической революции в авраамической истории заключается в том, что методы, способности и озарения, которые люди приобретают благодаря своему господству над природными и социальными силами в капиталистической современности, дают им как возможность, так и обязанность решать проблемы состояния человека — с авраамической точки зрения, доводить историю до конца.

            Из-за распространения просвещенных и гуманитарных принципов сотни миллионов людей больше не верят, что древнему злу можно позволить существовать бесконечно в будущем. Давние предположения и институты были поставлены под сомнение. По мере распространения современности по миру произошла гуманная революция против пыток и других злоупотреблений. Во Франции восемнадцатого века преступников все еще раскалывали на колесах. Современное движение против рабства зародилось в восемнадцатом веке.

            Начавшись с горстки реформаторов, которых их современники считали сумасшедшими, и набирая обороты на протяжении девятнадцатого и двадцатого веков в западном мире и за его пределами, подъем модернизма привел к взрыву движений за улучшение общества. В странах Западной Европы, где это движение зашло дальше всего, жизнь достигла такого уровня достоинства и безопасности, который оправдал многие надежды модернистского просвещения. Рабочие защищены, а женщины эмансипированы. Смертная казнь отменена. Современные европейские тюрьмы обеспечивают лучшие условия жизни, чем те, которыми пользовались средневековые аристократы. Оспа была уничтожена в природе; продолжительность жизни человека фактически удвоилась — и продолжает увеличиваться. Животные являются объектами доброжелательных и защитных социальных действий — в Британии больше нельзя убивать лис. Иногда кажется, что мы близки к тому времени, которое мрачно предсказал У. Х. Оден, когда миром будет управлять “Общество всеобщих тетушек по предотвращению жестокого обращения с растениями”.

            Эта попытка изменить условия жизни человека была вызвана не только надеждой. Страх также сыграл свою роль. Несмотря на весь прогресс, многие люди считают, что мир таким, какой он есть, просто не годится. Разработка ужасного оружия двадцатого века и массовый крах цивилизованных стандартов ведения войны изменили ситуацию. Исторически войны были одновременно прискорбными и неизбежными. Войны были способом урегулирования государствами своих разногласий. В ядерном мире это неприемлемо. Война больше не является прискорбной трагедией; это угроза существованию. Как однажды выразился Джон Ф. Кеннеди, “Человечество должно положить конец войне — или война положит конец человечеству”.¹

            Поскольку война так глубоко вплетена в ткань истории, ее отмена требует радикальной социальной и политической революции. С практической точки зрения, окончание войны - это конец истории; если человечество достигнет точки развития, на которой организованное массовое насилие больше не будет верховным арбитром человеческих дел, тогда мы явно решили фундаментальную проблему человеческого общества.

            Война - не единственное древнее зло, время которого ушло. Отмена войны влечет за собой множество других задач. Чтобы отменить войну, мы, несомненно, должны устранить причины войны. Очевидно, что массовая бедность больше не может быть принята, если мы хотим покончить с войной. У бедных слишком много стимулов воевать с богатыми; у нас должна быть глобальная экономическая система, которая позволит связанным долгами рисоводам Южной Азии выбраться из нищеты, иначе никто из нас не будет в безопасности.

            Поскольку американцы верят, что демократические государства с меньшей вероятностью будут вести войны, американцы теперь привержены установлению демократии во всем мире. Это обязательство распространяется не только на старые и давно сложившиеся государства, такие как Китай и Марокко, но и на страны, в которых никогда не было стабильного государства, такие как Афганистан и большая часть Африки к югу от Сахары.

            Мир невозможен без справедливости и экономического развития. Мир, в котором угнетают женщин, не может быть справедливым; экономическое развитие невозможно без полной мобилизации их талантов и защиты их прав. Таким образом, как прогрессивные, так и либеральные модернистские страны включили в свою внешнюю, так и внутреннюю политику цель борьбы с таким несомненным злом, как калечение женских половых органов, а также с ограничениями прав женщин, изложенными в большинстве традиционных исследований исламской юриспруденции.

            Устремления, которые когда-то казались безнадежно эксцентричными и донкихотскими, теперь занимают центральное место во внешней политике западных государств — и многих более модернистских стран развивающегося мира. Вудро Вильсон наэлектризовал свое время, превратив Первую мировую войну в войну за прекращение войн и предложив создать международную организацию, уполномоченную предотвращать будущие конфликты. Сегодняшние реформаторы идут гораздо дальше, чем осмеливался Вильсон, и в очень значительной степени им удалось добиться от ведущих мировых держав хотя бы частичной поддержки своих амбициозных реформ.

            Эта вера в то, что государства могут и должны действовать, чтобы изменить основные элементы международной системы, и тесно взаимосвязанный взгляд на то, что внутренняя политика каждой страны должна учитывать и устранять некоторые из фундаментальных пороков человеческого существования, являются новыми по мировым стандартам. Римский император Август Цезарь, великий китайский император Тай-цзун и французский правитель Людовик XIV не думали, что в их должностные обязанности входит изменять природу мира.

            Британия стала мировой державой в то время, когда эти идеи только обретали форму. Соединенные Штаты пришли к мировой власти, когда эти идеи стали центральными в мировой политике, а политика конца истории остается основным элементом международной жизни и сегодня. Вильсон хотел не просто победить имперскую Германию, но и изменить условия жизни людей. Усилия Америки в период между двумя мировыми войнами по содействию разоружению и арбитражу и объявлению войны вне закона преследовали аналогичную амбициозную цель. Многие надеялись, что Организация Объединенных Наций добьется успеха там, где потерпела неудачу Лига Наций, и положит конец войне между великими державами. Холодная война разрушила эту надежду, но это тоже была, помимо всего прочего, идеологическая война за наилучший способ положить конец истории. Для Советского Союза и, по крайней мере, для некоторых его союзников марксизм-ленинизм предлагал кратчайший и самый надежный путь к постисторическому обществу всеобщего изобилия и мира. Для Соединенных Штатов и, по крайней мере, некоторых их союзников, либерально-демократическое общество предложило более надежный, быстрый и усовершенствованный путь к миру, в котором всем будет достаточно и войны исчезнут. Обе стороны в холодной войне разделяли общую веру в то, что что-то основное изменилось в историческом процессе. Для политиков и обществ, находящихся под влиянием четвертой веры Авраама, внешняя политика - это уже не просто “одно проклятое дело за другим”; речь идет о фундаментальных изменениях в условиях жизни человека.

 
           Восемнадцать • Золотой мем

 

         Восемнадцать • Золотой мем

 

            Вера в то, что ставки в мировой политике высоки, что современные события связаны с борьбой против ограничений человеческого существования и вековых бедствий, таких как война, очень хорошо сочетается с традиционными американскими взглядами на место Соединенных Штатов в мировой истории. Идея войны против истории имеет глубокие корни в англо-американской культуре. Со времен Реформации английское народное чувство, всегда замкнутое и даже ксенофобское, отождествляло национальное дело с истинной религией — борьбой со злом — простым и прямолинейным способом, который часто был невозможен в континентальной Европе (хотя испанцам и полякам также удавалось это). Германия была религиозно разделена; Франция, хотя и была католической, часто вступала в союз с врагами папы римского в интересах ограничения власти Габсбургов. На протяжении большей части ранней современной европейской истории поддержка Англии казалась необходимой для выживания протестантства; когда Кромвель заявил парламенту, что дело народа Божьего в целом зависит от Англии, его слушатели точно поняли, что он имел в виду.

            Англо-американская традиция войны со злом очень легко переходит в идею войны против истории. Движение истории к кульминации представляет собой волю Бога (или, для секуляристов среди нас, реализацию человеческой природы). Те, кто пытается помешать этому прогрессу, борются с Божьей волей или лишают человеческую природу ее права реализовать свои устремления и достичь справедливо заслуженной свободы — и в этом суть зла. Вудро Вильсон и Дэвид Ллойд Джордж четко обозначили связь, назвав Первую мировую войну войной против войны, а также против кайзера. Это естественная и даже неизбежная связь. Как только просвещенный современный мир возьмет на себя задачу построения утопии, тогда любая сила, противостоящая этим великим усилиям, по определению является злом. Бороться за построение постисторической утопии - значит бороться за добро и за Бога.

            В современных Соединенных Штатах, как и в Викторианской Британии, раздается много глубокомысленных голосов, оспаривающих этот базовый шаблон истории, но наиболее важные пункты идеологических разногласий в американском обществе (и в Викторианской Британии до нас) вращаются вокруг того, как лучше определить войну против истории, а затем как лучше всего выиграть ее, а не вести ли ее вообще.

            Пока американцы борются с этими проблемами, их мысли об историческом процессе и месте Америки в нем формируются чувством цели и предназначения, уходящим корнями в тот же культурный и религиозный комплекс, который сделал англо-американский мир такой плодородной почвой для капитализма. Независимо от того, религиозные они или светские, американцы склонны рассматривать мировую историю как разворачивание авраамического процесса, и в интерпретации этого процесса они полагаются на свой исторический опыт и свои глубокие культурные ценности. Оптимизм, уходящий корнями в англо-американскую культуру и подкрепленный многолетним опытом англо-американского политического и экономического успеха, объединяется с библейскими корнями англо-американской религии, создавая особое грандиозное повествование, связывающее авраамическую историю Израиля и Христа с интуицией о том, что капиталистическая современность представляет собой новый призыв от Бога. Предложенная Томасом Джефферсоном Великая печать Соединенных Штатов нашла глубокий отклик в национальном сознании: Хорса и Хенгист, с одной стороны, символы англосаксонского завоевания Англии; а с другой - дети Израиля, которые верно последовали за Божьим маяком в неизвестную страну.

            Невидимая Рука

 

            Поразительный образ Адама Смита о невидимой руке, наводящей общественный порядок из нескоординированных и корыстолюбивых действий множества покупателей и продавцов, - это нечто большее, чем удачное литературное измышление. Идея о том, что порядок и сложность возникают более или менее спонтанно в результате случайного взаимодействия простых форм, - это понимание, которое, так или иначе, доминировало в воображении англосаксов на протяжении многих веков. Культ невидимой руки, уникально интенсивный, уникально широко распространенный и всепроникающий, может быть главным отличием англоязычного мира от остального мира; это одновременно одна из главных причин подъема англосаксов к мировой власти и ведущее влияние на то, как англосаксы понимали и интерпретировали свой подъем и свою роль.

            Английская история, и особенно история общего права, помогли этой идее глубоко укорениться в культуре и чувственности англоязычного мира. Первобытные народные законы кочующих германских племен, основавших англосаксонскую Англию, постепенно превратились в то, что многие англичане рассматривали как величественную и гармоничную систему юриспруденции, которая в конечном итоге разрослась и стала основой коммерческих законов самой сложной и динамичной экономики, когда-либо известной. Это развитие произошло не в результате какого-то плана; это было медленное нарастание результатов, исход десятков тысяч судебных дел и решений, растянувшихся на все столетия. Ни один контролирующий разум не руководил этим ростом, и на всем пути были тупики и неверные решения, но к семнадцатому веку английские юристы и общественное мнение увидели огромную ценность в незапланированном, органичном росте их общего права.

            В более широком смысле английские институты и английские свободы, казалось, росли таким же образом: благодаря столкновениям баронов, королей, парламентов и бюргеров на протяжении всей средневековой английской истории каким-то образом оформились очертания сбалансированной парламентской монархии, в которой подданные не могли облагаться налогами без их согласия и в которой священная власть короны была ограждена столь же священными рамками. Англичанам, по крайней мере большинству из тех, кто достаточно богат и могуществен, чтобы оставлять свои мнения там, где их могут найти историки, нравились их система и законы. Они могли очень ясно видеть, как их общество и его институты эволюционировали и росли с течением времени, и было столь же ясно, что это развитие не было сформировано каким-либо общечеловеческим действием или планом. Порядок был присущ природе их общества; задачей судей и политиков было выявить порядок, который уже существовал, а не навязывать грандиозный замысел неоформленному и хаотичному обществу.

            Сэр Фрэнсис Бэкон был ученым и придворным при Елизавете I и Якове I. Его отношения с Джеймсом, должно быть, были несколько непростыми; Бэкон сыграл значительную роль в судебном процессе над матерью Джеймса, который привел к ее казни. Небольшая, но громкая группа ученых настойчиво утверждает, что пьесы, которые обычно приписывают Шекспиру, написал Бэкон; в любом случае, взгляд Бэкона на научный метод отражал процессы общего права и возвел их в принцип рассуждения. Закон не был сформирован грандиозными и размашистыми абстракциями. Он был открыт и разъяснен путем тщательного изучения отдельных фактов. Бэкон считал, что наука должна работать более или менее таким образом. Теория возникла после опыта, а не до него, и теории, полученные с помощью этого метода, в конечном счете были бы более полезными, более элегантными и более точными, чем теории, сформированные исключительно в процессе силлогистических рассуждений. Интеллект должен опуститься до победы; тщательное изучение фактов постепенно даст ясное и величественное представление о естественных законах, по которым устроен мир. За кажущимся беспорядком физической вселенной скрывались великие и величественные истины, которые можно было узнать, внимательно наблюдая за малыми и особыми вещами. Метод Бэкона стал основой современной науки, а уверенность в этом невидимом порядке станет основой англо-американской научной и социальной мысли.

            Как и многое другое в англо-американской культуре, идея о невидимой руке, определяющей наши цели, “грубо разделывай их так, как мы захотим”, получила мощный импульс во время религиозных потрясений шестнадцатого и семнадцатого веков. Из войн, скандалов, ересей и ошибок религиозной истории, из-за династических амбиций короля и жадности мирян, по-видимому, возникла упорядоченная, благородная и ортодоксальная церковь. То, что супружеские приключения Генриха VIII, амбиции Сесилов, шокирующие выходки Вильерсов и взлеты и падения Стюартов должны были стать инструментами, с помощью которых Провидение решило построить англиканскую церковь, показалось странным даже ее друзьям.

            Кэролайн Дивайн, размышляя о развитии англиканской церкви, была вынуждена подчеркнуть таинственные способы, которыми Бог творит Свои чудеса. Генрих VIII, которого никто не пытался канонизировать, был использован Богом для строительства Своей церкви и находился на обочине истории в отличие от признанных святыми Томаса Мора и Джона Фишера. Подобно кошкам в свинарнике, возмущенные писатели Высшей англиканской церкви на цыпочках пробирались по трясине кальвинистской теологии, которую столь многие ранние английские реформаторы считали утешительным открытием. Молитвенник был ортодоксальным, хотя те, кто его составлял, были еретиками! Бог пишет прямыми кривыми линиями. Такое восприятие уже очень близко к концепции Адама Смита о невидимой руке: истинная религия возникает из хаотичной борьбы политики и аппетитов точно так же, как, по Смиту, порядок и процветание возникают из конкуренции и хаоса человеческих амбиций и жадности.

            То, что работало в религии и законе, казалось, работало и в небесах. Сэр Исаак Ньютон — выдающийся астролог и один из самых решительных расшифровщиков апокалиптических пророчеств в книге Откровение — взглянул на небеса и увидел нечто, очень похожее на англиканскую церковь и общее право. Он видел, как из хаоса космоса частицы, подчиняясь своим собственным правилам и природе, развиваются в солнечную систему огромной сложности и предсказуемости. Случайные столкновения создали величественные кольца Сатурна. Ньютон не использовал фразу, которая прославила бы Смита — “как будто по мановению невидимой руки”, — но он увидел, что именно так гравитация и законы движения создают порядок из изначального хаоса материи. Он обнаружил, что частицы материи были наделены своим создателем определенными неотъемлемыми свойствами; предоставленные самим себе и не подвергаемые никакому вмешательству, они образуют великолепные и сложные структуры и узоры, которые мы можем видеть в небесах.

            Британцы пришли к убеждению, что Божий порядок возникает со временем в процессе постоянных изменений. Это была революция в ценностях, сравнимая с более ранней революцией, вызванной открытиями Коперника и Галилея. Средневековая картина вселенной, памятно использованная Данте в "Божественной комедии", рассматривала перемены как признак неполноценности. Земля, которую средневековье помещало на дно Вселенной, была морально и физически ниже небесных сфер— потому что все на земле было изменчивым. Самым низким кругом небес был круг постоянно меняющейся луны.

            В космологии Ньютона мы видим концепцию возникающего порядка: изменение - это не дефект; это часть процесса, посредством которого исполняется Божий план. Бог стал первопричиной; Его порядок выражен в естественном строении энергии и частиц, а наблюдаемый беспорядок и борьба являются неотъемлемой частью Божьего замысла и, в конечном счете, Его порядка.

            Это восприятие, конечно, тесно связано со сдвигом, произошедшим при жизни Ньютона, к англо-американскому религиозному сознанию, основанному на динамической, а не статичной религии. Вера в возникающий порядок как в физической, так и в социальной вселенной и в то, что мы сотрудничаем с работой Бога (или Природы), позволяя процессу исторического развития продолжаться, мощно подкрепляет идею о том, что перемены означают прогресс, а не упадок.

            Экономика следовала тому, к чему вел Ньютон. Скандально известный писатель голландского происхождения Бернард де Мандевиль написал "Басню о пчелах", чтобы доказать, что человеческое общество в целом прогрессирует и становится более упорядоченным и гармоничным благодаря, а не вопреки ошибкам и несовершенства человеческой природы. Эгоистичные амбиции и порочные аппетиты отдельных людей создают порядок и запутанность современной экономики.

            Описывая Британию как пчелиный улей, Мандевиль, в свою очередь, высмеивает профессии. Юристы мошенничают; врачи тратят мало времени на изучение медицины, чтобы больше времени уделять совершенствованию искусства выманивания денег у пациентов; священники - ленивые лицемеры; генералы берут взятки; члены кабинета министров обманывают короля, которому они должны служить: с моральной точки зрения в улье царит беспорядок. И все же улей богат — и могуществен. Это самый богатый, важный и процветающий улей во всем мире.

Таким образом, каждая Часть была полна Порока,
Делала что-то для общего блага.
1
Худшие из всего Множества
Подружились с Пороком: И с тех пор
Благодаря их счастливому Влиянию
они научились Тысяче хитрых Трюков,
И Добродетели, которые благодаря Политикам
Их Преступлениям сговорились сделать их Великими;
Таковы были Благословения этого Государства;
Равновесие всех остальных Ульев.
Щедрые на свое Богатство и Жизни
, они пользовались уважением иностранцев, им
Льстили в Мирное время и боялись в Войнах^{, Но вся Масса была Раем;}          Именно порок, настаивал Мандевиль, сделал пчел процветающими. Роскошь, тщеславие и гордыня богатых дали работу миллионам бедных и представителей среднего класса; необходимость идти в ногу с модой, все переделывать и перекраивать с появлением новых стилей, необходимость произвести впечатление на соседей своим вкусом — вот что заставляло богатых тратить свои деньги и, следовательно, позволять остальному обществу зарабатывать на жизнь. Со временем мешанина преступлений и личных интересов сделала жизнь лучше для всех, даже для бедных.

Так Порок взращивал Изобретательность,
И больше ничего нельзя было добавить.
2
Раньше жили лучше, чем богатые;
На такую Высоту очень Бедные
Свои настоящие Удовольствия, Комфорт, Непринужденность
принесли с собой Жизненные Удобства,^{которые присоединяются со временем; и Трудолюбие,}    которое пчелы из басни Мандевилля не могли оставить в покое. Уязвленные моралистическими упреками, они решили жить просто и следовать велениям добродетели. Результат: торговый коллапс, падение национальной мощи и вторжение иностранцев.

            Первое издание этого стихотворения было опубликовано в 1705 году. Три столетия спустя многие люди думают, что это и есть суть англосаксонской экономики свободного рынка: перевернутая мораль, в которой частное зло отвечает за общественное благо.

            Однако в то время точка зрения Де Мандевилля была широко осуждена, и работу Адама Смита по экономике следует рассматривать скорее как опровержение, чем одобрение. Смит не был религиозным, но его мировоззрение было моральным. Человеческие существа наделены естественной (или, для тех, кто предпочитает, божественной) природой, так что, когда люди свободны следовать своей собственной природе, они создают упорядоченное и процветающее общество без особого руководства или ограничения человеческой властью. Мир устроен таким образом, что, если мы оставим его в покое, присущий ему порядок проявится в экономических взаимодействиях людей — точно так же, как он проявляется на небесах, когда физические тела подчиняются законам тяготения и движения.

            Книга Смита "Богатство наций" была опубликована в 1776 году, и недавно обретшие независимость колонисты Америки были так же глубоко проникнуты верой в невидимую руку, как и их британские кузены. Большая часть идеи Джефферсона о демократии представляет собой адаптацию динамики невидимой руки к политической сфере: действия отдельных людей, контролируемые только их чувством собственных интересов, приведут к созданию упорядоченного и гармоничного общества. Для Джефферсона человек - еще большее политическое животное, чем он был для Аристотеля. У Аристотеля человек был политическим животным, потому что человеческая идентичность могла реализоваться только в полисе; Аристотель, однако, не думал, что человеческая природа, предоставленная самой себе, обязательно создаст счастливый или успешный полис. Для Джефферсона человек - это политическое животное в более глубоком смысле; природа человека устроена таким образом, что свободный, ничем не обусловленный выбор образованного большинства создаст свободное государство — как будто благодаря работе нашего старого друга, невидимой руки. И снова хороший порядок возникнет в результате исторического процесса развития и перемен.

            Переход от идей Джефферсона, лежащих в основе Декларации независимости 1776 года, к мэдисонианскому конституционализму 1789 года часто рассматривается как отступление от радикальных идей Американской революции к более консервативным ценностям эпохи федерализма. Однако не было никакого движения в сторону от опоры на принцип невидимой руки. Система сдержек и противовесов между тремя ветвями власти, между штатами и федеральным правительством, а также между представительством различных классов граждан и интересов в Палате представителей и Сенате была попыткой создать своего рода политическую солнечную систему. Считалось, что взаимодействие ветвей власти, амбиции и надежды государственных деятелей, различные региональные перспективы и различные экономические интересы не приведут к хаосу и столкновениям. В общем и целом это были бы гармония и порядок: система была бы стабильной, поддерживалась бы в таком состоянии, как будтобы нашей любимой рукой. Здесь Мандевиль понял это в точности:

            Таково было ремесло государства, которое поддерживало
Целое, на которое жаловалась каждая Часть:
Это, как и в Музыкальной гармонии,
привело к разногласиям в основном согласии;
Стороны, прямо противоположные
, помогают друг другу, как будто для Острастки . . .³

            Дарвиновская биология - это еще одно распространение принципа невидимой руки на другую область исследований. Из хаотической борьбы за выживание происходит эволюция высших форм и, в конечном счете, разума и самой цивилизации. Упорядоченная, прекрасная природа, которую мы видим и которой восхищаемся, является продуктом анархической борьбы за существование, в которой каждое растение, каждый жук борются за выживание и размножение. От пейзажей Саут-Даунс до картин в Британском музее, каждый элемент порядка и красоты, который мы видим, был создан в результате хаотичной, неуправляемой борьбы эгоистичных элементов.

            По сей день англо-американское мышление подходит практически к любому социальному, политическому, научному или экономическому вопросу с верой в то, что каким-то образом некая невидимая рука является ответом. Академическая свобода? Позвольте лучшим идеям восторжествовать на “рынке идей”. Загрязнение окружающей среды? Создайте рынок разрешений и прав на загрязнение окружающей среды, и пусть невидимая рука найдет наименее затратное и наиболее эффективное решение проблемы. Проблемы государственного образования? Разрешите родителям выбирать школу и позвольте невидимой руке приступить к работе.

            Эта предрасположенность полагаться на невидимую руку имеет много последствий для англо-американского общества. Возможно, наиболее важным является степень, в которой это усиливает культурную восприимчивость англосаксонских обществ к тревожным и хаотическим последствиям капитализма. Как говорит нам Джозеф Шумпетер, капитализм проходит через процесс созидательного разрушения; вера в невидимую руку дает англосаксонскому обществу больше мужества принять разрушение — и, следовательно, большую долю благ созидания.

            Не имеет большого значения, что англоязычный мир не последователен в своем восприятии идеи невидимой руки. Если использовать современную американскую политическую терминологию, “либералы” с подозрением относятся к невидимой руке в экономике, но безудержно верят в ее работу, скажем, на арене гражданских свобод, свободы религии и свободной прессы. Многие “консерваторы” придерживаются почти противоположного подхода, больше доверяя экономической и меньше социальной деятельности невидимой руки. Многие американские христиане категорически отвергают применение невидимой руки в сфере биологической эволюции, хотя и верят так же твердо, как Адам Смит, что свободный рынок вносит наилучший возможный порядок в хаос человеческих желаний. В то время как американцы и другие носители английского языка бесконечно и ожесточенно ссорятся из-за конкретных случаев, в целом мы в основном соглашаемся на каком-то уровне с тем, что процессы, которые мы не понимаем, но должны позволить им развиваться, приносят больше пользы, чем мы могли бы получить, если бы попытались обуздать их. Мир добр; люди приспособлены к своему обществу и окружающей среде, и наоборот. Это общественное убеждение было и остается главной силой в мировой истории.

            Несмотря на все свои ограничения, этому золотому мему о невидимой руке следует отдать должное за некоторую готовность, проявленную англоамериканцами в последние столетия, принять неограниченное функционирование свободных рынков. Тем, чье воображение прониклось этой идеей, будет легко и естественно приписать любой стресс и потрясения доброкачественному процессу, которому следует позволить идти своим чередом.

            Золотой мем о невидимой руке поддерживает мощную форму веры. Эту веру можно отделить не только от ортодоксии, но и от теизма: позитивистские эволюционисты девятнадцатого века рассматривали рациональный порядок как неотъемлемую часть природы физической вселенной, а не как нечто созданное сверхъестественным существом. И все же, несомненно, миллионы англоговорящих людей на протяжении веков видели невидимую руку как руку Бога, действующую в истории, производящую добро из зла, порядок из хаоса и прогресс из бедности.

            Мы не можем понять скрытые цели Бога (или Природы); мы не можем постичь таинственные способы, которыми Божье провидение — или хитрость Природы — предопределило, что добро и зло должны подпитывать друг друга и жить бок о бок. И все же верующие в невидимую руку уверены, что исторический процесс продвигается вперед с какой-то великой, хотя и неизвестной целью. Мы не боремся с этим; мы верим, что должны позволить капитализму и его революционному потенциалу распространиться по миру. Бороться с этим - значит бороться с Богом и природой вещей.

            История вигов

 

            Под влиянием этой веры в эмерджентный порядок, возникающий под руководством невидимой руки, англоговорящий мир создал собственное грандиозное историческое повествование, которое прославляет и демонстрирует подъем англосферы и моральные уроки, которые этот подъем несет для остального мира. “Повествование вигов”,⁴ первоначально данное название партизанской истории вигов XVIII века о Славной революции, сегодня отсылает к отчетливо англо-американской концепции истории, рассказываемой как история медленного, уверенного и непреодолимого капиталистического прогресса под руководством невидимой руки.

            Дикие люди саксонских лесов сформировались в племена. Племена приобрели зачатки традиций, закона и религии. Они стали грубым, жестоким обществом, но в них каким-то образом был заложен принцип роста и развития. Словно под действием обычной силы, племена образовали более широкие сообщества — семь королевств Англии восьмого века, объединенную монархию Альфреда и Эдуарда Исповедников. Общество постепенно становится мудрее, мягче, просвещеннее и цивилизованнее. Иногда случаются откаты: за Тюдорами следуют Стюарты, пока парламент не сможет все исправить. Но, в конце концов, история движется в правильном направлении, и наш долг и в наших интересах сотрудничать с этим движением.

            И история - это не просто движение в целом к построению лучшего мира. Когда Британия была в зените своего могущества, главной историей была история восхождения Британии к господству — как, согласно книге У. К. Селлара и Р. Дж. Йитмана "1066 и все такое", Англия поднялась до уровня Ведущей нации.⁵

            Один из величайших историков вигов, Томас Бабингтон Маколей, не скрывал своих намерений. “История Англии” Маколея начинается с описания чудес, о которых он расскажет, в том числе "как из благоприятного союза порядка и свободы возникло процветание, примера которому нет в анналах человеческих дел; как наша страна ... быстро поднялась до места арбитра среди европейских держав; как ее богатство и ее военная слава росли вместе ... как гигантская торговля породила морскую державу, по сравнению с которой любая другая морская держава, древняя или современная, становится незначительной".⁶

            Возвышение Британии было не просто вопросом грубой силы или экономического успеха. Прежде всего, это был моральный рекорд. Отмечая, что катастрофы, безумства и преступления также стали частью истории, Маколей, тем не менее, смог дать благоприятное прочтение в целом. “И все же, если я не сильно обманываю себя, общий эффект этого пестрого повествования будет заключаться в том, чтобы пробудить благодарность во всех религиозных умах и надежду в груди всех патриотов. Ибо история нашей страны за последние сто шестьдесят лет - это в высшей степени история физического, морального и интеллектуального совершенствования”.⁷

            Повествование о вигах жизнерадостно. Хаотичная борьба прошлого постепенно привела к созданию лучшего мира - с англоговорящими державами во главе. К этому привел не человеческий замысел, а непостижимые действия Провидения. Повествование вигов - это криминалистическое исследование истории в поисках отпечатков невидимой руки, и точно так же, как "невидимая рука" сохраняет необычайную силу в англоязычной культуре, так и для многих носителей английского языка повествование вигов по-прежнему кажется очевидной, неоспоримой формой, которую должна принять история.

            Это не просто британский продукт. "История англоговорящих народов" Уинстона Черчилля является выдающимся примером, но таким же по-своему является и классическое исследование Стивена Эмброуза и Дугласа Бринкли о современном участии Америки в мире "Подъем к глобализму". Сэмюэл Э. Морисон и Генри Стил Коммаджер совместно работали над авторитетным и ценным текстом "Рост Американской республики".⁸ В этих работах и многих подобных им американская история рассматривается как “история физического, морального и интеллектуального совершенствования” с особым американским уклоном, подчеркивающим рост свободы и равенства. Даже радикальные историки часто разделяют этот, в основе своей, взгляд вигов на американский опыт — распространение права голоса на всех взрослых белых мужчин, женщин, меньшинства; победы рабочего движения, подъем прогрессистов, триумф "Нового курса", движения за гражданские права. Победа неполная, говорят эти радикальные виги, но, несмотря на неосознанное сопротивление консерваторов и других отступников, успех - это название игры.

            "Невидимую руку" иногда считают идеологической опорой богатых, удобным принципом, оправдывающим неравенство в богатстве. Это, безусловно, использовалось таким образом, но повествование вигов, которое включает этот золотой мем в общий принцип истории, не привело к закреплению статус-кво. Напротив: вера в невидимую руку и повествование о вигах вооружила поколения англосаксонских реформаторов и крестоносцев. Кромвель, сражающийся с Карлом I, отцы-основатели Америки, крестоносцы против рабства, те, кто боролся за всеобщее избирательное право взрослых мужчин, а позже и женщин, те, кто жаждал упадка Палаты лордов, сторонники запрета, противники охоты на лис: всех укрепляла в их борьбе убежденность в том, что они герои разворачивающегося повествования о вигах. Сегодня те, кто хочет установления демократии во всем третьем мире, кто борется за глобальное гендерное равенство, кто борется с бедностью, кто хочет, чтобы военные преступники и диктаторы предстали перед судом, кто осуждает международную торговлю оружием — все могут утешаться повествованием о вигах. Самодовольные современники считают таких людей чудаками — что ж, именно так они думали об Уильяме Уилберфорсе, но он отменил рабство в Британской империи. Это то, что они думали о Сьюзан Б. Энтони, но женщины получили право голоса.

            Но консерваторы тоже могут находить утешение в этой вере. Перемены придут — должны прийти, должны наступить, — но они будут происходить медленными и приемлемыми темпами. Это будет приручено; диковинное станет привычным прежде, чем мы должны будем принять это. Берк, как и большинство великих консерваторов англоязычного мира, не был реакционером; он был медлительным вигом. Берк считал, что прогресс был результатом медленной работы истории; он просто думал, что процесс был более медленным, менее поддающимся подталкиванию, чем это делали нетерпеливые благотворители и конституционные реформаторы. Британский консерватизм, даже в руках Берка, никогда не основывался на предположении, что все перемены - это плохо. Сердцем и душой англо-американского консерватизма является вера в то, что органичный процесс развития, даже если иногда он медленный в краткосрочной перспективе, в долгосрочной перспективе будет наиболее эффективным способом содействия совершенствованию и переменам.

            Нарратив вигов, как и англо-американское общество, является одновременно прогрессивным и консервативным. Она прогрессивна, потому что отождествляет прогресс и перемены в конечном счете, в зависимости от точки зрения человека, с волей Бога или законами природы; она консервативна, потому что считает, что прогресс должен наступать медленно и мирно. Повествование о вигах, как и викторианская геология, униформистское. Это означает, что история разворачивается постепенно; это происходит так, как будто Гранд-Каньон был вырезан мало-помалу. Постепенно переходит от голых ветвей к листовым бутонам и цветкам; каждая стадия развивается на основе предыдущей. Между примитивными обычаями англосаксонской гептархии и тонкими, тонко сбалансированными догматами полноценного общего права Викторианской Англии лежит длительный, иногда непостижимый, но в конечном счете неумолимый процесс роста и развития.

            Повествование о вигах не просто формирует англо-американский подход к мировой истории; это одна из сил, обеспечивающих успех англосаксов. (относительно) раннее и легкое признание легитимности политических партий и, следовательно, инакомыслия как в Великобритании, так и в Америке покоится на этом фундаменте. Медленные виги (они же тори), такие как Уильям Ф. Бакли, возможно, ненавидели быстрых вигов, таких как Джон Кеннет Гэлбрейт, и выступали против них, и партийный дух может быть очень высок, но эти соревнования с меньшей вероятностью приведут к кровной мести и гражданским войнам в англоязычном мире, чем где-либо еще. На протяжении трехсот лет великая политическая и культурная борьба в англоязычном мире почти всегда была борьбой в рамках, которые принимают обе стороны, а не борьбой за сами рамки. Исключения, такие как Гражданская война в США, только показывают, как много выиграл англоязычный мир, достигнув широкого консенсуса по ключевым вопросам.

            Борьба за легитимность политических партий тесно связана с борьбой за веротерпимость в религии, и вначале государственные партии были тесно связаны с партиями в церкви. Виги обычно были диссидентами или, самое большее, англиканами низшей церкви; тори были англиканами высшей церкви и католиками, страсти которых изначально разгорелись из-за того, что они заняли противоположные стороны в гражданской войне в Англии. На протяжении многих поколений политические писатели обычно описывали партии в государстве (вигов и тори), как и в церкви (высшую церковь и низшую церковь), как незаконные. Современная американская и британская идея о том, что вам нужны по крайней мере две партии, чтобы они могли присматривать друг за другом, ограничивать коррупцию и в целом удерживать правящие власти от чрезмерной заносчивости, отражает, конечно, основную логику невидимой руки. Случайные конфликты и противоречия партий в конечном итоге приводят к наилучшему из возможных порядков в государстве.

            Относительно раннее признание легитимности инакомыслия и партий в государстве в англо-американских обществах является одним из величайших секретов их успеха. Другим культурам было очень трудно принять эту идею; многие до сих пор не приняли ее полностью. Признание легитимности политических партий и организованной оппозиции имеет огромные практические последствия. Изменения в политическом балансе больше не угрожают революции или насильственным преобразованиям; великие конкурирующие конституционные партии маргинализируют меньшинства, желающие свергнуть общественный порядок.

            В Стране чудес существует консенсус. “Мы все здесь сумасшедшие”, как сказал Шляпник Алисе; в англоязычном мире мы все (или почти все) Виги.

            Нам нужен консенсус. Капиталистическое общество постоянно меняется. Старые отрасли и интересы становятся слабее; новые поднимаются и поигрывают мускулами. Регионы поднимаются и опускаются: в девятнадцатом веке север Англии стал мировой мастерской и утвердил новую власть в британской политике. Сегодня предприятия ржавого пояса и заброшенные угольные шахты старого индустриального ландшафта стали свидетелями ухудшения своего политического и экономического положения.

            Это изменение означает, что политика всегда будет напряженной. Землевладельцы захотят ввести пошлины на импортное зерно, чтобы сохранить цены на урожай. Производственные круги захотят отменить эти тарифы, чтобы их работники могли покупать продукты питания дешевле — и, следовательно, довольствоваться более низкой зарплатой.

            Новые группы иммигрантов будут тесниться на территории старых, по мере того как старые будут убегать в пригороды: латиноамериканцы заменят евреев в Нижнем Ист-Сайде; ирландцы уступят итальянцам, и, в свою очередь, Маленькая Италия будет поглощена Чайнатауном.

            Капиталистическому обществу нужна политическая система и набор политических ценностей, которые могут улаживать столкновения противоположных интересов, не взрываясь. Это то, что обеспечивает партийная система. Если ирландцы доминируют в городе под знаменем демократов, итальянцы могут объединиться в республиканцев и занять свою нишу. Отрасли, пользующиеся защитой, могут мирно бороться с отраслями, зависящими от свободной торговли. Классовую напряженность можно смягчить; после Золотого века баронов-разбойников прогрессивный подоходный налог может, по желанию большинства, восстановить социальный баланс.

            Капиталистическое общество, в котором нет жизнеспособной партийной системы, - это кризис, который только и ждет своего часа. Оно подобно крабу, который не может расти, если время от времени не сбрасывает свой панцирь. Социальные условия и соотношение сил меняются, но эти изменения никак не могут медленно внедриться в законодательство и реформы. Давление, требующее перемен, нарастает до тех пор, пока не станет непреодолимым, а перемены, когда они наступают, могут быть резкими и дестабилизирующими.

            Расцвет партийной системы помог англоязычному миру добиться поразительной политической преемственности в сочетании с быстрыми социальными и экономическими изменениями. С 1689 года Англосфера стала свидетелем более радикальных и радикальных изменений, чем большая часть мира, потому что капитализм там получил большую свободу действий. Тем не менее, политически эти страны остаются теми, кем они были долгое время: одними из самых стабильных режимов в современном мире. Если история в англосфере больше похожа на описываемую вигами картину униформистского продвижения к Элизиуму, чем на историю большей части мира, то "золотой мем” невидимой руки может претендовать на некоторую заслугу.

            Все это свидетельствует о важности повествования о вигах в англо-американском обществе. Это также укрепляет доверие, с которым англо-американцы относятся к нему. Триста лет почти непрерывного внутреннего мира и процветания в сочетании с тремя сотнями лет почти постоянно растущего успеха в изменении международной обстановки помогли сделать историю вигов историей по умолчанию для большинства современных американцев.

            Повествование о вигах - это мощный и всеобъемлющий синтез авраамического повествования и истории капитализма. Она связывает капиталистическое развитие с раскрывающейся волей Бога, примиряя тех, кто принимает ее, с изменениями и потрясениями капиталистической жизни, даже продвигая идеи и практику, которые способствуют успеху капитализма. Но идеологические силы, которые привели сначала британцев, а затем американцев к мировому господству, имеют еще одно измерение. Американцы, независимо от того, следовали они протестантскому принципу Пола Тиллиха * или нет до такой степени, что превзошли веру в личного Бога, как правило, верят, что их страна имеет заветные отношения с властью или личностью, которые направляют исторический процесс. Америка выполняет миссию от Бога, и благополучие Соединенных Штатов зависит от того, насколько американцы верны своей миссии.

            Избранный народ

 

            Идея завета вошла в американскую историю очень рано. Пуритане привезли эту идею в Плимут на "Мэйфлауэре", и это была одна из центральных вдохновляющих идей в кальвинистском богословии, которая так глубоко сформировала англо-американское сознание в семнадцатом веке. Завет - это соглашение между двумя сторонами, одной слабой и другой сильной. Кальвинисты, в частности, читают Библию как историю последовательных заветов Бога с людьми, достигающих высшей точки в новом завете, который Он заключил через Иисуса.

            Краеугольным камнем завета является избрание в старом смысле, означающем ”выбор". Бога как более сильную сторону нельзя заставить заключать соглашения с людьми; Он выбирает Своих партнеров и диктует условия. Евреи - Избранный Народ, потому что Бог избрал их для особых отношений.

            У американцев с самого начала было очень мало сомнений в том, что они были избраны Богом. Пуритане считали себя избранными из избранных. Английский протестантизм был самым полным расцветом истинной религии Бога; пуритане, покинувшие Англию, чтобы построить очищенное содружество в Новом Свете, увидели необходимость сделать больше, чем когда-либо могло быть сделано в коррумпированной и отступнической Англии.

            Это первоначальное ощущение избранности было затем усилено доказательствами того, что Бог изливал благословения на Своих избранных. Они ожидали, что их изгнание в Новом Свете будет трудным и горьким, с большими лишениями и многими жертвами. Первые несколько лет так оно и было, но очень быстро в колониях начался необычайный и устойчивый рост уровня жизни, который продолжается до сих пор. Живя в небольших, новых и, следовательно, более здоровых городах, чем охваченные лихорадкой чумные дыры Старого Света, наслаждаясь преимуществами здорового климата, хороших гаваней и доступной земли (поскольку эпидемии удобно или, как могли бы подумать жители Новой Англии, провидчески уничтожили большинство коренных индейцев), переселенные пуритане вскоре достигли одного из самых высоких уровней жизни в мире. Их потомки до сих пор верят. Страна, которую они помогли основать, веками жила в относительном мире, растущем процветании и могуществе. Почти все в опыте американского народа указывает на веру в то, что ему либо необычайно повезло, либо необычайно благословенно; продолжающийся поток удачи глубоко укрепляет веру в то, что Соединенные Штаты находятся в каких-то особых отношениях с власть имущими.

            Иностранцы и некоторые американцы часто видят в этом притязании на особое место в Божьем плане напыщенное высокомерие богатого хулигана. Викторианская Британия часто производила такое же впечатление. Каким бы понятным ни было это чувство, англо-американская психология останется непроницаемой для тех, кто не видит, что это чувство избранности и призвания отражает (возможно, плохо, часто бестактно) чувство смирения. Именно тогда, когда американцы лучше всего осознают, что они ничем не лучше других людей, они обращаются к идее, что Бог по непостижимым причинам избрал американцев для руководства Своей работой на данном этапе истории. “Мы говорим это не из тщеславия”, - сказал Кромвель. Шекспировский Генрих V ведет своих солдат, распевая “Non Nobis, Domine” после битвы при Азенкуре: "Не нам слава, Господи, но Имени Твоему".

            В любом случае, американцы склонны считать, что Соединенные Штаты - это не просто еще одна страна, которая больше и богаче большинства других. Американцы не ожидают, что моральное лидерство будет исходить от России, Китая или Франции. Они не ждут, когда Япония превратится в город на холме, светоч для просвещения язычников. Эта работа уже занята, и она у Америки.

            Большая часть Ветхого Завета касается исполнения завета, заключенного Богом с древними евреями. Книги закона, такие как Левит и Второзаконие, излагают обязанности евреев и фиксируют торжественное принятие условий завета еврейским народом на Синае. Исторические книги, такие как "Судьи и цари", написаны для того, чтобы показать, как, когда евреи повинуются Богу, Он спасает их от врагов и делает победителями в битвах. Книги пророков полны страшных предупреждений о том, что произойдет, если люди и правители не выполнят свои обязательства перед Богом. Они изображают Его поднимающим ассирийцев, вавилонян и других врагов, чтобы поразить нацию, которая повернулась к Нему спиной.

            Со времен первых поселений в Новой Англии американцы интерпретировали историю через призму теологии завета. Была ли почва плодородной, а путешествие успешным? Бог благословил нас. Была ли погода сухой и не погубили ли долгоносики урожай кукурузы? Кто-то согрешил.

            Американцы сделали больше, чем просто вчитались в образцы ветхозаветной истории. Они превратили свои собственные основополагающие документы в Священные Писания гражданской религии. Декларация независимости, Конституция и Билль о правах: американцы не просто считают, что это полезные и даже освященные временем документы, которые имеют определенную утилитарную ценность, потому что они, как правило, эффективны.

            Нет, великие учредительные документы американской республики - это своего рода священное писание. Предполагается, что судьи изучают и интерпретируют Конституцию, как проповедники изучают и проповедуют Священное Писание. Ученые-конституционисты спорят о принципах толкования так же яростно, как теологи спорят о толковании Библии. Более того, принципы этих руководящих документов считаются действительными вне времени, а не историческими записями верований, которых когда-то придерживались люди.

            И американцы, религиозные и светские, в целом верят, что завет включает в себя эти основополагающие документы и их принципы. У нас есть наш Ковчег Завета. Если мы придерживаемся заповедей, мы процветаем. Если мы нарушаем их, мы страдаем.

            Это основа, которую большинство американцев до сих пор используют, чтобы понять место Америки в мировой истории. Для так называемых искушенных секуляристов, а также для святых Роликов, кричащих и кипящих на собрании пробуждения в the creek bottom, отношения Америки с ее высшей силой являются отношениями завета. С точки зрения Христианской коалиции, мы не можем разрешить однополые браки и убрать Десять заповедей из наших залов суда. С точки зрения ACLU, мы не можем безопасно предавать наши принципы защиты гражданских свобод, прибегая к опрометчивым репрессиям против тех, кто придерживается непопулярных взглядов. Секуляристы часто не осознают, что они все еще используют эту категорию, но в обоих случаях эти действия представляют собой грех: действие, противоречащее воле Бога или закону природы. Такие поступки плохи сами по себе, потому что, в зависимости от точки зрения, либо воля Бога, либо естественный порядок вещей являются нашим мерилом морального блага. Поступки, которые таким образом противоречат здравому смыслу, также вредны для тех, кто их совершает: Божьи заповеди существуют для того, чтобы помочь нам жить счастливой и довольной жизнью, и когда мы нарушаем моральный закон, мы страдаем от последствий. Жить вопреки велениям природы принесет только страдания и сожаления.

            Чтобы оставаться на правильной стороне реальности и выполнять свою часть завета, недостаточно избегать греха. Мы должны активно творить добро.

            Отчасти это касается внутреннего развития. Для американцев постоянное переустройство страны и стремление к новым, более авантюрным формам капиталистического предпринимательства и социальных изменений - это больше, чем способ заработать деньги. Это приравнивается к религиозному долгу. Отношения завета призывают американцев покорять новые вершины в долгом походе на запад.

            Эти сокровища, эти ценности нельзя копить эгоистично. Ими нужно делиться. Мы должны распространять принципы, дарованные нам нашей высшей силой. Феминистки считают, что недостаточно того, что мы защищаем права женщин дома. Мы должны расширять возможности женщин за рубежом и помогать им. США должны использовать свою экономическую и дипломатическую мощь, чтобы положить конец дискриминации в отношении женщин во всем мире; мы должны обеспечить, чтобы женщины за рубежом имели доступ к информации о планировании семьи и право на аборт по требованию. AFL-CIO и другие утверждают, что Соединенные Штаты должны отстаивать права трудящихся в других странах на организацию профсоюзов. Наши экономисты хотят распространить преимущества англо-американской экономики по всему миру. Наши военные работают над профессионализмом и модернизацией вооруженных сил других стран. Даже постмодернисты в наших университетах думают, что Новый Сион американской университетской системы - это свет для язычников во всех красных штатах и, по крайней мере, для большей части нефранкоязычного мира.

            В таком настроении Морж и Плотник вынесли свою англосаксонскую совесть на пляж. Пляжи должны быть чисто подметены. Демократия, феминизм, окружающая среда, борьба с курением — американское общество не является верным самому себе, если мы не пытаемся изменить мир. И пока мы работаем над выполнением этой миссии, Бог на нашей стороне.

            Подобно Аврааму, мы должны иметь веру. Когда мы оступаемся или терпим неудачу, Бог может покарать нас, чтобы мы снова двигались в правильном направлении, но если мы будем продолжать двигаться вперед по правильному пути, Он и мы добьемся успеха. Невидимая рука вносит порядок из хаоса; непреодолимые силы Природы и Бога работают над созданием именно такого мира, к которому мы стремимся.

            Эта укоренившаяся вера в повествование вигов и повсеместное культурное значение идеи завета с Богом или, по крайней мере, с историей проясняют ответ на четвертый вопрос, который я попытался затронуть в этой книге: почему англо-американцы так часто были убеждены, что конец истории наступил. Оптимизм - это модус англо-американской исторической мысли по умолчанию. Как этого могло не быть? История вигов ясно учит нас, что Бог на нашей стороне, а столетия победоносного опыта и экономического прогресса подтверждают правильность этого послания.

            Однако ответ на четвертый вопрос сразу ведет к пятому и шестому. После каждого нового успеха, после крушения каждого великого врага англосаксонский мир провозглашает, что история наконец подошла к концу. Падение Наполеона, падение кайзера, падение Гитлера, падение Советского Союза — в каждый из этих моментов раздавались ведущие голоса в англо-американском мире, которые все более громко и уверенно провозглашали, что история с ее мрачной борьбой и невзгодами, наконец, осталась позади, и наступил новый светлый день.

            И все же, по крайней мере пока, каждый раз эти уверенные прогнозы заканчивались неудачей и новым циклом войны. Видение Теннисона в “Локсли Холле” так и не сбылось; Норман Энджелл умер до того, как иллюзия войны и эра солдат подошли к концу; Лига Наций потерпела неудачу; Организации Объединенных Наций еще предстоит построить прочный мир. Предполагается, что история вигов - это нечто большее, чем просто хроника британских и американских военных побед; предполагается, что кульминацией станет то, что викторианская Британия и современная Америка изменят и преобразят мир. Почему этого не происходит? И почему иногда кажется, что мир становится хуже? Расцвет британского могущества закончился кровавой бойней Первой мировой войны и хаосом межвоенных лет; после шестидесяти лет американского лидерства мир, хотя по многим, если не по всем показателям, он богаче и демократичнее, чем когда-либо, сталкивается с беспрецедентными опасностями со стороны новых типов сверхмощных террористов, даже когда “государства-изгои” ищут все более ужасающее оружие.

            Что происходит? Почему американцы, чьи политические и экономические навыки явно достаточно развиты, чтобы позволить им доминировать в мировой истории в двадцатом веке, так упорно путают значение событий, в формировании которых они сами так много сделали? И, наконец, если американцы ошибаются относительно того, куда движется история, и мы не стоим на пороге длительного и стабильного мира при либеральном капитализме, то что происходит в мире и куда мы направляемся?

             

             

             

            * Тиллих считал, что протестанты всегда должны быть способны отказаться от традиций и вероучений, какими бы священными они ни были, чтобы искать Бога, Который превосходит всякое человеческое понимание.

 
           Девятнадцать • Вигский Вавилон

 

            На следующее утро после падения Берлинской стены в 1989 году я сидел в уличном кафе в Рио-де-Жанейро, напрягая свой элементарный португальский, пытаясь расшифровать новости в O Globo. “О Триумф капитализма!” - кричал заголовок над фотографией ликующих немцев, танцующих на вершине некогда грозной стены. Пока я читал, кто-то потянул меня за рубашку, и я посмотрел вниз. Четырехлетний ребенок из одной из фавел Рио выпрашивал объедки с моей тарелки. Я начал подозревать, что триумф капитализма, возможно, еще не полностью завершен.

            Вера в историю вигов помогла англосаксам доминировать в современной истории, но она не всегда помогала им понять мир, который они формируют. В частности, англо-американцам исторически было трудно понять, почему так много иностранцев презирают, отвергают и сопротивляются (или злоупотребляют) благами свободных рынков и демократического правительства. С восемнадцатого века по сегодняшний день британские и американские мыслители и политики неоднократно недооценивали трудности и преграды на пути установления стабильного мирового порядка по англосаксонским принципам. Иногда кажется, что американцы неспособны оценить препятствия, которые должны преодолеть другие общества, прежде чем они смогут играть в англосаксонскую игру свободной политики и свободных рынков, и они не в состоянии осознать иногда глубоко дестабилизирующие и несправедливые последствия внезапного вторжения либерально-капиталистических методов и конкуренции в другие общества.

            После падения Советского Союза американцы поздравляли себя с успехом и праздновали эру однополярной власти и всеобщего уважения того или иного рода к американским ценностям вплоть до утра 11 сентября 2001 года. Да, были нестыковки и противоречия. Да, все еще оставалось несколько долин, которые нужно было возвысить, осталось несколько грубых мест, которые нужно было прояснить. Но настоящая историческая работа уже была сделана, и человечество, слегка подталкиваемое и уговариваемое, было готово переехать в дом, построенный для него американцами.

            Конечно, большая часть мира не так смотрела на глобальную ситуацию. Многим другим в этом неспокойном мире были ненавистны не несоответствия, лицемерие и неудачи, сопровождавшие американское шествие к мировой власти. Это были идеалы и цели. Для этих принципиальных, напуганных и разъяренных противников англосаксонского джаггернаута то, что Морж и Плотник строили так усердно и неудержимо, было не Иерусалимом, Городом Бога; это был Вавилон, месопотамский мегаполис, ставший для библейских авторов символом злой, сокрушительной силы. И многие из критиков Pax Americana, какими бы они ни были, злились не только потому, что город был еще не совсем достроен, или потому, что некоторые районы были приятнее других, или даже потому, что полиция иногда применяла чрезмерную силу, особенно в плохих кварталах, где жили многие критики; они злились, потому что отвергали и даже ненавидели проект в целом.

            Для тех, чьи культурные или религиозные ценности оказались под угрозой или были раздавлены яркими огнями капиталистического порядка, для тех, кто был исключен из его блистательного процветания, для тех, кто боялся или ненавидел могущество Соединенных Штатов Америки, страна, которую ее жители считали городом на холме и цитаделью свободы, была новым и ужасным Вавилоном.

            Другие Правила

 

            Наблюдатели, не являющиеся англоамериканцами, на протяжении веков были склонны рассматривать формирующуюся морскую систему с точки зрения, сильно отличающейся от точки зрения большинства англоговорящих наблюдателей. Отчасти это связано с тем, что они обычно происходят из обществ, где разрыв между религиозными, экономическими, социальными и культурными предпосылками либерального капитализма и местными ценностями больше, чем в англоязычном мире. Не разделяя специфического исторического опыта, который сформировал динамичную, ориентированную на будущее религиозную атмосферу англоязычного мира, не говоря уже о серии исторических событий, которые подтолкнули Британию (по большей части очень неохотно) к политической культуре, основанной на компромиссе и терпимости, иностранцы часто находили либеральный капитализм как морально, так и культурно отвратительным. Сегодняшние мусульмане-ософоби ни в коем случае не первые, кто смотрит на вещи подобным образом: католическое и православное общественное мнение в Европе и Латинской Америке на протяжении веков делало одни и те же выводы; принципиальная критика этой социальной системы продолжает звучать также из Восточной и Южной Азии.

            Дело не только в том, что либеральный капитализм выглядит по-другому для людей, которые подходят к нему с другими культурными и религиозными взглядами. На самом деле он ведет себя по-разному в разных частях мира. Как ни странно, со временем она развивается медленнее и плавнее в культурах, которые проявляют к ней большую терпимость, в то время как проявляется быстрее и ведет себя более разрушительно в культурах, которые оказывают ей большее сопротивление. Как передовые страны, Соединенные Штаты и Великобритания, как правило, развиваются со скоростью, близкой к общей скорости технологического и экономического прогресса. То есть они начали иметь дело с паровым двигателем в восемнадцатом веке; механизация текстильной промышленности поразила их как за десятилетия до, так и после 1800 года; железные дороги появились поколением позже, и последствия последовавших финансовых и коммуникационных революций постепенно дали о себе знать в последующие годы. Радио и автомобиль появились в начале двадцатого века и постепенно вызвали различные изменения в обществе; последствия телевидения и массовых авиаперелетов ощутились после Второй мировой войны, а компьютерные и интернет-революции трансформировали наши общества с момента окончания холодной войны.

            Англо-американский мир не думал, что переживает медленную трансформацию к современному капитализму, но на самом деле его прогресс был неторопливым по сравнению с тем, с чем столкнулись люди во всем мире. Промышленные и социальные революции, на развитие которых в англо-американском мире ушли десятилетия или даже поколения, внезапно происходят в гораздо менее развитых странах, где приходится переварить последствия нескольких революций одновременно. Дети, родители которых вели натуральное хозяйство в культурно изолированных деревнях, используют Интернет в своих школьных занятиях. Сельские жители, которые никогда не видели поезда, внезапно могут покупать мотоциклы. Молодые люди, выросшие в сельской глубинке Сенегала, попадают на подпольные рынки труда Европы и оказываются в Париже или Брюсселе. Финансовые рынки и практики, выросшие веками проб и ошибок в столичных центрах капиталистических предприятий, импортируются целиком и оптом в страны, население которых несколько лет назад не знало, что такое акции.

            Капитализм, который видит большая часть мира, является гораздо более динамичной и ненасытной силой, чем капитализм, эволюцию которого пережили англоамериканцы. Последствия для социальной стабильности и благополучия усугубляются тем, что эта гораздо более быстрая трансформация бросает вызов институтам, ответственным за управление последствиями и принятие соответствующих решений с учетом конфликтующих интересов по мере развертывания трансформации, и часто перегружает их.

            Англо-американский мир склонен забывать, как трудно было и сколько времени потребовалось на создание институтов и выработку привычек, необходимых для того, чтобы капитализм заработал. По современным стандартам английские правительства восемнадцатого века были ошеломляюще некомпетентны и коррумпированы. Высшие правительственные чиновники считали взяточничество и воровство частью своей работы. Как признал даже Уинстон Черчилль, в биографии, написанной в защиту его предка от язвительных нападок, сделанных на него в "Истории Англии" Маколея, Джон Черчилль, первый герцог Мальборо, регулярно поддерживал конфиденциальную связь с заклятым врагом Великобритании Францией, когда командовал британскими войсками на местах, и среди тем этой переписки была баснословная взятка от Людовика XIV, которая была обещана ему при заключении мирного договора между Великобританией и Францией. По всей армии офицеры покупали и продавали свои офицерские звания и прибегали к всевозможным уловкам, чтобы обманом лишить казну денег, предназначенных для снабжения и выплаты жалованья простым солдатам.

            Коррупция зародилась наверху. Сэра Роберта Уолпола часто считают первым премьер-министром в истории Великобритании, осуществлявшим власть с 1721 по 1742 год. Он создал мощную парламентскую машину, открыто основанную на подкупе членов парламента, часто предлагая им прибыльные синекуры. Еще в 1816 году британские налогоплательщики поддерживали "Потомственного Великого сокольничего”, хотя ни правительство, ни король не держали никаких соколов. Сам Уолпол сколотил значительное состояние на своем посту; отвечая на вопрос по этому поводу в Палате общин, он не видел причин отрицать. “Конечно, - сказал он, - он приобрел состояние. “Эйвинг почти двадцать лет занимал одни из самых прибыльных должностей, чего можно было ожидать, если только не считать преступлением получение состояния с помощью высоких должностей”.¹

            Места в Палате общин открыто покупались и продавались, как и голоса выборщиков. В 1734 году Энтони Хенли, британский депутат парламента от Саутгемптона, написал письмо в ответ на жалобы избирателей на его поддержку акцизного налога:

Джентльмены: Я получил ваше письмо и удивлен вашей наглостью беспокоить меня по поводу акциза. Вы знаете то, что мне очень хорошо известно, - я купил вас. И я хорошо знаю то, чего, возможно, вы думаете, я не знаю, что сейчас вы продаете себя кому-то другому. И я знаю то, чего вы не знаете, что я покупаю другой район. Пусть Божье проклятие падет на всех вас. Пусть ваши дома будут такими же открытыми и привычными для всех акцизных чиновников, какими были ваши жены и дочери для меня, когда я баллотировался от вашей корпорации негодяев [в качестве кандидата в парламент].²  В Америке девятнадцатого века коррупция и некомпетентность процветали в изобилии на всех уровнях управления. В период с 1869 по 1871 год единственное здание муниципального суда в Нью—Йорке обошлось налогоплательщикам в четыре раза дороже, чем здания британского парламента, и здание так и осталось недостроенным.³ Скандал с Credit Mobilier касался незаконной прибыли примерно на 20 миллионов долларов, связанной со строительными контрактами для железнодорожной компании Union Pacific. Стоимость контрактов была покрыта за счет федеральных субсидий, и компания раздала акции политикам обеих партий, чтобы заручиться их поддержкой.

            В меньшем масштабе Марк Твен следует по следу коррупции и некомпетентности на протяжении жизни более чем одного поколения, чтобы рассказать историю семьи Фишер с хорошими политическими связями и ее стремления возместить фиктивный ущерб от войны после потери поля кукурузы индейскими налетчиками во время войны во Флориде в 1813 году. Лоббируя один закон за другим в Конгрессе, Фишеры в конечном итоге собрали сумму, эквивалентную миллиону долларов в сегодняшних деньгах, и лоббировали еще больше, когда началась Гражданская война.

            Выборы в Америке девятнадцатого века были неорганизованными, опасными и печально известными своей коррупцией. В "Эре предательства: триумф денег в Америке", 1865–1900 гг. Джек Битти сообщает, что текущие цены на голоса (от 14 до 27 долларов) были напечатаны в газетах северной части штата Нью-Йорк; что афроамериканских избирателей на Юге буквально загнали в загоны, чтобы их голоса могли быть проданы тому, кто предложит самую высокую цену; что 85 процентов избирателей в округе Адамс, штат Огайо, и 42 процента избирателей в округе Кейп-Мэй, штат Нью-Джерси, продали свои голоса за этот период. Когда покупать голоса было слишком дорого, политические деятели набивали урны для голосования фальшивками. В 1868 году Таммани-Холл напечатал 45 000 фальшивых бюллетеней для проведения выборов. Подозрительный политический реформатор разослал письма каждому зарегистрированному избирателю в одном из избирательных округов Филадельфии; 63 процента заверенных писем были возвращены с пометками о том, что адресат умер, уехал или с ним невозможно связаться иным образом.⁴

            Коррупция была далеко не самой большой проблемой, с которой приходилось сталкиваться Моржу и Плотнику, поскольку продолжающаяся капиталистическая революция ставила неумелые и некомпетентные правительства перед одной проблемой за другой. Возвышение Лондона и Нью-Йорка, двух великих столичных центров англо-американского мира, поставило проблемы, которые были далеко за пределами возможностей англо-американцев решить. Наплыв мигрантов из сельской местности и, в случае Нью-Йорка, со всей Европы в сочетании с растущей плотностью и размерами городских территорий полностью перекрыл способность властей справляться с ситуацией. На протяжении более чем двух столетий городские условия в обоих городах были почти неописуемо убогими и опасными.

            Во времена Римской империи население Лондона составляло до 50 000 человек, и эта цифра была достигнута только в четырнадцатом веке. К 1600 году здесь проживало примерно 200 000 человек; это число продолжало расти, и к моменту Славной революции лондонцев было более полумиллиона.⁵

            Городские власти оказались совершенно не в состоянии справиться. Полицейских и пожарных служб почти не существовало, а плохо обученные и плохо контролируемые сторожа и констебли в Лондоне восемнадцатого века были больше похожи на шекспировского констебля Догберри, чем на современную полицию. Только в 1829 году в Лондоне появились регулярные профессиональные полицейские силы. Законы были жестокими, но суды были так плохо организованы, а тюрьмы так плохо управлялись, что воры и убийцы часто считали, что им нечего бояться закона. Государственные прокуроры почти не работали; уголовные преследования возбуждались отдельными лицами. Джонатан Свифт высмеял условия содержания в тюрьме в своем стихотворении "Утро в Лондоне".:

Надзиратель, возвращающийся со своей Паствой, видит, как
Должным образом освобождают "Ночи для кражи" за гонорары.⁶        Сэмюэл Джонсон нашел город завораживающим и тревожащим:

Здесь злой умысел, грабеж, несчастный случай, заговор,
А здесь женщина-атеистка объявляет вас мертвым.
7
Здесь рушащиеся дома громом обрушиваются на вашу голову,
И здесь поверенный в делах крадется в поисках добычи;
Здесь их подстерегают в засаде безжалостные головорезы,^{И теперь бушует толпа, теперь пожар;}     В 1800 году в Лондоне проживало около миллиона человек, а в девятнадцатом веке в Лондоне стало на шесть миллионов больше. Ключевым службам, и особенно службам канализации и водоснабжения, было трудно идти в ногу со временем. Большую часть столетия они терпели неудачу.

            Лондонцы издавна копали выгребные ямы для человеческих отходов; к середине девятнадцатого века здесь насчитывалось более 200 000 таких неприятных ям, многие из которых были полными и протекали. Темза воняла человеческими и промышленными отходами. Вода в городе, либо закачиваемая из Темзы, либо подаваемая по колодцам и трубам, становилась все более загрязненной, поскольку выгребные ямы, вырытые все глубже и больше, чтобы вместить растущий объем отходов жизнедеятельности человека и животных, сливали их содержимое в систему водоснабжения. Протекающие канализационные и водопроводные трубы проходили бок о бок; их содержимое часто смешивалось.⁸

            В то время больше всего путешественников впечатляли запахи, а не колокольный звон Лондона. Помимо выгребных ям и Темзы, ежегодно на улицы Лондона попадало более 75 000 тонн навоза животных от лошадей, которые тянули городские повозки, а также от овец, быков и свиней, привезенных на рынок из окрестностей.⁹ Ночные горшки все еще выбрасывались из окон верхних этажей с предсказуемо неприятными последствиями для пешеходов внизу.

            Последствия были тяжелыми. Чума прокатилась по Лондону в семнадцатом и восемнадцатом веках. Великая чума 1665 года унесла жизни примерно 100 000 лондонцев. Даже после Того, как Великий пожар 1666 года очистил Лондон от чумы, другие болезни продолжали опустошать его, и уровень смертности был намного выше, чем в сельской местности. Холера прибыла из Индии в 1832 году, и эта болезнь в полной мере воспользовалась ужасающими санитарными условиями Лондона. Повторяющиеся вспышки гнали богатых в деревню и уничтожали бедных; в январе 1849 года от этой болезни умерло более 14 000 человек.

            В Нью-Йорке дела обстояли немногим лучше. Рост населения также был быстрым. Еще в 1790 году совокупное население того, что стало пятью районами Нью-Йорка, составляло чуть менее 50 000 человек. В 1850 году перепись насчитывала почти 700 000 жителей Нью-Йорка; в 1900 году их было 3,4 миллиона. Большинство из них жили в нищете.

            Свиньи бродили по грязным, часто немощеным улицам Нью-Йорка девятнадцатого века; санитарные условия быстро приблизились к лондонским. Чарльз Диккенс наблюдал за группами свиней, бродивших по улицам еще в 1842 году; как рассказывает нам Дэвид Рейнольдс, Генри Дэвид Торо считал свиней ”самой респектабельной частью населения" растущего мегаполиса. Фредерик Лоу Олмстед начал планировать Центральный парк еще до Гражданской войны; он обнаружил, что город к северу от 59-й улицы “погряз в свинарниках, бойнях и костоправильных цехах, и вонь от них была тошнотворной”.¹⁰ Холера также не была редкостью в Нью-Йорке. В 1849 году от этой ужасной болезни умерло около 5000 жителей Нью-Йорка.

            Дело в том, что стремительный рост капиталистического развития и перемен поставил и Великобританию, и Соединенные Штаты перед проблемами, которые они не могли быстро решить. Огромные потоки иммигрантов, подъем новых отраслей промышленности, новые проблемы в здравоохранении и санитарии обрушились на сбитые с толку власти быстрее, чем они успели отреагировать. Разрастающиеся трущобы, преступность, небезопасные условия жизни: все это распространилось в двух крупных центрах англо-американского мира.

            Это то, что произошло в двух странах, которые лучше всего подходили для управления капиталистическими преобразованиями. У Великобритании и Соединенных Штатов были относительно отзывчивые политические системы. У них были активные гражданские общества наряду с постоянным и растущим потоком частных филантропов, стремящихся улучшить жизнь своих сограждан. У них была живая религиозная культура, которая искала прагматичные решения проблем этого мира. Обе страны рано освоили капитализм, добившись почти непрерывного экономического успеха, поскольку их технологические и финансовые навыки позволили им одержать победу в глобальной конкуренции.

            Поэтому неудивительно, что так много стран сегодня испытывают трудности с внесением корректив и улучшений, которых требуют ускоряющиеся темпы глобальных изменений. Городские конгломераты современного мира росли намного быстрее, чем когда-либо росли англосаксонские города. С 1950 года в Сан-Паулу проживает более 15 миллионов человек, а в Мумбаи - около 15 миллионов.¹¹ Такой приток городского населения, как этот, совершенно ошеломил бы муниципальные власти Лондона и Нью-Йорка, но именно с такими проблемами сегодня сталкивается развивающийся мир.

            Также неудивительно, что коррупция является такой серьезной проблемой во многих странах мира. Многие политики разделяют безмятежную веру сэра Роберта Уолпола в то, что богатство должно быть наградой за должность. Часто их взгляды формируются в контексте, не сильно отличающемся от того, в котором действовал Уолпол. Вплоть до Славной революции многие люди на Британских островах считали государство собственностью короля. Идеал, редко достигаемый, состоял в том, что король должен управлять государством и оплачивать его содержание из своих собственных доходов от земли и пошлин. Чиновники получали свои должности от короля, а гонорары и другие выгоды, которые давала эта работа, были частью сделки. Даже в Соединенных Штатах в девятнадцатом веке можно было найти остатки этой старой системы; американские консулы за границей, например, получали процент от пошлин, которые они взимали при торговле с США, как часть своего официального и законного жалованья.

            Такого рода личное состояние явно не подходит для условий современного мира, где работа в правительстве требует гораздо большей независимости, профессионализма и опыта, чем могла надежно обеспечить старая система. И все же для людей, воспитанных в моральном мире старомодного государства, многое из того, что современные американцы считают коррупцией, не кажется неправильным - не больше, чем это казалось неправильным сэру Роберту Уолполу или герцогу Мальборо. Сложные узы племенных и династических обязательств, традиционные формы уважения и привычки, оставшиеся с эпохи более слабого и менее ответственного правительства, продолжают формировать ожидания как управляемых, так и правителей в большей части современного мира.

            Взрыв таких городов, как Лагос и Найроби, является одним из примеров; но перенаселенность городов и трущобы - лишь один аспект этой проблемы.

            Возьмем, к примеру, креветочные фермы.

            Оказывается, устрицы - не единственные ракообразные в списке блюд Карпентера. Ежегодно в глотках американцев пропадает более миллиарда фунтов креветок; примерно девять десятых из них импортируются. Креветки - плодовитые селекционеры, они очень быстро вырастают до съедобных размеров; их легко добывают и замораживают, и за них можно получить хорошую цену.

            Слухи распространились очень быстро, и люди, живущие на побережьях таких стран, как Таиланд, поспешили превратить никчемные мангровые болота в прибыльные пруды для разведения креветок. Производство резко возросло, были созданы рабочие места, сколачивались состояния, прибыль хлынула в некогда бедные и изолированные деревни в забытых прибрежных заводях.

            При правильном управлении это могло бы быть даром божьим. Но для этого бум был слишком быстрым и масштабным. Вскоре начали приходить счета.

            Прибрежные мангровые болота кажутся фермерам бесполезными, но морские экосистемы зависят от убежища, которое они предоставляют малькам. По мере исчезновения среды обитания урожайность на других рыбных промыслах падает, даже несмотря на рост добычи креветок. Затем фермеры сделали несколько болезненных открытий. Большие популяции креветок и необходимая им пища загрязняют водные пути, убивая креветок вместе со всем остальным.¹² Креветок в больших количествах подвержены различным вирусным заболеваниям. В переполненных бассейнах здоровые креветки поедают больных, поглощая вирус и передавая его дальше. Птицы поедают креветок, которые, как они видят, слабо барахтаются на поверхности пруда, затем переходят к выделению мертвых креветок в другом районе пруда, возможно, за несколько миль отсюда. Перепуганные фермеры, борясь с массовой гибелью креветок в своих прудах, начинают промывать их чистой морской водой, распространяя вирус и загрязнение окружающей среды. Распространились эпидемии, уничтожив креветки и сбережения фермеров, вложивших средства в этот многообещающий новый урожай. Только за один год 80 процентов креветочных ферм недалеко от Бангкока обанкротились.

            Неэффективные, недостаточно финансируемые, неподготовленные или коррумпированные правительства в большинстве случаев не справлялись. Надлежащие правила не могли быть ни написаны, ни исполнены; чиновников подкупали, чтобы они смотрели сквозь пальцы; влиятельные политики защищали особые интересы.

            Это печальная история, но в ней нет ничего необычного. Столкнувшись с быстрым ростом в масштабах, с которыми Великобритании и Соединенным Штатам никогда не приходилось сталкиваться даже в самые напряженные периоды их промышленных революций, развивающиеся страны понесли огромные расходы и обязательства, которые будут преследовать их еще долго в будущем. Старший научный сотрудник Совета по международным отношениям Элизабет Экономи подсчитала, что загрязнение окружающей среды и связанные с ним проблемы ежегодно обходятся Китаю в сумму, эквивалентную 8-12 процентам ВВП. Темпы опустынивания на севере Китая удвоились за последнее поколение. Вырубка лесов в провинции Сычуань была быстрой и радикальной; исчезло девять десятых первоначального лесного покрова провинции — из-за спроса на все, от мебели и бумаги до палочек для еды. По данным Economy, вырубка лесов и неконтролируемое уничтожение водно-болотных угодий вызвали разрушительные наводнения на реке Янцзы в 1998 году, в результате которых погибли три тысячи человек, пять миллионов остались без крова, затоплено более пятидесяти двух миллионов акров земли и нанесен ущерб более чем на 20 миллиардов долларов.¹³

            Землетрясения в развивающихся странах гораздо более разрушительны, потому что очень много городского жилья построено с нарушением строительных норм, если строительные нормы вообще существуют. Загрязнение воздуха ежегодно убивает десятки тысяч людей, поскольку водители изнемогают от жары и глохнут в огромных хаотичных пробках таких городов, как Джакарта и Мумбаи. Пожарные, скорая помощь и другие службы совершенно перегружены быстрым, незапланированным и неконтролируемым ростом городских конгломератов.

            Легко упустить из виду человеческое измерение проблем, вызванных тем, что страны пытаются противостоять стремительной волне перемен и догнать ведущие экономики мира. Это не просто вопрос неадекватного городского планирования и разрушительного загрязнения окружающей среды. Жиль Кепель, один из ведущих мировых экспертов по радикальным исламским движениям, связывает значительную долю политических, экономических и социальных проблем Египта с его плохо финансируемой, плохо укомплектованной кадрами, плохо продуманной и плохо организованной системой высшего образования.

            "Учреждения долгосрочного обучения” - лучшее название для этих учреждений, чем университеты, написал Кепель. Более полумиллиона студентов записываются на программы, которые “жестко разделены на узкие дисциплины и предлагают степени по результатам экзамена, который мало чем уступает школам коранического направления в своей исключительной зависимости от рутинного заучивания руководств”. Когда Кепель изучал систему, низкооплачиваемые профессора требовали, чтобы студенты покупали плохо подготовленные буклеты, содержащие материалы, которые им потребуется запомнить для получения степени.¹⁴

            Студентам, посещающим эти учебные заведения, говорят — и немногие могут в это действительно поверить, — что они получают профессиональное образование, которое поможет им адаптироваться к современному миру. На самом деле, они готовы к немногим большему, чем низкооплачиваемая подработка, которую перегруженное персоналом и некомпетентное египетское правительство предоставляет выпускникам университетов. По мнению Кепеля, положение этих студентов и тот факт, что исламистские политические движения организовались, чтобы помочь студентам в решении проблем, с которыми они сталкивались, — например, предоставляя дешевые копии “руководств”, содержащих необходимый учебный материал, и позволяя студентам обходить высокие цены, взимаемые профессорами, — внесли значительный вклад в рост радикального ислама в Египте.¹⁵

            Последнее, в чем нуждается Египет, - это в большем количестве беспокойных, полуобразованных молодых людей, угрюмо ищущих низкооплачиваемую работу в перегруженном персоналом, недофункционирующем правительстве; в то же время он отчаянно нуждается в квалифицированных выпускниках университетов в самых разных областях. Нынешняя система, созданная в рамках стремительной модернизации, которая, как надеялся Насер, преобразит страну, стоит денег, которых у Египта нет, для предоставления услуг, в которых страна не нуждается.

            Тем временем богатые отправляют своих детей учиться за границу.

            Университетская система Египта не однозначно плоха; это далеко не так. Положение нигерийских университетов хуже; Мексиканские университеты в некоторых отношениях немногим лучше. Но сегодня по всему миру, в некоторых странах, которые больше всего нуждаются в обучении подрастающего поколения современным навыкам, энергичные и талантливые молодые люди переполнены учреждениями такого рода.

            Ни одна из этих проблем не нова, и представляется вероятным, что со временем большая часть развивающегося мира преодолеет их. По мере того, как общества становятся богаче и накапливают больше опыта борьбы с потрясениями, которые несет с собой капитализм, они хотят и способны делать больше для улучшения качества воздуха и воды, уделять внимание вопросам здравоохранения и безопасности и так далее.

            Однако сейчас и, возможно, в обозримом будущем эти страны сталкиваются с иными и в некотором смысле более сложными вызовами, чем когда-либо сталкивался Запад, и конечная цена в виде растраченных ресурсов, ущерба окружающей среде и человеческих жертв будет выше всего, что Западу пришлось заплатить.

            Англосаксам очень легко создавать антикоррупционные комиссии, сетовать на плохое управление во многих странах и призывать больше горничных со швабрами, и такие меры, без сомнения, во многих случаях именно то, что помогло бы. Но ничто из этого не меняет основного и в какой-то степени несправедливого факта о мире, в котором мы живем сегодня: другие должны меняться и приспосабливаться гораздо быстрее и в гораздо более сложных обстоятельствах, чем когда-либо приходилось делать англосаксам.

            У англо-американцев было еще одно преимущество. Сегодняшние модернизирующиеся общества внедряют капитализм на мировом рынке, который уже заполнен мощными компаниями, сложными технологиями и финансовыми рынками огромной сложности и глобального охвата. Сегодня Индия изо всех сил пытается открыть свой сектор розничной торговли для сетевых магазинов и крупных супермаркетов. Это необходимый шаг; крупные и эффективные розничные торговцы создают национальные рынки и снижают стоимость ключевых товаров. Соединенные Штаты преуспели в создании и развитии этих сетей с тех пор, как Сирс, Робак и Монтгомери Уорд воспользовались преимуществами железных дорог для создания национальных систем маркетинга и дистрибуции. Сегодня в Индии в сфере розничной торговли преобладают небольшие розничные сети для мам и пап. Эти розничные торговцы, начиная от владельцев продуктовых и хозяйственных магазинов и заканчивая продавцами с тележками и бродячими коммивояжерами, могут потерять средства к существованию, если будут вынуждены конкурировать с более эффективными и капитализированными сетевыми магазинами. Эти розничные торговцы для мам и пап делают еще кое-что, что очень важно в демократическом обществе: они голосуют.

            Сегодняшние американские дебаты о супермаркетах розничной торговли, таких как Wal-Mart, содержат многие элементы индийских дебатов. Но есть ключевое отличие: индийские дебаты вызывают воспоминания об иностранной эксплуатации многовековой давности. Мы действительно собираемся впустить Wal-Mart и Home Depot в нашу страну, предупреждают оппоненты, и лишить средств к существованию миллионы трудолюбивых индийцев, чтобы иностранные акционеры могли получать большие дивиденды? Британцы уничтожили индийскую текстильную промышленность в девятнадцатом веке, указывают националисты. Собираемся ли мы стоять в стороне, пока американцы уничтожают индийскую розничную торговлю?

            Националистические страсти разжигают американские дебаты по таким вопросам, как иммиграция и торговля, а политические бури иногда разгораются из-за таких вопросов, как предложенная в 2006 году передача обязанностей по обеспечению безопасности в портах США фирме со штаб-квартирой в Дубае. Националистические эмоции редко улучшают результаты политики, и результатом часто могут быть дорогостоящие и обреченные на провал ошибки.

            Соединенным Штатам повезло, что такие извержения относительно редки. В таких странах, как Аргентина, Венесуэла, Турция и Франция, практически каждая серьезная экономическая проблема также является националистической, хотя, как и в Соединенных Штатах, экономически целесообразный выбор очень часто не является выбором, который автоматически подтверждает популистское, националистическое мнение.

            Такие страны снова и снова оказываются насаженными на острые рога очень неприятной дилеммы. Выбор, который удовлетворяет националистическое мнение в краткосрочной перспективе, ослабит страну в долгосрочной перспективе; “правильный” долгосрочный выбор обычно политически затратен, а иногда и разорителен для тех, кто должен его делать.

            Экономисты, как англосаксонские, так и другие, весьма любят читать лекции развивающимся странам об их недостатках, и особенно о перегруженных персоналом и неэффективных правительствах, столь распространенных в столь значительной части мира. Мы бесхитростно замечаем, насколько лучше гладкие, хорошо управляемые правительства наших собственных счастливых стран. Достаточно маленькие, чтобы поддерживать динамичный частный сектор, сильные и активные, чтобы регулировать динамичную экономику, наши правительства "Златовласки" являются образцом для всего мира.

            И почему, спрашивают эти экономисты и специалисты по развитию, так много развивающихся стран строят эти коррумпированные, неэффективные государства — слишком большие и слишком хваткие в одних отношениях и слишком слабые и неэффективные в других? Невежество, предрассудки, слепая приверженность традициям и коварные махинации элиты, стремящейся к получению ренты, которая надеется обустроить свои гнезда различными сомнительными способами.

            Чего англосаксонское общественное мнение часто упускает из виду, так это того, что предпочтение многих развивающихся обществ создавать как можно более крупные и могущественные правительства отражает несколько факторов давления. Один из них - это вполне обоснованный страх, что без больших полномочий эти правительства будут слишком слабы, чтобы противостоять могущественным иностранным государствам, сохранить национальное единство в новых и этнически разнообразных странах и справиться с разрушительными последствиями капитализма. Таким образом, лидеры Японии эпохи Мэйдзи не без оснований полагали, что им нужно более сильное и активное государство, чем было у англосаксонских стран на сопоставимых этапах развития. Стремясь навести порядок на остатках Османской империи, ставшей современной Турцией, Кемаль Ататюрк боролся с этническими меньшинствами у себя дома, с религиозными традиционалистами, выступавшими против его программы модернизации, с вторгающимися греческими и итальянскими войсками, стремящимися к территориальной экспансии, с коммунистической Россией на севере и с враждебной Великобританией. Ни он, ни военные лидеры, с которыми он в основном работал, не верили, что маленькое государство англосаксонского типа было решением проблем Турции. Мало кто мог не согласиться.

            Еще одна причина - обеспечить занятость. Зрелище малообразованных египетских выпускников, устраивающихся на низкооплачиваемую работу в правительство с избыточным штатом, удручает, но с точки зрения египетского правительства это, возможно, не так удручающе, как миллионы беспокойных студентов и недавних выпускников, у которых вообще нет работы.

            Здесь действует еще один фактор. (Относительно) небольшие, но (относительно) честные и компетентные правительства англосаксонского мира не существуют изолированно. Они выросли в определенных культурных и исторических условиях. Они работают для англосаксонского мира так же хорошо, как и они сами, потому что разделение труда между гражданским обществом и правительством отражает наши предпочтения и имеет смысл для нас. Важно отметить, что существующее у нас правительство зависит от способности англо-американского общества управлять самим собой во многих отношениях, и особенно в капиталистическом контексте.

            Американцам нужно менее могущественное федеральное правительство, потому что на всех уровнях общества бизнес-интересы, органы государственной власти и местного самоуправления, гражданское общество, семьи и отдельные лица постоянно вовлечены в принятие планов и решений. Каждый округ и муниципалитет в стране пытается привлечь бизнес. Практически каждый колледж и университет ищут способы привлечь студентов, разрабатывая программы получения степени, которые помогают выпускникам получить хорошую работу. Церкви, синагоги и мечети приступают к работе по решению социальных проблем, накормлению голодающих и удовлетворению жилищных потребностей бедных. Ревнивые политики охотятся за скандалами и злоупотреблениями, совершаемыми их оппонентами, а также пытаются разработать политические предложения, которые в разной степени пользуются поддержкой общественности и бизнеса. Армии матерей и отцов родительского комитета осаждают администрацию школ, требуя новых программ и помещений. Тем не менее, этот динамизм не является анархией; в целом, американцы уважают закон и подчиняются ему — даже когда никто не видит.

            Величайшее богатство таких стран, как Соединенные Штаты и Великобритания, - это не их месторождения полезных ископаемых или сельскохозяйственные угодья. Это не деньги, которые у них есть в банке. Это менталитет и привычки нации в целом. Это народы, привыкшие управлять самостоятельно, привыкшие поощрять предприимчивость, готовые участвовать в спонтанной и частной деятельности всех видов, но также привыкшие к упорядоченной свободе, корни которой уходят во многие столетия. Этот человеческий и социальный капитал, безусловно, самый ценный из всех, которыми можно обладать, и, безусловно, самый труднодоступный.

            В большей части современного мира могущественные государства представляют собой попытки преодолеть отсутствие этого динамизма и порядка. Центральное правительство должно быть сильным, потому что местное правительство одновременно слабое и коррумпированное. Государство должно играть ведущую роль в экономическом развитии, потому что обществу в целом не хватает образования, жизненного опыта или ориентации для крупномасштабной экономической деятельности.

            Во многих странах экономические ноу-хау были сосредоточены в небольшой группе: группе семей, имевших тесные отношения с бывшей колониальной державой, или в этническом меньшинстве — китайцах в Индонезии, Малайзии и Таиланде; индийцах в Восточной Африке; немцах на Балканах; греках, евреях и армянах на большей части старой Османской империи, включая Египет; немцах и евреях в Восточной Европе. Националистическая борьба двадцатого века часто приводила к изгнанию или преследованию меньшинств, которые были одновременно богаты и непопулярны. Большинство обладало политической властью, но слабо разбиралось в экономической жизни. Поспешно и плохо образованные правительственные бюрократы пытаются заполнить образовавшуюся вакансию — заменить плановую деятельность правительства на то, что раньше было динамичной частной экономикой. Результаты почти всегда плохие.

            К сожалению, то, что сильное государство необходимо, не делает его выгодным. Меньшее из двух зол все равно остается злом. Сильные государства, которые многие страны приняли, чтобы помочь им осуществить переход к капитализму, возможно, начинались с высоких идеалов. В некоторых случаях они сохраняли эти идеалы в течение многих лет. Тем не менее, недостатки, которые побудили англо-американцев отдать предпочтение относительно небольшим правительствам, играющим лишь ограниченную роль в экономическом планировании, серьезны, и большинство развивающихся стран сполна заплатили за свой выбор. Во многих случаях стремящиеся к ренте элиты действительно в конечном итоге монополизируют экономическую мощь государства и злоупотребляют ею — и, достаточно часто, они используют эту экономическую мощь для построения прочных однопартийных автократий. Во многих других случаях бюрократы принимают масштабные и трагически ошибочные решения о развитии.

            Развивающийся мир также усеян белыми слонами — амбициозными проектами развития, которые пошли наперекосяк. Куба Фиделя Кастро - кладбище непрактичных схем: планов увеличить производство сахара до рекордных уровней с помощью ошибочных и неосуществимых методов, разводить стада сверхпродуктивных коров, создавать биотехнологическую индустрию мирового класса и так далее. Отель Yu Kyong на три тысячи номеров в Пхеньяне, Северная Корея, имеет высоту 105 этажей, но никогда не открывался для бизнеса. Туристы не только так и не прибыли; по сообщениям, здание начало проседать, и лифтами нельзя пользоваться. Африка усеяна ржавыми остовами промышленных предприятий, которые когда-то были обнадеживающими символами прогресса.¹⁶ Плотина Гечжуба на реке Янцзы была построена во время Культурной революции в качестве “подарка на день рождения” председателю Мао; во время ее строительства половина всех инвестиций Китая в этот сектор была направлена на этот проект. Плотина, построенная в настоящее время, поддерживает движение реки из-за плохо спланированной и неадекватной системы шлюзов, большую часть года не вырабатывает достаточного количества электроэнергии, а ее водохранилище стало настолько загрязненным, что привело к вымиранию важных видов.¹⁷

            В то время как англосаксонские экономисты часто поддаются искушению произнести знакомые проповеди о неизбежном крахе плановой экономики, гораздо важнее поразмыслить о том, что история предоставляет стольким странам менее привлекательные варианты, чем те, которые были у англо-американцев на ключевых этапах их истории.

            Что еще хуже, геополитика здесь другая. Для англо-американцев процесс капиталистического развития совпал с великой трансформацией глобального политического климата и климата безопасности и усилил ее способами, которые им в корне нравились и были понятны. Это привело обе страны к вершинам могущества и престижа. Морская система была хорошей вещью. Для других, начиная с Франции, опыт был гораздо более проблематичным. Россия, Германия, Китай, Япония, арабский мир: во многих регионах мира их планы по установлению порядка и господства были отброшены в сторону, даже когда мир в пределах их границ был изменен крайне нежелательным образом ценностями, практикой и влиянием англоязычных и иностранцев, которые научились преуспевать в их системе. Англо-американский порядок и либеральный капитализм, который он несет, были предвестниками провала, маргинализации, поражения и разочарования для большей части мира.

            Подобно бобрам, англоязычные строили плотину; по мере того, как плотина поднимается и пруд растет, бобры видят мир, который становится все лучше и лучше. Они видят изобилие пищи, безопасность для всех. Но не все животные счастливы. Есть те, кто справляется достаточно хорошо, рыбы, саламандры и, возможно, еноты, но белки, красные и черные, не в восторге от уничтожения деревьев; кролики лишаются своих гнезд, а лисы - берлог.

            Столкновение культур

 

            Когда американцы пытались справиться с миром, который после окончания холодной войны двигался в странных и противоречивых направлениях, возникли две ведущие школы мысли. Каждый видел триумф либеральной политики, капиталистической экономики и могущества Америки и предсказывал неизбежный и продолжающийся подъем морской системы. Это восприятие способствовало восторженному приему, оказанному Фрэнсису Фукуяме, когда он предположил, что мир достиг “конца истории”. Другие отметили упорное и даже растущее противодействие ключевым американским ценностям и политике в большей части мира и высказали предположение вместе с Сэмюэлем Хантингтоном о том, что мир, возможно, движется к “столкновению цивилизаций”. Дебаты между сторонниками тезисов Фукуямы и Хантингтона были современной формой очень старых дебатов в истории Запада.

            Когда Фукуяма спросил, было ли окончание холодной войны концом истории, он сознательно поместил эту идею в давнюю традицию западного просвещения, согласно которой событиями в конечном счете руководит универсальный разум. То, что верно во Франции, верно или скоро станет правдой в Германии и Китае. Человечество везде одинаково; культурные различия, которые мы видим, случайны, а не существенны; по мере того, как человеческие общества развиваются в соответствии с универсальными законами природы, они будут стремиться к сближению в своих политических и экономических механизмах и в своих идеологических убеждениях. Культурные различия сохранятся, но они будут тривиальными — итальянцы предпочитают пасту, шведы - сельдь, сингапурцы - карри из рыбных голов. Однако по важным вопросам все они будут одинаковыми: пострелигиозными, демократическими, либеральными, капиталистическими.

            Мир Хантингтона - это мир непреодолимых конфликтов и непримиримой логики. Религия и культура заставляют людей реагировать на различные стимулы и идеи. Мусульмане не хотят жить как жители Запада; индуисты не хотят жить как конфуцианцы. Сербы не желают, чтобы Сербия была больше похожа на Францию. То, что верно в Багдаде, ложно в Дели.

            Кульминацией мира Фукуямы является светская версия града Бога, в котором все человечество живет достаточно счастливо по единому своду законов. В мире Хантингтона мы имеем дело с Вавилонской башней: Бог “спутал языки” народов мира, и мы, возможно, никогда не придем к согласию относительно единой структуры, которая могла бы управлять всеми нами.

            Эти недавние дебаты перекликаются с конфликтами, возникшими в европейской политике девятнадцатого века между теми, кто в первую очередь был привержен универсальной, всемирной революции (будь то буржуазная или социалистическая по вдохновению), и националистами, которых заботило освобождение и развитие их собственных народов. Фукуяма стоит в ряду Канта, Гегеля, Маркса и экономистов Манчестерской школы, таких как Ричард Кобден и Джон Брайт; Хантингтон - преемник Джамбаттисты Вико, Иоганна Готфрида Гердера, романтиков девятнадцатого века и Исайи Берлина.

            Дебаты между универсальным разумом и культурными особенностями значительно обогатили интеллектуальную жизнь Запада. Элементы обеих позиций имеют смысл. С одной стороны, процессу глобализации присуща некая универсальная логика, и во многих странах происходит заметное сближение, поскольку потребности экономического и социального развития вынуждают к институциональным изменениям и реформам. С другой стороны, существует великое множество фактов, которые культурная парадигма охватывает гораздо лучше, чем идея о том, что универсальный разум восторжествовал, доведя исторический процесс до конца. Нам не нужны были события 11 сентября, чтобы напомнить нам, что конфликт, имеющий культурные корни, похоже, не находится на грани исчезновения из нашего мира.

            Говоря о перспективе столкновения цивилизаций, Хантингтон не утверждал, что такое столкновение неизбежно, и не выступал за то, чтобы оно у нас было. Он надеялся, что анализ сил, движущих миром в этом направлении, поможет направить действия таким образом, чтобы сделать подобные столкновения менее вероятными. Для проведения этого анализа он обнаружил, что использует идеи об истории и культуре, которые в значительной степени зародились в работах Гердера и оказали влияние на ряд писателей-романтиков и националистов в Европе восемнадцатого и девятнадцатого веков.

            Хотя Гердер критиковал Канта и его космополитическое видение постпатриотического мирового порядка, он во многих отношениях был фигурой эпохи Просвещения. Он был либералом, республиканцем и даже сторонником равноправия — то, чем быть в Германии восемнадцатого века было гораздо труднее, чем сегодня. Он также был авраамом: он верил, что исторический процесс - это процесс развития, ведущий человечество от более низкого уровня к славной кульминации. Но понимание Гердером пути к этому заключительному этапу разительно отличалось от видения, которое было и остается наиболее распространенным среди модернистов.

            От Иммануила Канта до Александра Кожева, философа-гегельянца, непосредственно ответственного за концепцию конца истории в том виде, в каком она представлена в книге Фукуямы, интерпретаторы прогрессивного модернизма были космополитами. То есть они придавали самое большее мимолетное значение культурным различиям между человеческими обществами. Движущие силы истории, великие силы, которые действительно заставляют события происходить, универсальны: общие ценности, законы экономики, структура самой человеческой природы. Это всеобщая история, взгляд на историю, который концентрируется на силах, выходящих за пределы географических, культурных и цивилизационных границ. Это космополитический взгляд на мир: важнее всего то, что у нас есть общего.

            Гердер, хотя сам в значительной степени симпатизировал Французской революции, писал в то время, когда многие немецкие патриоты выступали против того, что они считали высокомерным универсализмом этой революции. Как и многие немцы его времени, Гердер представлял себе другой путь к концу истории, менее космополитичный и менее ориентированный на разум. Говорите ли вы о народных традициях и обычаях или о религии с ее обращением к глубочайшим, подсознательным тайникам человеческой души, культура, по мнению Гердера, является неотъемлемой частью человечества. Это означает, что, хотя все люди могут быть равны, они не одинаковы. Немец - это не то же самое, что француз, и то, что верно для парижан, не обязательно верно для баварцев.

            Гердер изучал как древние, так и современные языки; он придавал большое значение тому, как язык формирует мышление и восприятие. Те, кто говорят на разных языках, не просто используют разные слова; они видят разные вещи. Эти различные представления и культуры, которые формируются вокруг них, не являются, как склонны думать космополиты, вторичными явлениями второстепенной важности. Они являются материалом и субстанцией человеческой природы; разнообразие - неотъемлемая часть того, что значит быть человеком.

            Гердер не верил, что люди могут, должны или будут “преодолевать” свои культурные различия с течением времени: когда наступит конец истории, мы не все будем говорить на эсперанто. Вместо этого он верил, что разнообразие точек зрения сохранится и углубится по мере того, как человечество будет двигаться к кульминации истории. Его видение конца истории касалось не человеческого сообщества, разделяющего единую культуру и набор институтов, а семьи различных и иногда конкурирующих восприятий и идей. Это особая история; все человечество может двигаться в одном общем направлении, но каждая нация, каждая культура и каждая цивилизация продвигаются по своему собственному пути и своим особым способом. И хотя история человечества достигнет постисторического состояния всеобщего мира, этот мир будет основан на множестве различных идей, ценностей, институтов и приоритетов, выраженных в различных культурах мира.

            Обе точки зрения могут оказаться ошибочными. Фашизм - это извращение взглядов Гердера о том, что национальность является существенной чертой человеческой идентичности; марксизм-ленинизм - это извращение универсальной космополитической логики. Нельзя четко разделить две школы на левую и правую. Сегодняшние мультикультуралисты-леваки придерживаются традиций Гердера, как и бурканские консерваторы справа. В то же время американские неоконсерваторы, а также большинство либеральных интернационалистов следуют универсальным и космополитическим традициям Гегеля и Канта.

            Те, кто верит, что англо-американский экономический и политический либерализм захлестывает мир, явно исходят из принципов всеобщей истории. Они считают, что культурные различия, скажем, между арабами-мусульманами на Ближнем Востоке и евангельскими христианами в Техасе, в конечном счете, не очень важны. Если дать им шанс, арабы-мусульмане быстро усвоят определенные основные ценности и обычаи Форт-Уэрта. Другие, мыслящие категориями конкретной истории, считают, что англо-американские виги пытаются навязать единую идеологию сложному миру, который никогда ее не примет. Многие мультикультуралисты и постмодернисты, например, считают, что влияние культуры на природу человека настолько глубоко и неизбежно, что мир далек от продвижения к великой конвергенции вокруг либерально-демократического капитализма и постоянно разделен на радикально разные культурные и / или цивилизационные зоны. Не все люди хотят одного и того же, и поэтому люди во всем мире никогда окончательно не согласятся покупать то, что хотят продать виги.

             

            ХОТЯ некоторые МЫСЛИТЕЛИ СЧИТАЮТ, что два способа исторического мышления взаимоисключают друг друга, полезно иметь в виду оба измерения при попытке проанализировать то, как капиталистический мир, и особенно его англо-американская часть, взаимодействует с остальным миром. Капитализм, рассматриваемый как социальная и экономическая сила, действует в русле всеобщей истории: он преодолевает культурные и цивилизационные границы и повсюду навязывает людям свою собственную логику и реалии, независимо от того, что они думают или хотят. То есть, как только одна страна или одна часть мира всерьез становится капиталистической, другие должны либо соответствовать технологическому, экономическому и социальному развитию мировых капиталистических лидеров, либо утратить способность контролировать свою собственную судьбу, поскольку власть быстро и неудержимо перетекает к тем, кто способен справиться с новой динамикой. Японцы смогли овладеть системой и отстоять свои права в девятнадцатом веке; китайцы, среди многих других, не смогли этого сделать и пережили десятилетия унижений и потерь. Различные способности Китая и Японии выдержать испытание девятнадцатого века, возможно, коренились в истории и культуре этих двух стран, но вызов, с которым столкнулись они обе, был объективным, и им пришлось столкнуться, нравится это им или нет.

            Что убедило многих американцев, в частности, но и других тоже, в том, что история, возможно, подошла к концу после окончания холодной войны, так это свидетельство того, что либеральная капиталистическая демократия по англо-американской модели была явно более эффективной экономической моделью, чем любой существующий соперник. Вигги достигли (или многие думали, что достигли) идеального соответствия между своими этическими и духовными ценностями и экономическими и геополитическими целями. Его подход к светским экономическим вопросам считался настолько эффективным, что у любого, кто хотел избежать падения в отсталость и беспомощность, не было другого выбора, кроме как следовать англо-американским путем. По большей части Божьи благословения льются как из ведра на тех, кто следует примеру Моржа и Плотника; тем, кто этого не делает, приходится довольствоваться гораздо меньшим.

            Следуя Кожеву, Фукуяма основывал свой политический анализ на силе, которая, по мнению Гегеля, двигала историей: человеческой потребности в признании. Для ортодоксальных гегельянцев желание быть принятым и уважаемым как равный, как полноценный человек является двигателем политической, религиозной и культурной истории. Первоначально, в первобытную, доисторическую эпоху, возможно, все наши предки были равны, но по мере увеличения численности населения и соперничества людей за ресурсы, мир разделился на победителей и проигравших — между хозяевами, которые доминировали в своих обществах и заставляли проигравших работать на них и прислуживать им, и рабами, которые проиграли соревнование, но предпочли остаться в живых в качестве рабов, а не умереть в бою.

            Это было, конечно, намного приятнее для хозяев, чем для рабов, но обе стороны человеческой расы были менее удовлетворены этим разделением. Рабы считались ниже людей и были низведены до статуса вещей. Очевидно, их стремление к признанию не было удовлетворено. Но мастера тоже столкнулись с проблемами. Вы можете быть признаны равными только равными себе; рабы могут работать на вас и дрожать от страха, когда вы этого хотите, но они не могут обеспечить свободное и непринужденное признание вашей равной человечности, чего вы так сильно желаете.

            Гегель рассматривал эпохи человеческой истории как эпохи в длительном процессе, в ходе которого рабы и хозяева постепенно выходили за рамки этого первоначального разделения. Христианство, например, провозглашало, что и рабы, и хозяева были полностью людьми в глазах Бога. Они были равны в теории, даже если практика отставала.

            По мнению Фукуямы, либерально-демократическое общество наконец достигло цели, к которой все человечество стремилось тысячи лет. Это не потому, что оно производит рог изобилия очень привлекательных потребительских товаров. Это потому, что либеральная демократия обеспечивает решение проблемы признания. Либеральная демократия чтит равенство и достоинство всех людей — в отличие от более ранних систем феодализма или рабовладельческих обществ. Люди в западных обществах равны не только теоретически; они равны на выборах и равны перед законом.

            Но люди не просто хотят, чтобы их признавали равными, отмечает Фукуяма. Они также хотят соревноваться, побеждать и наслаждаться наградами успеха. Либерально-демократическое общество замыкает круг; оно позволяет людям соревноваться за честь, славу и богатство в политическом и экономическом соперничестве, но проигравшие не бывают полностью раздавлены.

            Либеральная капиталистическая демократия лучше соответствует природе человека, чем конкурирующие экономические и политические системы; вот почему она побеждает. Распад Советского Союза, утверждал Фукуяма, представлял собой последнюю попытку великой державы организовать себя на какой-либо иной основе, кроме либерально-демократического капитализма. Поражение советского Союза показало тщетность попыток противостоять системе раз и навсегда.

            Этот аргумент имеет большой смысл; насколько это возможно, его невозможно опровергнуть. И все же у социальной системы, которая удовлетворяет все человеческие потребности, у либеральной демократии много врагов. Если либеральная капиталистическая демократия так идеально отвечает потребностям человека, почему так много людей ненавидят ее и борются против нее?

            Начиная с Гердера, исследователи культуры и конкретной истории получили ответ: проблема коллективного признания. Люди не просто хотят, чтобы их признавали равными на индивидуальной основе. Люди черпают свое чувство идентичности частично из важных групп, к которым они принадлежат (раса, племя, национальность, религия). Их индивидуальное стремление к признанию не прекратится до тех пор, пока их вера или нация также не добьются признания.

            Для Гердера люди должны принадлежать к группе, и идентичность индивида обязательно коренится в этом чувстве принадлежности. С этой точки зрения различие между индивидуальными и групповыми правами, которое часто проводят космополитические мыслители и англо-американские индивидуалисты, начинает выглядеть немного размытым. Оскорбление коллектива, частью которого я считаю себя, - это не просто оскорбление коллектива. Это оскорбление для меня, и моя потребность в признании не была удовлетворена до тех пор, пока группам, частью которых я являюсь, не было воздано должное.

            Это не просто теоретический вопрос. В реальном мире людям не преподносят идеальное “либеральное общество”; им преподносят нечто очень конкретное: морской орден. Чтобы принять либеральное общество, нужно не только принять идеи и ценности капитализма как идеальной системы; нужно также принять или, по крайней мере, быть готовым терпимо относиться к международной системе, которая привела либеральный капитализм к его нынешней стадии развития. Морской орден, уникальное положение Соединенных Штатов, привилегированное положение различных западных государств, которые быстро освоили его методы, наряду с другими и часто неприятными аспектами нынешней глобальной системы, неразрывно связаны с абстрактной концепцией либерального общества здесь и сейчас.

            Это версия проблемы, с которой немцы столкнулись во времена Гердера, и именно поэтому так много ведущих немецких интеллектуалов и художников отвергли Французскую революцию, несмотря на свою симпатию к некоторым из ее ценностей. В их конкретной исторической ситуации они столкнулись не просто с вопросом о ценностях демократии в сравнении с королевской автократией. Французскую революцию можно было бы в некотором смысле приветствовать, но высокомерная и грабительская оккупация французской армией и подчинение планам по продвижению личных и династических интересов Наполеона Бонапарта были совершенно неприемлемы для многих немцев. Абстрактная система могла бы быть привлекательной; единственный предлагаемый конкретный пакет - нет. Немецкий национализм стал связан с ценностями, направленными против Просвещения, развитие, судьбоносные последствия которого беспокоили Европу на протяжении многих поколений.

            Немцы отвергли Французскую революцию, если это означало признание постоянного французского господства в Европе. Сегодня есть много людей, которые отвергают либеральный капитализм, если это означает признание американского лидерства в мире.

            За этим кроется нечто большее. Либерально-демократический капитализм сегодня - это не просто выражение американской культуры. Как мы видели, он глубоко укоренился в наследии Запада в целом, и особенно христианства. Означает ли принятие либеральной капиталистической демократии жизнь в мире, в котором христианская религия признана ведущей и в котором западная история, западные идеалы и западные державы играют особую роль? Сегодня очень многие люди в очень многих странах не захотят добровольно принять мировой порядок, который, по-видимому, влечет за собой такие последствия.

            Более того, культура формирует то, как мы понимаем и определяем наши индивидуальные желания и цели. Для многих людей в мире равенство между людьми подразумевает большее равенство доходов, чем для многих людей в англосаксонском мире. Американцы до сих пор спорят о том, что означает равенство между женщинами и мужчинами; во всем мире очень мало консенсуса относительно того, что это может означать. Современные жители Запада верят, что равенство означает полное равенство женщин; мнения о том, что означает равенство для нелегальных иностранцев, гораздо более разделены, и многих жителей Запада вполне устраивает правовая система, которая систематически маргинализирует и иным образом наказывает нелегальных иностранцев. В большей части мира ощущение прямо противоположное, и люди считают естественным и правильным иметь разные правила и требования для женщин и для мужчин, в то время как западные иммиграционные правила и юридическая дискриминация Запада в отношении “незаконных” иностранцев глубоко и неприемлемо несправедливы. Стремление к равенству и свободе вполне может быть универсальным; однако эти ценности определяются и востребованы в определенных контекстах, и люди часто не соглашаются с тем, что они означают.

            Чтобы мировое общество удовлетворило мою потребность в признании, оно должно предложить мне нечто большее, чем юридическое равенство. У меня также должно быть то, что я считаю культурным равенством. Если я живу в мировом порядке, который не уважает мою религиозную веру и не уважает мои моральные интуиции о том, как должен работать справедливый мир, мое требование о признании еще не удовлетворено.

            Культура не просто формирует наше отношение к ценностям и моделям власти либерально-демократического общества в том виде, в каком оно фактически существует в морском ордене; она также влияет на нашу способность процветать в нем. К сожалению, хорошее или плохое отношение к капитализму имеет огромные последствия для международного положения любой нации или культуры. Не имеет большого значения, что Япония и Куба любят бейсбол, а Германия и Нигерия - нет. Очень важно, что Германия и Япония довольно хороши в капитализме, в то время как Куба и Нигерия пока нет.

            Этот эффект может усиливать сам себя. Культура, которой изначально не нравится капитализм или которая недостаточно подготовлена для игры в эту конкретную игру, будет все менее и менее довольна тем, как развивается мир. Странам, которым изначально не нравятся англосаксонский капитализм и англосаксонская культура, не понравится мировой порядок, в котором доминируют англосаксонская власть и англосаксонские ценности. Они также отстанут, не сумев внедрить новые технологии или развить новые отрасли промышленности и компании, которые могли бы воспользоваться возможностями глобальной системы. Они становятся беднее и менее могущественными по сравнению с культурами, которые лучше играют в эту конкретную игру. Все это, вероятно, заставит их любить капитализм еще меньше и затруднит хорошую игру. Странам пугающе легко попасть в порочный круг отчуждения и неудач.

            В результате получается парадокс. Универсальная гегелевская история и силы конкретной истории и культурных различий объединились, чтобы сформировать мир, в котором мы живем. Способность конкурировать в условиях формирующегося капитализма является наиболее важной силой в глобальном распределении власти и богатства. Поскольку культура так много делает для формирования индивидуальных желаний и представлений, от которых зависит склонность к капиталистической конкуренции и способность к ней, развитие капитализма делает культуру все более мощным фактором, определяющим глобальную структуру власти.

            Это разочаровывающий парадокс для тех, кто ожидает конца истории и воцарения мира после каждого англо-американского триумфа. Либеральный капитализм - это сила всемирной истории, если она когда-либо существовала. Она, как коса, перерезает все барьеры между культурами и цивилизациями, навязывая миру свою собственную логику. Но пока результатом не стал всеобщий демократический мир, к которому продолжают стремиться англо-американцы.

            Напротив: триумф либерально-демократического капитализма придал новую силу и новую энергию силам, которые ему противостоят. Когда либеральный капитализм формирует ход мировой истории, а культура формирует способность различных государств и обществ управлять капиталистическим развитием, культура приобретает все большее значение как фактор мировой политики и власти.

            Нынешняя мировая система и миропорядок, далекие от удовлетворения глубочайших желаний людей, расстраивают и приводят в ярость многих людей. Гегельянцы все еще могут утверждать, что в какой-то момент в будущем заблудшие враги капитализма преодолеют отсталые ценности и идеи, которые они впитали из своей культуры, и присоединятся к сторонникам мировой системы. Это вполне может случиться, но нет никакой гарантии, что это произойдет скоро.

            Американцы не поймут своей роли в мире, пока они полностью не осознают парадоксальную взаимосвязь между успехом американского общества внутри страны и даже на международном уровне и уровнем глобального недовольства американским проектом и американским путем. Успех укрепляет доверие американцев к повествованию о вигах и американскому проекту; он также создает сопротивление им. Чем больше плотина, тем больше пруд; это делает бобров счастливыми и самодовольными, но белки, лисы и кролики становятся злее и встревоженнее.

            Первые пять вопросов, которыми начиналась эта книга, теперь получили по крайней мере частичные ответы. Мы рассмотрели особую культурную и политическую повестку дня, которую англо-американцы привносят в мировую политику. Мы рассмотрели геополитические и экономические стратегии, которые позволили им преобладать в силовой политике последних трехсот лет. Мы видели, как они построили две последовательные версии морской системы. Мы рассмотрели особый взгляд англо-американцев на исторический процесс в целом и на свое место в нем — и мы увидели, почему их ожидания относительно всеобщего мира так часто и так болезненно разочаровывались. Остается последний вопрос. Если англо-американские ожидания того, что морская система приведет мир к эре мирного процветания, мягко говоря, преждевременны, то в чем тогда смысл англо-американского могущества? Что означает вся эта история и чему она может научить нас сегодня — как о вероятных перспективах морского ордена, так и о значении англо-американской мощи в более масштабной истории человечества?

 
           Часть пятая

   Часть пятая

Уроки истории

 

 
           Двадцать • Будущее морской мощи

 

            Эта книга - мысленный эксперимент, позволяющий покрутить ручки на телескопе истории, чтобы увидеть, какие новые закономерности возникают, когда мы смещаем более привычное внимание с “европейской цивилизации“ или ”Запада" как главного действующего лица за триста лет, прошедших после Славной революции, и концентрируемся вместо этого на возвышении морского ордена, в значительной степени, хотя и не исключительно, основанного на мощи англоговорящего мира. С этой точки зрения Ла-Манш кажется шире и глубже, чем обычно, а Атлантический океан кажется меньше и менее глубоким.

            Наш поворот сюжета, смещение акцента с объединенного Запада на морскую систему и англоговорящий мир в качестве главного героя (а иногда и злодея) истории, задуман не столько как опровержение общепринятой истории, сколько как ее уточнение. Я не сторонник отказа от концепции западной цивилизации, сыгравшей решающую роль в последние столетия мировой истории, но я действительно думаю, что нам следует более глубоко изучить структуру Запада.

            До этого момента я описывал то, что происходило в современной истории, спрашивал, почему это произошло, и исследовал, как англоязычный мир интерпретировал и понимал свой опыт, чтобы показать геополитические, экономические и, в конечном счете, культурные основы англо-американского могущества на протяжении последних трех столетий. Таков долгосрочный взгляд на американское могущество: вместо того, чтобы рассматривать последние шестьдесят лет американского первенства как изолированный период в мировой истории, мы можем рассматривать его как последний этап в долгосрочном развитии морского ордена.

            По мере того, как мы переходим от разработки и изучения этой точки зрения на американскую мощь к изучению использования этой точки зрения для американцев и других людей в современном мире, возникает новый вопрос. Как знание истории морского ордена и перспективный взгляд на американскую мощь должны влиять на дебаты об американской великой стратегии и ключевых вопросах американской внешней политики?

            История не дает политикам безошибочных ответов, но при тщательном ее использовании создается контекст, который делает наши дебаты острее и умнее. Для обоснования обсуждения американской внешней политики в долгосрочной истории морского ордена выдвигаются на первый план геополитические, экономические и культурные основы глобального положения Америки. Этот фокус способствует более четкому обсуждению проблем и приоритетов, которые действительно важны, одновременно обеспечивая более глубокий, широкий, богатый и, в конечном счете, более полезный контекст для обсуждения американской политики и могущества. Я бы пошел еще дальше. Сегодня невозможно ясно мыслить о вопросах могущества Америки и мирового порядка, не понимая истории длительного расцвета морской системы. История морской системы - лучшее доступное руководство по истории Америки, ее текущей ситуации и выбору, с которым она сталкивается; по крайней мере, в Соединенных Штатах изучение этой истории должно стать основой учебных программ по мировой и американской истории. В более широком смысле, знание этой истории должно стать частью интеллектуального оснащения каждого, как американцев, так и иностранцев, вовлеченных в формирование и обсуждение американской внешней политики. Возможно, не всем нравится утверждать, что, так сказать, “исследования Wasp” должны вернуться в центр внимания, но это перспектива, которую необходимо изучить тем, кто заботится о власти — хотят ли они реформировать, свергнуть или увековечить глобальную систему власти в неизменном виде.

            Перспективный взгляд часто позволяет представить современные дебаты в перспективе. Антитеррористическое законодательство и законодательство в области безопасности как в Великобритании, так и в Соединенных Штатах после 11 сентября, например, явно является последним этапом в давней традиции принятия подобных законов во времена реальной или предполагаемой угрозы. Это, с одной стороны, обнадеживает. Те, кто борется с этими законами, полагая, что они означают необратимую потерю свободы, вероятно, ошибаются. За последние четыреста лет англоязычный мир в целом двигался в направлении предоставления людям все большей личной и политической свободы. Этот прогресс часто приостанавливался и даже обращался вспять во время войны, но ограничения до сих пор всегда снимались, когда опасность миновала. С другой стороны, записи также ясно показывают, что эти законы иногда были более суровыми, чем требовалось, и в результате отдельные лица и группы страдали от серьезной несправедливости.

            Перспективный взгляд также может улучшить наше понимание политики альянсов и коалиций. Для тех, кто рассматривает только историю Америки как мировой державы, история началась в 1940-х годах; только Вторая мировая война и Холодная война могут служить примерами того, как международные партнерства и коалиции работают — или терпят неудачу. Оба этих союза были, по стандартам морской системы, относительно простыми. Союзы времен холодной войны, заключенные в конце 1940-х годов, просуществовали сорок лет без особых изменений; союз с Советским Союзом во время Второй мировой войны был более бурным, но участие Америки в войне продолжалось менее четырех лет. Этот необычайно благоприятный опыт, возможно, оставил американцев неподготовленными к перипетиям, более характерным для коалиций многих держав в длительных войнах. Войны против Людовика XIV и Наполеона характеризовались сложными и раздробленными коалициями, в которых различные повестки дня и приоритеты партнеров по коалиции имели серьезные, а иногда, с британской точки зрения, очень печальные последствия для хода войны. Война с терроризмом все еще относительно молода, но ее международная политика уже больше похожа на политику более старых и сложных партнерств, чем на относительно простые международные коалиции последних пятидесяти лет. Более глубокое осознание этой динамики помогло бы администрации Буша в годы после 11 сентября и позволило бы как критикам администрации, так и ее сторонникам давать более продуманные и соответствующие политические рекомендации в то запутанное и трудное время.

            Внутренняя политика времен холодной войны и Второй мировой войны также была более прямолинейной, чем политика предыдущих международных конфликтов. Во время войн против Франции британские политики часто глубоко расходились во мнениях не только по поводу стратегии, но и по поводу необходимости и морали конфликтов. Многие из самых известных политических и интеллектуальных лидеров Великобритании встали на сторону американцев во время Американской революции и французов на протяжении большей части Французской революции. Внутренняя политика в большей степени, чем события на поле боя, привела Великобританию за стол переговоров, чтобы положить конец войне за испанское наследство и Семилетней войне.

            Лучшее знание истории морского ордена сослужило бы Соединенным Штатам хорошую службу после распада Советского Союза в 1989 году. Это знание не только помогло бы развеять иллюзию, что история закончилась и что нация может безопасно отвлечь свое внимание от международных дел; это также помогло бы американцам осознать происходящие изменения и более ясно обдумать стоящий перед ними выбор. За последние триста лет морской орден существовал в двух совершенно разных условиях. И Великобритания, и Соединенные Штаты в разное время активно защищали морскую систему от прямого нападения державы или коалиции держав, стремящихся ниспровергнуть ее основы; иногда они обнаруживали, что пытаются управлять порядком, который не подвергается нападению. Эти две задачи требуют совершенно разных приоритетов и взглядов, но обе они трудны и требуют больших затрат. Лучшее понимание трудностей и ответственности управления мировой системой в относительно мирные времена помогло бы Соединенным Штатам после 1989 года; более глубокое понимание динамики и опасностей защиты системы от нападения помогло бы администрации Буша избежать некоторых дорогостоящих ошибок, которые она допустила после 11 сентября. Будь то на войне или в мирное время, будущие поколения американских лидеров, вероятно, выиграют от более глубокого понимания задач и достижений своих предшественников.

            В дополнение к тому, что взгляд в будущее проливает свет на конкретные вопросы политики, он помогает нам разобраться в серьезных вопросах, с которыми мы сталкиваемся: о перспективах американского могущества и о том, как отвечать на вызовы нынешнего времени, в четвертом столетии англо-американской эры.

            Америка в упадке?

 

            После окончания холодной войны политики и заинтересованные мыслители в Соединенных Штатах и других странах обсуждали будущий курс американской власти. В целом, в дебатах есть две основные позиции. Некоторые утверждают, что Соединенные Штаты уже начали или вот-вот начнут процесс неумолимого упадка. Другие утверждают, что “однополярный” мир, описанный Чарльзом Краутхаммером в 1990 году, вероятно, сохранится и что американской мощи, возможно, суждено со временем стать еще больше. В контексте морской истории эти дебаты кажутся слишком резкими. Упадок и сохранение однополярности - оба возможных варианта будущего; однако ни то, ни другое не представляется вероятным.

            Аргументы сторонников упадка обычно исходят из одной из двух точек зрения: общего аргумента о расцвете и упадке цивилизаций или аналогий, явных или подразумеваемых, между Соединенными Штатами и Великобританией.

            Аргумент о цивилизации основывается в первую очередь на расплывчатом силлогизме и отождествлении. Во-первых, его сторонники на основе истории утверждают, что все цивилизации приходят в упадок. Соединенные Штаты, продолжают они, являются частью западной цивилизации, упадок которой очевиден. Соединенные Штаты не только должны прийти в упадок; их упадок уже настиг нас. Это аргумент, который Сэм Хантингтон приводит в последней главе книги "Столкновение цивилизаций". Второй общий аргумент похож на него: все империи приходят в упадок. Соединенные Штаты - это империя. Следовательно, Соединенные Штаты придут в упадок.

            Эти аргументы менее надежны, чем иногда кажется, и не только потому, что доказательство того, что что-то когда-нибудь должно прийти в упадок, сильно отличается от доказательства того, что оно приходит в упадок в настоящее время. Эти аргументы, основанные на работах таких мыслителей, как Освальд Шпенглер и Арнольд Тойнби, отражают идеи о цивилизациях и истории, которые казались более вероятными в начале и середине двадцатого века, чем сегодня. Рассмотрим идею о том, что все цивилизации приходят в упадок. Возможно, пятьдесят или сто лет назад Китай выглядел как пример некогда великой цивилизации (и империи), которая впала в презренную слабость и отсталость. Так ли это выглядит сегодня? А как насчет Индии? Это одна из древнейших цивилизаций мира, и они не столько поднимаются и падают, сколько набирают силу и идут на убыль, а затем набирают силу снова. У них были хорошие и плохие времена, но они оправлялись от своих неудач и шли дальше — во многом так же, как они делали это до самых ранних письменных свидетельств, которые у нас есть. Некоторые цивилизации действительно падают; другие проходят через один кризис за другим. Идея о том, что существует какой-то неумолимый закон старения и упадка, которому так или иначе подчиняются все цивилизации, выглядела довольно убедительной в 1920 году, когда все цивилизации мира, за исключением тех, которые уходят корнями в западную Европу (и Японию), казалось, приближались к своей гибели.

            Сегодня эти цивилизации, похоже, больше не готовы к захоронению. Этот факт должен и, возможно, в конечном итоге дискредитирует идею о том, что цивилизации аналогичны индивидам с неизбежной последовательностью рождения, молодости, зрелости и упадка. Однако на данный момент вера в упадок остается сильной, но местоположение упадка изменилось. Китай, Индия и ислам находятся на подъеме и сегодня преподносятся как примеры энергичных и расширяющихся цивилизаций; именно Европу часто рассматривают как ту, кто, пошатываясь, превращается в дом престарелых, и считается, что этот упадок отражает неумолимые процессы исторической необходимости.

            Настоящий урок здесь должен заключаться в том, что в упадке цивилизаций нет ничего неизбежного и что мировоззрение цивилизаций и культур может быть изменено в кратчайшие сроки. Это правда, что великие цивилизации пали, но это скорее исключение, чем правило. Вторжения варварских племен или “цивилизованных” людей, ведущих себя очень плохо, демографические или экологические катастрофы или религиозное обращение могут привести к настолько глубоким культурным изменениям, что более поздние наблюдатели говорят о падении данной цивилизации — но это, возможно, никогда не было обычным явлением и сегодня становится все реже. Все великие цивилизации мира сейчас очень древние, и все они пережили много потрясений и много зим. Великие цивилизации не рушатся; их подталкивают, и требуется необычное стечение обстоятельств, чтобы целая цивилизация преодолела критическую точку.

            Даже допуская допущение, что Соединенные Штаты остаются частью западной цивилизации и что западная цивилизация в целом находится в упадке, следует также задаться вопросом, насколько тесно политическая судьба Америки связана с судьбой остального Запада — и особенно западной Европы. Для Хантингтона и других аналитиков, ориентированных на культуру, таких как Роберт Мерри, они едины во всем. Запад, несмотря на его различия, является единым целым в мировой политике, и союз между Соединенными Штатами и Европой против поднимающихся мировых цивилизаций - наш единственный реальный выбор. К сожалению, такие аналитики обычно приходят к выводу, что этот союз лишь продлит и отсрочит неизбежное падение стареющего Запада перед лицом конкуренции со стороны более энергичных цивилизаций.

            Возможно, но исторические записи, похоже, показывают, что британцы одержали победу над испанцами и французами, потому что у них были разные концепции религии, разные социальные ценности и разные представления об отношениях между правительством и обществом. Мировая история, кажется, подтверждает, что это не было случайностью; различия внутри основных цивилизаций часто важнее сходства, когда речь заходит о политических судьбах государств и империй.

            Две древние половины греко-римской цивилизации разделяли многие ценности и идеи, а греческая философия и культура были решающими элементами культурной жизни Рима. Однако с политической точки зрения их судьбы не были связаны. Пик могущества Афин пришелся примерно на 430 год до нашей эры, незадолго до начала Пелопоннесской войны. Возможно, пик могущества Греции в целом пришелся на завоевание Александром Македонским Египта и Персии сто лет спустя. Упадок Греции не привел к падению Рима. Напротив: могущество Рима росло по мере того, как могущество Греции приходило в упадок, и именно римское оружие положило конец могуществу некоторых главных эллинистических королевств. Только через четыреста лет после смерти Александра император Траян максимально расширил границы Римской империи - и прошло еще три столетия, прежде чем готы разграбили Рим.

            Есть много других случаев, когда разные части великих цивилизаций мира одновременно сталкивались с совершенно разными политическими взглядами. В исламском мире арабское могущество рушилось в Испании и приходило в упадок в западном Средиземноморье по мере того, как Османская, персидская и могольская империи поднимались к новым вершинам славы в раннем современном мире. В начале двадцатого века Япония утвердилась как великая держава, в то время как Китай, источник японской культуры и цивилизации, вступил в то, что большинству наблюдателей казалось завершающей стадией краха и одряхления.

            Я не принадлежу к числу тех, кто считает Европу обреченной на неумолимый упадок. У Старого Света есть ресурсы для решения своих проблем, если он решит это сделать. Но даже если упадок Европы продолжится, это не означает, что какая-то внутренняя слабость или истощение западной цивилизации потянет за собой вниз и Соединенные Штаты. Различия между Европой и англоязычным миром, а не сходства, продолжают определять события в Атлантическом мире сегодня, как это происходило с семнадцатого века. Упадок Европы — если Европа не выйдет из своего нынешнего упадка и упадок продолжится — не означает аналогичного упадка для Соединенных Штатов или краха морской системы, точно так же, как упадок эллинистических королевств после смерти Александра подразумевал падение Рима.

             

            ВТОРОЕ СЕМЕЙСТВО аргументов сторонников упадка, как правило, вытекает из относительно простого и бессистемного прочтения морской истории и динамики морской мощи. Одним из наиболее распространенных является аргумент о том, что колоссальный бюджетный и / или торговый дефицит вот-вот вызовет крах американской экономики и, следовательно, позиции Америки в мире.

            Наблюдатели, приводящие эти аргументы, не совсем заблуждаются. Экономический динамизм Соединенных Штатов остается ключом к их глобальному положению, и все, что угрожает этому динамизму, потенциально представляет смертельную угрозу для американского могущества. Но взаимосвязь между долгом, даже очень высоким уровнем долга, и экономическим динамизмом не так проста, как кажется.

            Как мы видели, еще в 1850 году Маколей смог указать на более чем 150-летнее мрачное пророчество о государственном долге и национальном разорении, когда он описал основание Банка Англии. Со времен Маколея прошло еще 150 лет, годы, которые звучали снова и снова со страшными пророчествами разорения. И все же, пока что разорение не наступило. Соединенные Штаты были страной-должником на протяжении всего девятнадцатого века; это была гораздо более великая и богатая страна после ста лет долгов. Государственный долг АМЕРИКИ в процентах от ВВП после Второй мировой войны был намного выше, чем шестьдесят лет спустя. Крах не наступил. Пресса неоднократно повторяла через администрацию Рейгана, что беспрецедентный бюджетный и торговый дефицит тех лет — дефицит в сто с лишним миллиардов долларов, простирающийся “насколько хватает глаз”, — означал, что крах близок.

            Результат? Между 1983 и 2006 годами американская экономика пережила два самых продолжительных подъема в своей истории, перемежавшихся лишь короткими и умеренными спадами. Европейские и японские конкуренты, которые, казалось, вот-вот обгонят американскую экономику в 1983 году, провели следующее поколение, с тревогой изучая и стремясь повторить выдающиеся успехи, которых впоследствии добилась американская экономика. Администрация Клинтона, далекая от того, чтобы шататься под чудовищными горами долгов эпохи Рейгана, продолжала купаться в процветании, не имеющем аналогов в мировой истории.

            История морского ордена предполагает, что англо-американцы не преуспели в том, чтобы не залезать в долги. Напротив, у них часто были долги больше, чем у других людей. Но исторически они лучше других справлялись с управлением долгом с помощью креативного финансирования и гибких рынков, и они были необычайно успешны в рациональном использовании заемных денег. Способность нести ошеломляющий, беспрецедентный уровень долга, продолжая процветать и расти, была отличительной чертой англосаксов с тех пор, как они позаимствовали методы “голландских финансов” в конце семнадцатого века. Возможно, когда-нибудь они утратят эту сноровку, но пока, похоже, им это удается.

            Процветанию и власти в тени долга уже более трехсот лет, но крики продолжают привлекать такое же внимание и тревогу, как если бы это явление и предупреждение были новыми. На каждом этапе роста различных долговых гор в англоязычном мире всегда раздавались голоса, готовые указать на то, что новые долги больше старых, и что поэтому опасность краха больше, чем когда-либо прежде.

            Возможно, но также может быть правдой и то, что повторяющиеся крики тревоги являются частью культурных процессов, которые вот уже более трехсот лет позволяют носителям английского языка управлять своими финансовыми делами. За это время пророчества о неминуемом финансовом крахе были выдвинуты вдумчивыми, хорошо образованными и уважаемыми деятелями, которые сумели собрать мощные аргументы, хорошо подкрепленные ощетинившимися бастионами фактов; они ввергали общественное мнение и элиту в один приступ паники, пессимизма и уныния за другим — и были глубоко и постоянно ошибочными.

             

            БОЛЕЕ ВЕСКИЙ НАБОР АРГУМЕНТОВ возникает из сравнения положения Америки в мире сегодня и Британии сто лет назад. Точно так же, как Британию в конечном итоге превзошли растущие державы, такие как Россия, Германия и Соединенные Штаты, утверждается в аргументе, Соединенные Штаты сегодня останутся позади растущих сверхдержав в Азии. Китай и Индия в настоящее время достигают темпов роста, в три-четыре раза превышающих показатели Соединенных Штатов. Довольно быстро на основе паритета покупательной способности и более медленно на основе рыночных обменных курсов экономики этих стран могут сравняться с американской экономикой и превзойти ее по размерам и технологической сложности. Когда это произойдет, Соединенные Штаты окажутся в положении, подобном положению Великобритании в 1910 году: столкнутся с экономическими и политическими соперниками с большим населением и более крупной экономикой, чем их собственная. В таком мире у Соединенных Штатов, как утверждается, не было бы иного выбора, кроме как последовать долгому пути упадка Великобритании. Такого рода логика частично лежит в основе аргумента йельского ученого Пола Кеннеди о том, что Соединенные Штаты, возможно, сталкиваются с “имперским перенапряжением”, состоянием, при котором наши обязательства превышают нашу способность их выполнять.

            Эта аналогия на первый взгляд кажется точной и неизбежной; вероятно, это главный интеллектуальный столп, поддерживающий мнение о том, что в XXI веке неизбежен упадок Америки в той или иной форме. Но более пристальный взгляд даже на эту аналогию в свете истории морской системы наводит на мысль, что силы, поддерживающие уникальное положение Америки в мире, могут быть значительно сильнее, чем кажется на первый взгляд.

            Начнем с того, что Великобритания достигла своего уникального положения в мире в то время, когда на ее долю приходилось менее трети населения Франции — и около половины ее предполагаемого ВВП. Считается, что в 1700 году население Великобритании составляло около 6 миллионов человек; во Франции - 21 миллион. ВВП Великобритании на тот момент оценивался примерно в 10,6 миллиона долларов в ценах 2006 года; ВВП Франции составлял 19,5 миллиона долларов.¹

            Та же картина была справедлива и в глобальном масштабе. Считается, что в 1820 году экономика Китая была крупнейшей в мире, на ее долю приходилось 33 процента мирового ВВП.² С экономической точки зрения приобретение Великобританией своей индийской империи было подобно жабе, проглотившей корову; доля Великобритании в мировом ВВП в те годы составляла всего 5 процентов,³ и индийская экономика оставалась значительно крупнее британской до конца девятнадцатого века.⁴ Считается, что ВВП Великобритании в процентах от мирового ВВП достиг своего пика примерно в 1870 году и составил 9 процентов от общего объема мирового производства — почти через двести лет после того, как Британия начала свой подъем к мировому могуществу, и в то время, когда, по мнению некоторых ученых, упадок Британии уже начался.⁵

            Очевидно, что взаимосвязь между относительными размерами экономик и политической ролью стран непростая. Великобритания стала мировой державой с экономикой намного меньшей, чем у некоторых стран, которые ей противостояли. Таким образом, не очевидно, что сокращение относительных размеров экономики страны автоматически приводит к ухудшению политического положения. Доля экономики Индии в мировом ВВП сегодня значительно меньше, чем в 1800 году, но сегодняшняя объединенная, демократическая Индия является гораздо более эффективной силой на мировой арене, чем это было, когда британцы распространяли свою власть на весь субконтинент двести лет назад.

            В любом случае, в обозримом будущем на экономику Америки будет приходиться значительно больший процент мирового ВВП, чем когда-либо на экономику Великобритании. По данным Всемирного банка, на Соединенные Штаты в настоящее время приходится около 28 процентов мирового производства, и нет никаких признаков того, что США опустятся до уровня, равного однозначному проценту мирового производства, на который претендовала Великобритания даже на пике своего развития.⁶

            . . .

 

             

            ГЕОПОЛИТИЧЕСКИЕ ПЕРСПЕКТИВЫ ДАЮТ дополнительные основания полагать, что морской порядок остается стабильным. Кто-то указывает на Европейский союз, а кто-то на Азию, чтобы найти силы, которые однажды свергнут морской порядок или заменят американцев в качестве его направляющей силы. Это выглядит преждевременным. Условия как в Азии, так и в Европе кажутся в целом благоприятными для сохранения уникальной глобальной роли Америки и отсутствия (или провала) вызовов морской системе со стороны великих держав.

            Воспоминания о долгих войнах между Британией и их континентальными соперниками помогают сформировать опасения, которые время от времени высказываются даже сегодня, что европейский континент станет источником нового и потенциально успешного нападения на основы морской системы. Отчасти это связано с ощущением, которое, возможно, сильнее ощущается среди антиевропейских сил в Великобритании, чем в США, что интеграция Европы под франко-германским руководством представляет собой стратегическое поражение политики баланса сил, которой англоязычный мир придерживался на континентальной Европе со времен Тюдоров.

            С американской точки зрения перспективы значительно светлее. Европейский союз - это не торжествующая Континентальная система из грез Наполеона. Тонко сбалансированная европейская политическая система обеспечивает обязательные юридические гарантии того, что ни одна страна не может использовать европейские институты для навязывания своей воли остальным. Многочисленные центры власти в обширной и сложной брюссельской бюрократии, традиция коллегиального принятия решений во многих европейских институтах, существование как национальной, так и общеевропейской судебной системы, способной контролировать действия исполнительной и законодательной властей, демократические традиции и различные политические культуры внутри каждого государства-члена, а также продолжающиеся разногласия между членами по поводу приоритетов внешней политики - все это в совокупности делает маловероятным появление в современном ЕС целеустремленной, агрессивной и стратегической державы. Это не свержение европейского баланса сил; это институционализация “свобод Европы”, за которые когда-то боролись британцы.

            Несмотря на периодические трансатлантические размолвки по всем вопросам, от торговли до политики безопасности, развитие Европейского союза в корне совместимо с продолжающимся успехом морского ордена. Во многих отношениях Европейский союз остается венцом американской внешней политики, и Европа, которая когда-то была источником одного за другим вызовов либерально-демократическому и морскому порядку, теперь является одним из его главных столпов.

            За пределами ЕС Россия - самая важная страна в Европе, и те, кто представляет себе антиамериканский или антитеррористический системный альянс в двадцать первом веке, рассматривают некую комбинацию Германии, России и Китая. Этот великий сухопутный альянс попытается уравновесить свои действия против Соединенных Штатов и, в частности, попытается извлечь выгоду из уязвимости Америки на Ближнем Востоке.

            Как обнаружили многие мировые лидеры, этот альянс легче представить, чем консолидировать. Политика Европейского союза, в котором многие страны и малые национальности связывают германо-российское партнерство с одними из самых печальных моментов в их долгой истории, станет одним из важных препятствий для такого союза, но самым важным препятствием может стать уязвимость России. Демографический и социальный коллапс России бросает тяжелую тень на будущее этой страны. Рост смертности и падение рождаемости после распада Советского Союза привели к сокращению населения России со 148 миллионов до 143 миллионов в период с 1990 по 2006 год. В настоящее время уровень рождаемости слишком низок, чтобы поддерживать существующий уровень численности населения.⁷ С 1987 по 1999 год ежегодное число рождений в России резко упало с 2,5 млн до 1,2 млн.⁸ Согласно официальным российским прогнозам, а также прогнозам ООН, к 2050 году население России может сократиться ниже 100 миллионов человек.⁹

            С точки зрения Кремля, эти цифры даже хуже, чем кажутся. Демографический кризис в России почти полностью сосредоточен среди этнических русских. Мусульманские меньшинства в России набирают численность населения, а уровень рождаемости на Северном Кавказе заметно выше, чем в славянских частях России. С 1989 года мусульманское население России выросло на 40 процентов и составило более 25 миллионов человек.¹⁰ Немусульманское население страны сократилось примерно на 13 миллионов человек после 1990 года, что на 10 процентов меньше чем за одно поколение. Учитывая эти тенденции, по крайней мере, один бывший чиновник правительства США предположил, что в России может быть мусульманское большинство в течение тридцати лет.¹¹

            Дальний Восток России - еще одна крупная зона уязвимости. Малонаселенные, богатые природными ресурсами территории Азиатской России потенциально являются главной горячей точкой в международной политике. Сегодня всегда скудное русское население региона находится в состоянии отступления. Небольшие города и северные поселения всегда сильно зависели от государственных субсидий, советской системы контроля и внутренней ссылки; без этих подпорок многие люди мигрируют обратно в сердце Европейской России. В результате численность русского населения Дальнего Востока сокращается даже быстрее, чем общий демографический уровень. По словам демографа В. Ф. Галецкого, население региона в 2006 году составляло 6,6 миллиона человек, что на 16,5 процента меньше, чем в 1989 году, и, по прогнозам, сокращение продолжится по крайней мере до 2025 года.¹²

            Этническое китайское население региона - другое дело. Сотни тысяч, возможно, миллионы китайцев могут двинуться на север, в то время как русские движутся на запад. С населения в несколько тысяч человек в 1980-х годах до более чем 250 000 сегодня это быстро растущее меньшинство, по прогнозам некоторых, станет крупнейшей этнической группой на Дальнем Востоке России к 2025 году.¹³ Между тем экономический успех Китая и растущая политическая и военная мощь делают его все более пугающим соседом для перенаселенной и отстающей в развитии России.

            Ожесточенная и обиженная, все еще не смирившаяся с потерей своего статуса сверхдержавы после холодной войны, сегодняшняя Россия - это разгневанная, неудовлетворенная держава, которая обвиняет Соединенные Штаты во многих своих бедах. В то же время неспособность постсоветской России пока разработать жизнеспособную систему либерального или даже квазилиберального капитализма означает, что она неспособна получить многие экономические выгоды, которые морская система предлагает тем, кто хочет и способен играть по ее правилам. Тем не менее, потребность России в помощи в сдерживании беспорядков и восстаний среди некоторых ее мусульманских меньшинств, ее стремление к экономическому сотрудничеству и ее слабое и ухудшающееся положение на Дальнем Востоке резко ограничивают ее способность проводить широкомасштабную и решительную политику стратегического антиамериканизма. До тех пор, пока раны холодной войны не заживут и Россия не создаст институциональные и культурные основы для более успешного участия в морской системе и не найдет стабильных и удовлетворительных рамок для своих отношений с бывшими советскими республиками, такими как Украина и Грузия, американцам следует ожидать, что Россия будет быстро противодействовать Соединенным Штатам там, где сможет. Однако она должна преодолеть огромные препятствия, чтобы стать стратегическим конкурентом, подобным Советскому Союзу, или сформировать ключевое звено в эффективном и устойчивом антиамериканском, антиворноморском системном союзе враждебных сухопутных держав.

             

            ВНИМАНИЕ К АЗИАТСКИМ УГРОЗАМ будущему американской мощи обычно сосредоточено на Китае. Признаки растущего влияния Китая в Латинской Америке, Африке и на Ближнем Востоке часто рассматриваются как индикаторы тенденций, которые в конечном итоге приведут к резкому ослаблению американского могущества во всем мире. Кроме того, подъем других великих азиатских экономических и политических держав, таких как Индия, в сочетании с растущей мощью и независимостью Японии и других стран, многим кажется ранними этапами общего ослабления позиций Америки в мире.

            Взгляд на историю морской системы наводит на мысль, что такой подход одновременно слишком упрощен и мрачен. Действительно, взгляд на мировую историю в долгосрочной перспективе наводит на мысль, что возникающее соответствие между американскими национальными интересами и сложной стратегической геометрией меняющейся Азии отнюдь не представляет опасности для морского порядка и уникальной роли Америки в мире, а предоставляет Соединенным Штатам экстраординарный набор возможностей в двадцать первом веке. С тремя великими державами (Китай, Япония, Индия), традиционной четвертой (Россия) и такими в настоящее время или потенциально значимыми региональными державами, как Индонезия, Австралия, Вьетнам, Таиланд и Пакистан, самый быстроразвивающийся регион мира предлагает множество благоприятных перспектив для решения ключевых стратегических, экономических и политических проблем Соединенных Штатов и морского порядка, который они стремятся сохранить.

            В целом, Азия, похоже, движется к сложному балансу сил, чему-то вроде европейской системы, возникшей после Венского конгресса. В этой системе офшорная балансирующая держава — Великобритания в 1815 году, Соединенные Штаты сегодня — может оказывать большое влияние и защищать свои жизненно важные интересы при относительно низких затратах, даже если другие державы в системе имеют большее население или экономику или даже, по некоторым меркам, более сильные вооруженные силы.

            С классической точки зрения морских держав, балансирующих между собой, таких как Великобритания и Америка, первой ключевой особенностью этой ситуации является то, что начинает казаться невозможным, чтобы какая-либо отдельная страна реально стремилась к азиатской гегемонии. Соединенные Штаты не только стоят за границей, готовые создавать коалиции против любой угрожающей державы, азиатские державы, похоже, все больше способны сохранять грубый баланс самостоятельно. Несмотря на то, что подъем Индии и Китая в долгосрочной перспективе представляет угрозу положению Японии как выдающейся экономической и технологической державы Азии, в обозримом будущем три великие азиатские державы образуют потенциально стабильный треугольник. Либо Индия, либо Китай, плюс Япония, вероятно, будут достаточно сильны, чтобы сделать нереалистичным стремление третьей державы в треугольнике доминировать над двумя другими. Поскольку Соединенные Штаты являются второй балансирующей державой, способной противостоять любому начинающему гегемону, путь к азиатскому господству для Индии, Китая или Японии кажется трудным, если не невозможным, при условии, что другие державы, включая Соединенные Штаты, признают их национальные интересы и действуют в соответствии с ними. (На это нельзя всегда рассчитывать: Франция и Великобритания могли легко остановить Гитлера в начале 1930-х годов; к 1939 году было уже слишком поздно.)

            В прошлом американскую политику в Азии преследовал неустойчивый характер регионального баланса сил. До возвышения Японии ни одна азиатская держава не развивалась таким образом, который мог бы помешать британцам и / или другим европейцам поделить регион. Когда Япония начала свою экстраординарную модернизацию, неспособность Китая последовать ее примеру (в то время как британская мощь ослабевала) создала внутренне несбалансированную и опасную ситуацию и в конечном итоге привела к войне на Тихом океане. Впервые в современной истории Азия сегодня, похоже, обладает всеми элементами потенциально стабильного баланса сил. Китай развивается и модернизируется, как и Индия, как и многие (относительно) региональные державы среднего размера, а Япония не исчезает.

            На самом деле, самая большая опасность для Соединенных Штатов в Азии исходит не от перспективы того, что Индия и Китай продолжат модернизацию и рост; она заключается в возможности того, что один или оба из них могут потерпеть неудачу. Экономические и социальные преобразования, которые сейчас происходят в этих странах, представляют собой потрясающее зрелище. Никогда в мировой истории так много людей не переживали столь значительных перемен. Несмотря на сохраняющиеся проблемы, до сих пор Индия и Китай справлялись с этим процессом с необычайным успехом. Менее очевидно, что их политические системы могут оставаться согласованными и эффективными по мере накопления давления и изменений. Экологические проблемы и социальное давление могут кардинально повлиять на перспективы Индии, Китая или обоих государств. С американской точки зрения, все, что мешает их прогрессу, является проблемой. Если одна страна дрогнет, в то время как другая вырвется вперед, защита баланса сил в Азии потребует более активной и, возможно, рискованной американской политики. Если обе страны дрогнут, регион может быть охвачен политическим, военным и экономическим хаосом с непредсказуемыми последствиями как глобального, так и регионального масштаба. Стратегические интересы Америки заставляют ее желать добра всем азиатским странам, поддерживать развитие крупных и второстепенных держав в регионе и способствовать интеграции и сотрудничеству между крупными азиатскими державами. Здесь характеристика Ричардом Хаасом грядущей эры Соединенных Штатов как эры возможностей, безусловно, верна. Соединенные Штаты находятся в уникальном положении, чтобы играть исключительную и позитивную роль в азиатской политике в XXI веке; последствия для Азии, для мировой политики и для самих Соединенных Штатов, если мы в полной мере воспользуемся этой великой возможностью, будут поистине историческими.

             

            ДОЛГОСРОЧНЫЙ ВЗГЛЯД на англо-американскую историю делает неизбежный упадок маловероятным; однако это не подтверждает мнение некоторых комментаторов о том, что Соединенные Штаты останутся ”однополярным" центром мировой политики.

            В истории морской системы были однополярные и биполярные моменты. После победы Великобритании в Семилетней войне 1763 года она заняла признанное положение ведущей державы-гегемона в бассейне Средиземного моря, Северной и Южной Америке и Азии. После падения Наполеона только Россия могла сравниться по влиянию с Великобританией - и даже тогда Россия была в значительной степени европейской державой, в то время как Британия бесспорно оставалась ведущей мировой державой. На протяжении большей части девятнадцатого века престиж, богатство и глобальный охват Британии выдвигали ее в самостоятельную лигу.

            Однако были и моменты, когда Британию лучше было бы назвать первой среди равных в мире более сбалансированной конкуренции и силы — или когда она была в состоянии выстоять против таких держав, как Испания или Франция, только потому, что вступала в коалиции, которые не всегда могла контролировать.

            За более короткий период американского лидерства после окончания Второй мировой войны положение Соединенных Штатов в международной системе претерпело различные изменения. Сразу после Второй мировой войны Соединенные Штаты получили подавляющие экономические преимущества: они были крупнейшим в мире производителем и экспортером нефти и большинства сельскохозяйственных товаров в мире, столкнувшемся с голодом, а также ведущей производственной державой как с точки зрения количества, так и технологической сложности; по своим коммуникационным и финансовым возможностям они превосходили всех возможных конкурентов. В военной сфере это была единственная в мире ядерная держава, и ни одна другая страна не могла сравниться со способностью Америки направлять обычные войска во все уголки земли, а затем поддерживать их. Действительно, в течение нескольких лет после Второй мировой войны ни одна другая держава не была способна продолжать военные авантюры за рубежом без благословения и даже поддержки Соединенных Штатов.

            Даже после окончания холодной войны Соединенные Штаты не наслаждались бы такого рода глобальным превосходством, но действительно ли упадок - лучшее слово для описания того, что произошло с американской мощью между 1945 и 1989 годами? В те годы были ужасные неудачи: рост коммунистической волны во многих развивающихся странах, включая, что наиболее трагично, Китай; безрезультатная война в Корее; поражение во Вьетнаме; продолжающийся упадок Великобритании; успешное стремление Советского Союза к ядерному и стратегическому паритету; пик добычи нефти в Америке, за которым последовал постепенный спад; иранская революция; растущий антиамериканизм в Латинской Америке, Африке и на Ближнем Востоке; появление мощных и успешных технологических и экономических конкурентов американским фирмам сначала в Европе и Японии, затем во всем развивающемся мире. Список можно продолжить — но, несомненно, Америка была богаче, а ее ключевые интересы были в большей безопасности после холодной войны, чем в 1945 году, когда Европа балансировала на грани голода и коммунистического переворота, мировая экономика лежала в руинах, а на фоне суровой уверенности коммунизма и его приспешников ни у американцев, ни у кого другого не было четкого представления о пути вперед.

            Реальный вопрос о будущем американской мощи заключается не столько в том, будет ли мир более или менее однополярным в 2015 или 2050 году, чем это было в 1946 или даже 1989 году, сколько в том, смогут ли Соединенные Штаты со временем обеспечить безопасность и продвижение морской системы. Кому-то это предложение покажется нелогичным, но есть много обстоятельств, при которых ослабление американской однополярности на самом деле будет способствовать обороне и развитию морской системы, а не подрывать ее.

            События в Европе после наполеоновских войн и Второй мировой войны иллюстрируют этот тезис. После падения Наполеона только Россия могла сравниться с Великобританией по престижу и влиянию. Франция потерпела поражение, Австрия была потрясена до глубины души, Пруссии еще предстояло оправиться от потрясений и травм войны. По всей Европе дрожащие монархи на своих шатких тронах ждали, затаив дыхание, в страхе, что революционные силы, развязанные во Франции, взорвутся снова и ввергнут Европу в очередное поколение разрушительных конфликтов. По мере того, как Франция, Пруссия, Австрия и более мелкие державы стабилизировались после Венского конгресса, а также по мере того, как континентальные экономики оправлялись от войны и начинали осваивать технологии промышленной революции, способность Великобритании влиять на события на материковой части Европы имела тенденцию к уменьшению. И все же Британия была явно безопаснее и богаче, а ее глобальное положение явно стало более комфортным и устойчивым по мере того, как Европа “нормализовалась” после войн. После 1815 года пройдет много десятилетий, прежде чем возвышение других европейских держав станет серьезной угрозой для Великобритании, и даже тогда динамизм и мощь Соединенных Штатов означали, что морская система укреплялась все глубже по мере того, как однополярная и биполярная эпохи начала девятнадцатого века уступали место более многополярному миру.

            Действительно, растущая многополярность постнаполеоновской Европы укрепила позиции Великобритании в мире. Возвращение системы баланса сил в Европе, особенно такой, которая была — по крайней мере, до времен войн Бисмарка — признана необходимой и даже законной всеми европейскими державами, включая сильнейшую из них, было большим стратегическим преимуществом для мировой роли Великобритании. Хорошо, что британские флоты смогли блокировать континент во время войн, и что войска Веллингтона смогли победить Наполеона в ожесточенных сражениях. Однако было гораздо лучше не устраивать блокад и не участвовать в сражениях, а наслаждаться преимуществами европейского порядка, который защищал британские интересы без постоянного участия Великобритании.

            События после Второй мировой войны в Европе развивались примерно таким же образом. Стратегические цели американской политики (недопущение того, чтобы одна сильная страна контролировала остальные, прекращение войн поколений, продвижение либеральных политических и экономических моделей, доступ к рынкам для американских производителей и инвесторов, сотрудничество в решении проблем региональной безопасности) значительно продвинулись вперед, даже несмотря на то, что прямое политическое влияние АМЕРИКИ уменьшилось.

            Аналогичный компромисс в Азии скорее укрепил бы, чем подорвал основы морской системы и обеспечил бы жизненно важные интересы Америки при неуклонно снижающихся затратах. Перспективный взгляд говорит нам о том, что однополярность не является ни самой желательной, ни наиболее типичной формой, которую англо-американская мощь принимала за всю историю морской системы; в прошлом переход от однополярного мира к мировому порядку, совместимому с морской системой, в которой многие державы имеют право голоса, не означал упадка англо-американской мощи. Скорее, это признак успешной дипломатии и удачного течения мировых дел.

            Вот почему возникновение многополярной международной системы в Азии может стать экстраординарной возможностью для Соединенных Штатов и их морской системы. Интересы ключевых азиатских держав, по-видимому, совпадают с интересами Соединенных Штатов и либерально-капиталистического порядка; американские интересы никогда не бывают более надежными, чем когда систему поддерживают несколько столпов. Эта способность согласовывать стратегические и экономические интересы с интересами важных стран по всему миру является одним из ключевых преимуществ стратегий морской державы. Офшорная балансирующая держава, заинтересованная в открытой глобальной торговой системе, представляет меньшую угрозу и предлагает больше возможностей большему количеству партнеров, чем обычно могут себе позволить традиционные сухопутные державы.

            “Как быть лучшим”

 

            Узкий акцент на роли Америки в мире дает что-то вроде шестидесятилетнего прецедента и опыта, начиная со Второй мировой войны и заканчивая "войной с террором”. Но если мы оглянемся назад, на весь подъем морской системы, мы обнаружим гораздо более богатую историческую память; американская мощь кажется более глубоко укоренившейся в структуре мировой политики, чем это кажется, когда смотришь только на Соединенные Штаты. Соединенные Штаты - ведущее государство в системе власти с трехсотлетней историей, которая процветала при самых разных условиях. Он вырос, когда и в Нидерландах, и в Великобритании было меньше населения и природных ресурсов, чем у соперников, которых они в конечном итоге победили; он пережил много штормов и преодолел множество проблем. Она вела много различных войн со многими различными коалициями; она преследовала свои основные цели самыми разными способами в меняющихся условиях. Мировая роль Америки - это не гриб, который вырос внезапно, почти случайно, после того, как Вторая мировая война опустошила потенциальных соперников; не исключено, что он возродился снова, когда распался Советский Союз. Это результат процессов, которые формировали мировую историю со времен Людовика XIV. Силы, которые поддерживают как морскую систему, так и американскую мощь, долговечны и сильны.

            Военные и политические испытания, которым подверглась морская система под руководством Нидерландов и Великобритании, были гораздо более суровыми и испытывающими, чем все, что американцам еще предстояло пережить. Голландцы увидели, что на их родину вторглись, их города были стерты с лица земли; они были вынуждены открыть дамбы, чтобы затопить свои низменные фермы, чтобы держать своих врагов в страхе. Филипп II в какой-то момент приговорил всех голландцев к всеобщей смертной казни за преступления ереси и мятежа. В 1588, 1803 и снова в 1940 году Британия ожидала возможного вторжения мощных сил, которые, если их не остановить на море, не могли быть остановлены вообще.

            Эта история довольно мрачно свидетельствует о том, что американцам необходимо подготовиться к более серьезным испытаниям, чем те, которые они перенесли до сих пор. И все же, если мир погрузится во тьму и угрозы будут расти до тех пор, пока Соединенные Штаты не выстоят в одиночку или почти в одиночку против крупных и фанатичных врагов, победы Великобритании и Нидерландов в тех предыдущих конфликтах станут маяками надежды в грядущих испытаниях.

            Прежде всего, история учит жизненно важному значению морской мощи в самом широком смысле как для внутреннего процветания, так и для международного положения Соединенных Штатов. Сочетание геополитических и экономических стратегий с неизменной внутренней приверженностью динамичному обществу на протяжении веков обеспечивало функционирование голландской и британской версий морской системы. Это сочетание остается, или всегда должно оставаться, центральной заботой американской государственной мудрости сегодня.

            Протоколы гринвичских старейшин остаются ключом к мировому могуществу. Развивайте и поддерживайте открытое, динамичное общество у себя дома; направляйте экономическую энергию этого общества в мировую торговлю; защищайте торговлю по всему миру и баланс сил на главных геополитических театрах военных действий мира; открывайте глобальную систему для других, даже для потенциальных конкурентов в мирное время; обращайте систему против своих противников во время войны; продвигайте либеральные ценности и институты везде, где только можете.

            Эта стратегия морской мощи остается, по словам вымышленного английского школьника Рональда Сирла Найджела Молсуорта, “как быть первым” в глобальной конкуренции за власть, и Соединенные Штаты остаются морской державой в самом полном смысле этого слова. Поддержание здоровья и жизнеспособности морского ордена является первостепенной задачей, стоящей перед американскими лидерами в XXI веке. Дебаты по поводу американской общей стратегии, международной экономической политики и внутренней политики необходимо вести в этом контексте, а политические альтернативы оценивать с точки зрения того, укрепят ли их вероятные результаты и расширят или ослабят и принижают этот порядок.

            В той степени, в какой американские дебаты по внешней политике принимают во внимание здоровье морского порядка, эти дебаты будут иметь большую согласованность, чем это часто бывает сейчас. Мнение как экспертов, так и непрофессионалов будет включать набор общих идей о структуре американских интересов, и сторонники различных политических рецептов смогут заручиться большей поддержкой своих предложений в той степени, в какой они смогут убедительно показать, как их рецепты будут способствовать достижению набора общепонятных интересов.

            План из пяти пунктов

 

            Для сегодняшних американцев главный урок последних трехсот лет легко сформулировать как принцип, но гораздо труднее применить на практике.

            Вот урок: план работает. Придерживайтесь плана. "Протоколы гринвичских старейшин” по-прежнему являются лучшим руководством по большой стратегии. На протяжении почти четырехсот лет, принимая во внимание опыт Нидерландов, страны, которые были готовы и способны последовательно следовать этой стратегии, процветали и даже одерживали победы. Таким наследием не следует пренебрегать. Испания, Франция, Германия, Япония, Советский Союз: все эти великие державы когда-то вели великие войны против морского ордена. Когда-то каждая из этих держав казалась окутанной атмосферой могущества и триумфа; их армии были вооружены передовым оружием, их военное руководство включало людей большого мужества и мудрости; их блестящие дипломаты доминировали в мировой политике, и они создавали великие и устрашающие союзы; часто ведущие интеллектуалы мира пели осанну славе и чуду философии или религии, во имя которой они маршировали.

            Морские державы не раз оказывались глупыми и разделенными. Временами они запаздывали с осознанием опасности и медлили с действиями. В других случаях они опрометчиво предпринимали кампании, которые увеличивали опасности, с которыми они сталкивались, и укрепляли коалиции, с которыми они сражались. Жадность, трусость, высокомерие, самодовольство, лень и самодовольство: все известные истории пороки процветали в политике приморских государств. Они совершили почти все возможные глупости и преступления. Они пренебрегли появлением великих и опасных соперников. Они настроили против себя огромные слои населения мира с помощью жестокости и несправедливости. Они терпели ошеломляющие поражения. Они периодически теряли контроль над упрямыми реалиями международной жизни и упускали огромные возможности сделать мир лучше в опрометчивом стремлении сделать его совершенным.

            И все же, несмотря на эти и многие другие недостатки, за три столетия Морж и Плотник продвинулись к более демократичному, более богатому и более открытому обществу у себя дома, защищая и развивая морскую систему за рубежом.

            Если история вообще чему-то учит, она должна научить американцев тому, что эта великая стратегия работает, что мы должны оставаться тем, что адмирал Мэхан назвал бы морской державой в полном смысле этого слова, и что в Соединенных Штатах двадцать первого века до сих пор актуальны комментарии Томаса Пелан-Холлса о британской политике в восемнадцатом веке: “Министры в этой стране, где каждая часть Мира так или иначе влияет на нас, должны учитывать весь Земной шар”.

            Величайшие бедствия, обрушившиеся на Соединенные Штаты — и, по сути, на весь мир — за последние сто лет, произошли не из-за многочисленных ошибок Америки при осуществлении программы развития морской мощи. Интервенция во Вьетнам, опрометчивое вторжение в Ирак Саддама Хусейна: это были катастрофы, которые принесли невыразимое горе и боль невинным жертвам, которые принесли в жертву жизни благородных и патриотичных солдат, которые растратили американские сокровища и нанесли ущерб репутации Америки. И все же эти бедствия меркнут перед ужасами, вызванными изоляцией, воздержанием и глупым пренебрежением нашими обязанностями за границей.

            Джордж Кеннан, ученый и дипломат, которому приписывают разработку стратегии сдерживания, которая направляла американскую внешнюю политику во время холодной войны, был резким критиком войн во Вьетнаме и Ираке. Однако в книге Кеннана "История американской внешней политики с 1900 по 1950 год" высказываются гораздо более жесткие суждения о неспособности Америки действовать всесторонне, глобально и, порой, применять силу. Кеннан утверждает, что пренебрежение Америки к ухудшающемуся европейскому балансу сил перед Первой мировой войной подтолкнуло Германию на путь войны, и что колебания и промедление Америки перед вступлением в конфликт сделали эту войну более длительной и уродливой, чем она должна была быть.

            Это почти наверняка правда; если бы Америка осознала растущую потребность Великобритании в помощи в управлении морским порядком и отреагировала на это раньше, той войны и сопутствующих ей ужасов вполне можно было бы избежать. Нацизм и коммунизм, возможно, никогда бы не пришли к власти; сотни миллионов жизней могли бы быть спасены.

            Америка усугубила свои неудачи и безрассудство после той войны. Трагически ошибочные мирные предложения Вильсона, выход Америки не только из Лиги Наций, но и из системы европейской безопасности после провала Версальского мирного договора, умышленная слепота Америки к опасности, исходящей от усиления нацистской и сталинской власти: все это помогло сделать Вторую мировую войну неизбежной в Европе и способствовало некоторым из самых мрачных часов и самых темных деяний, которые когда-либо знал мир. Американская глупость и самодовольство были одинаково губительны для Азии, отмечает Кеннан, где американская дипломатия слабо противостояла японской агрессии с благочестивыми чувствами, а американская пассивность и слепота помогли вызвать агонию войны на Тихом океане и ее ужасные последствия в Китае.

            С тех пор ни одна ошибка, ни одно безумие, ни одно преступление, ни один грех американской внешней политики не был столь разрушительным и дорогостоящим, как молчаливые грехи бездействия, которые так отметили и омрачили первую половину двадцатого века. Это тоже урок истории. Американцам нужно быть осторожными и благоразумными, но прежде всего они должны быть вовлечены в глобальный процесс. И дело, которым они должны заниматься, - это старое дело старой фирмы: создание и развитие мировой системы, основанной на программе из пяти пунктов, которую голландцы сначала смутно представляли.

            "Протоколы гринвичских старейшин" - это не только самая эффективная грандиозная стратегия, которую Соединенные Штаты могут проводить на международной арене; они также являются нашим лучшим руководством к подлинно нравственной и прогрессивной позиции в мире. Они интегрируют наши потребности в области безопасности, наши экономические интересы и наши идеалы более полно, чем любая имеющаяся у нас альтернатива. Поддержание глобальной геополитической стабильности; рост мировой торговли и повышение благосостояния бедных; распространение либеральных и демократических институтов и практик по всему миру: американская великая стратегия всегда должна быть направлена на достижение этих целей.

            Для воображения ософобов эта стратегия выглядит немного мордореской (“Одно Кольцо, чтобы управлять ими всеми, одно Кольцо, чтобы найти их, одно Кольцо, чтобы собрать их всех и во тьме связать их”). И все же для сегодняшних американцев альтернативы нет. Могут и должны вестись ожесточенные дебаты о том, как именно эта грандиозная стратегия может быть наилучшим образом реализована в меняющихся обстоятельствах современного мира, но сама стратегия, проверенная и закаленная временем, отражает американский характер и служит интересам нации и, по сути, человечества гораздо лучше, чем что-либо еще, что мы могли бы сделать.

             

            ЕСЛИ ИСТОРИЯ УЧИТ, что от этой великой стратегии не следует отказываться, она также учит, что ей не следует механически и ритуалистически поклоняться. Мир меняется. Война меняется. Отношения между культурами и цивилизациями меняются.

            На самом деле в старых европейских войнах было что-то почти ритуальное. Какой—нибудь нечестивый военачальник — император, король, фюрер - переступал некую черту на песке, обычно вторгаясь в Нидерланды в нарушение различных торжественных договоров. Британцы были бы в ужасе. В то время как интеллектуалы и прелаты по обе стороны баррикад осыпали друг друга угрозами, проклятиями и анафемами, британцы расправлялись с той “пятой колонной” внутри, которая в данный момент казалась особенно опасной, укрепляли свои связи с нынешними или потенциальными континентальными союзниками и проводили различные военные действия в Европе и вокруг нее. Борьба в Европе переросла в мировую войну. Британия стремилась лишить своего врага доступа к мировым рынкам, а враг тщетно пытался противостоять морской мощи Великобритании. Были различные катастрофические экспедиции, неудачные кампании, случаи вопиющей некомпетентности как политиков, так и военачальников. Общественное мнение стало угрюмым. Каждая сторона усердно распространяла различные обвинения в зверствах, удручающее количество из которых было основано на фактах. Был объявлен аукцион, призванный привлечь нейтральные державы, какими бы одиозными они ни были, на разные стороны. Враг разыграл кельтскую карту, поддержав восстания в Шотландии и / или Ирландии.* Кельтская карта провалилась, и превосходящая экономическая мощь Британии постепенно дала о себе знать. Часто это происходило даже тогда, когда Британия и ее союзники терпели серьезные и неоднократные поражения в различных сухопутных кампаниях. Но в конце концов система морской мощи возобладала, британцы победили, и снова зазвучали старые голоса: Британия выкарабкивается. Британия проигрывает все битвы, кроме последней. Был достигнут своего рода мир, и различные участники зализали свои раны и подготовились к следующему раунду.

            Эта схема сработала сама по себе, и эпоха великих европейских войн, похоже, подошла к концу. Поскольку центр мировой политики смещается с Атлантики на Тихий океан, конфликты будущего крайне маловероятны по традиционной схеме, и нам не нужно опасаться того, что Китай или "Аль-Каида" вторгнутся в Нидерланды.

            Тем не менее, готовясь к будущему, американцам и их союзникам необходимо пересмотреть и обновить ключевые принципы международных отношений, а не отказываться от традиционной стратегии из пяти пунктов.

            . . .

 

             

            ПЕРВАЯ ЧАСТЬ СТРАТЕГИИ - создание и сохранение открытого и динамичного общества у себя дома - остается основой внутреннего процветания, свободы и международного положения Америки. Любое уменьшение культурной жизнеспособности Америки, приверженности свободе и предпринимательству, социальной мобильности и плюрализму, а также любое серьезное снижение креативности американской религиозной веры или ее конфессионального и теологического разнообразия сделало бы Соединенные Штаты менее динамичным обществом, подорвало бы его энергию, уменьшило бы его богатство и подорвало бы его способность выполнять оставшиеся элементы национальной стратегии.

            Второй, третий и четвертый этапы морской стратегии будут продолжать оказывать влияние на мировую политику и развитие власти. Взаимодействие американского общества с остальным миром в экономическом, культурном, религиозном и политическом плане останется решающим аспектом положения Америки в мире. Управление американской геополитической стратегией в формирующемся мире великих азиатских держав потребует всех дипломатических и военных навыков, которым англо-американцы научились за столетия международной жизни. И дальнейшее развитие интегрированной глобальной экономики, которая служит интересам Америки, одновременно привлекая другие страны к более активному участию в этой ключевой функции морской системы, потребует постоянного размышления, творческой политики и серьезной работы как во внутренней, так и в международной политике. Это серьезные вызовы, но я относительно уверен, что Соединенные Штаты готовы к ним.

            Сейчас я хотел бы обратиться к пятому пункту традиционной стратегии морской державы - продвижению политики, практик, институтов и ценностей по всему миру и в ключевых странах-партнерах, где Соединенные Штаты рискуют потерпеть неудачу.

             

             

             

            * Кельтская карта, возникшая в средневековом “старом союзе” между Шотландией и Францией, приобрела новую известность, поскольку ирландцы-католики и шотландские горцы продолжали поддерживать свергнутую династию Стюартов. Наполеон поддержал восстание Вулфа Тона в Ирландии, и эта карта все еще была разыграна во время Первой мировой войны, когда Германия переправила лидера ирландской республиканской партии сэра Роджера Кейсмента в Ирландию на подводной лодке. Под флагом Норвегии немцы послали надводный корабль с оружием для участия в ирландском восстании; корабль был перехвачен, и Пасхальное восстание 1916 года было легко подавлено. Возможно, последний пример этого традиционного гамбита был во время Второй мировой войны, когда Германия энергично обхаживала ирландское правительство и когда Рудольф Гесс приземлился на парашюте в Шотландии, чтобы встретиться, как он надеялся, с представителем шотландской знати, настроенным против Черчилля.

 
           Двадцать один • Танец с призраками

 

            Сочетание политических ошибок, неудачных авантюр, растущего антиамериканизма и растущего отчуждения между арабским миром и Соединенными Штатами, которое ознаменовало войну Джорджа У. Администрация Буша вызывает серьезную озабоченность, но это далеко не самый серьезный кризис за долгую историю морской системы.

            Изучение истории морского ордена может помочь нам более ясно представить отношения между англосаксонскими державами и миром ислама. Это не первый случай, когда волны осинофобии захлестнули значительные части мира; это не первый случай, когда глупая и неосмотрительная политика англо-американских правительств усугубила плохую ситуацию; это не первый случай, когда зверства, совершенные англосаксонскими силами, вызвали возмущение международного сообщества; это не первый случай, когда страны, стремящиеся противостоять морскому порядку, смогли воспользоваться широко распространенными мировыми настроениями в пользу их дела. Все это происходит даже не в первый раз, когда Морж и Плотник невежественно поздравляют себя с неминуемым глобальным триумфом своих идей и своего порядка.

            С момента своего возникновения в ходе восстания голландских протестантов против католической империи Испании, в ходе длительной борьбы между Великобританией и Францией и на протяжении войн двадцатого века морской орден неоднократно оказывался вовлеченным в конфликты, которые были, среди прочего, войнами на религиозной почве. Хотя каждая борьба имеет свои уникальные особенности, взгляд назад на долгую историю этих конфликтов может помочь нам сейчас, когда мы стремимся избежать великой конфронтации с исламом и помочь исламскому миру найти подходящее и удовлетворяющее его место в глобальной системе.

            Главный урок истории заключается в том, что это не обязательно должна быть борьба не на жизнь, а на смерть. Протестантизм и католицизм сегодня хорошо интегрированы в религиозную жизнь морского ордена, и в западных СМИ проводятся бесконечные контрасты между христианскими ценностями, которые, как считается, совместимы с либеральным идеалом открытого общества, и предположительно закрытыми и непросвещенными ценностями, которые рассматриваются как часть сущности ислама.

            Это почти наверняка неверно. Католицизм имел долгую и горькую историю противостояния ценностям открытого общества, прежде чем, наконец, примирился с ним. Даже протестантизм поначалу не принял открытое общество, и когда некоторые наблюдатели с тоской призывают к “исламской реформации”, чтобы ислам стал более терпимой и открытой верой, они упускают из виду как природу Реформации, так и нынешнее состояние ислама.

            Каждая культура имеет свои уникальные характеристики, но ваххабитское и салафитское движения в исламе, а также политические движения, уходящие в них корнями, имеют почти жуткое сходство с некоторыми из самых радикальных протестантских групп Реформации. Ваххабиты и другие современные мусульманские реформаторы хотят вернуться к первоисточникам ислама, точно так же, как пуритане хотели восстановить чистое христианство апостольских времен. Ваххабиты осуждают средневековую теологию и традицию, утверждая, что единственным источником религиозного авторитета в исламе является слово Божье в Священном Коране. Замените ”Библию“ на "Коран", и это была программа пуританской партии в Англии. Ваххабиты стремятся подавить популярные культы, связанные со святыми и другими, которые, как традиционно считается, заступаются за верующих перед Богом. Каждая душа несет ответственность перед Богом за свои поступки, и нет человека-посредника. Пуритане аналогичным образом нападали на культы христианских святых и утверждали, что молиться Деве Марии и святым об их заступничестве перед Богом - тщетно и небиблейски. Чтобы убедиться, что такие культы подавлены, правительство Саудовской Аравии, находящееся под влиянием ваххабитов, недавно разрушены мечети и памятники в Мекке и Медине, которые стали ассоциироваться с культами и обычаями, считавшимися неисламскими. Пуритане, как и многие радикальные протестанты по всей Северной Европе, уничтожали алтарные ширмы, витражи, статуи и другое церковное убранство, которые, по их мнению, отвлекали людей от поклонения единому истинному Богу. Для пуритан и ваххабитов закон страны должен быть недвусмысленно основан на законе Бога. Обе группы отвергают традиционные политические устройства, чтобы построить благочестивое содружество, в котором легитимность правителей основана на их приверженности богооткровенному слову Божьему. Они оба верят, что Бог тесно связан с текущими событиями, что Бог предопределил все, что произошло или произойдет, и что традиционные формы благочестия не смогли должным образом признать полный и абсолютный контроль Бога над всеми событиями в жизни человека. Обе группы нетерпимы к тому, что они считают ересью и отступничеством, и быстро вычленяют конкурирующие богословские традиции из своей религии. Пуритане считали католицизм сатанинским культом; многие ваххабиты считают, что шииты на самом деле не мусульмане. Обе группы верят, что вся истина содержится в богооткровенном слове; что это слово было безошибочно передано в священной книге; и что слова этой книги, правильно понятые, содержат все, что необходимо для упорядочивания политических, моральных и духовных дел человека. Тем не менее, ни одна из групп не является антиинтеллектуальной; они отвергают эмоциональность и мистицизм конкурирующих религиозных движений. Они верят, что слова священной книги требуют, чтобы их читали с глубоким вниманием и интерпретировали с точной и тщательной логикой. Оба движения стремятся расти и трансформировать всю свою культуру, и они видят свое религиозное предназначение в глобальном контексте. Оба готовы свергнуть старые правительства и построить новые государства, оба готовы сосуществовать с монархами, но оба с подозрением относятся к намерениям монархов и санкционируют свержение политических правителей, которые считаются нелояльными к религии. Оба готовы защищать и распространять свою религию с помощью войны и считают войну неизбежным религиозным долгом при определенных обстоятельствах.

            Какими бы ни были их доктринальные различия с ваххабитами и друг с другом, Мартин Лютер, Джон Кальвин и Оливер Кромвель нашли бы много достойного восхищения в духе и теологии современных исламских реформистов.

            В среднесрочной и долгосрочной перспективе это обнадеживающие признаки. Протестантская реформация, какими бы ни были ее недостатки, была средой, из которой выросло современное динамичное общество. Религиозная борьба, революции в доктрине, индивидуальный опыт обращения, преследования, преступления и политическая борьба, выросшие из этого движения, свидетельствовали о вспышке того, что Бергсон назвал динамической религией, которая в конечном итоге позволила бы зародиться обществу нового типа. Сегодня ислам - это живая религия, которая изо всех сил пытается найти свой подлинный голос в быстро меняющемся мире. Это может быть неудобным, а иногда пугающим и опасным явлением как для мусульман, так и для немусульман, но это также важный признак жизнеспособности и вовлеченности великой цивилизации.

            Пуританское движение в британской и американской истории было решающим фактором в развитии англо-американского либерализма и демократии. Религиозные движения, которые восходят к пуританству или сходным течениям теологии Реформации, продолжают играть жизненно важную роль в американской демократии и обществе сегодня. Но сами пуритане не были ни либеральными, ни терпимыми, и только их неспособность установить постоянную теократию в Британии позволила британскому обществу сделать следующий шаг вперед.

            Может показаться самонадеянным так говорить, но ваххабитское движение и связанные с ним течения исламской реформы, похоже, ждут похожие судьбы. Реформаторам вряд ли удастся реализовать свои амбиции по переделке всего религиозного ландшафта исламского мира. Шииты не только вынуждены сопротивляться, существует множество конкурирующих традиций глубокой древности, которые глубоко укоренились в привязанностях и обычаях многих благочестивых людей по всему мусульманскому миру. Также представляется вероятным, что интенсивность ваххабитского благочестия будет возрастать и ослабевать с течением поколений, как это было в прошлом с реформаторскими движениями как в христианском, так и в мусульманском мире. Кроме того, подобно тому, как печать демократизировала христианское богословие, предоставив миллионам обычных верующих прямой доступ к священному Писанию, Интернет делает великие труды исламской науки доступными десяткам миллионов мусульман, включая женщин, которые могут и будут свободны делать свои собственные выводы о том, что означает их вера и как с ней следует жить. Богословское разнообразие в исламе, по-видимому, неизбежно будет увеличиваться; по мере этого мы увидим, приведет ли растущий плюрализм в исламе к принятию этого плюрализма, каким бы неохотным оно ни было, а оттуда к постепенно расширяющемуся признанию позитивной ценности плюрализма в жизни человека.

             

            ИСТОРИЯ ХРИСТИАНСТВА и его взаимоотношений с динамичным обществом показывает гораздо больше параллелей с современными мусульманскими ценностями и идеями. Большинство католиков и большинство англоамериканцев когда-то считали, что католическое богословие невозможно согласовать с либерально-демократическим обществом, и многие наблюдатели полагали, что католические общества в Южной Европе и Латинской Америке останутся отсталыми и бедными из-за культурных привычек, вытекающих из их религии.

            Сегодня мы слышим то же самое об исламе. Нам говорят, что ислам фундаментально и бесповоротно противоречит ключевым принципам динамичного общества. Мы слышали, что в отличие от христианства, ислам нетерпим к другим конфессиям и отвергает разделение церкви и государства в том виде, в каком оно сложилось на Западе. Привязанный к буквальному и законническому толкованию своих Священных Писаний и традиций, ислам стремится к теократической правовой системе, которая, среди прочего, запрещает давать деньги в долг под проценты и отрицает равные права женщин. Более того, нам говорят, что исламская культура несовместима с культурными ценностями, необходимыми для успеха в построении капиталистических и демократических обществ.

            Не только жители Запада исповедуют эти взгляды. Нетрудно найти исламских ученых и преподавателей, настоящих и бывших, которые согласны с тем, что ислам несовместим с либеральным обществом. Однако даже беглый обзор христианской истории, католической и протестантской, выявляет очень мало того, что является исконно исламским в этих ценностях и идеях. Например, ростовщичество долгое время было запрещено христианским учением, и очень ортодоксальный Данте поместил банкиров рядом с содомитами в пятом круге Ада, потому что обе группы совершали то, что католическое учение считало грехами против природы. В истории христианства именно группы монахов постепенно находили способы обойти традиционный запрет, пока не появилось более богословское понимание; сегодня исламские священнослужители находят все более изощренные методы, с помощью которых финансовые институты могут предоставлять гибкие услуги на мировых финансовых рынках.

            Религиозные преследования и дискриминация оставались чертами британской жизни еще долго после того, как страсти Реформации улеглись. Католикам и евреям не разрешалось заседать в парламенте или получать ученые степени в Оксфорде и Кембридже вплоть до девятнадцатого века. Богохульство по-прежнему остается уголовно наказуемым деянием в Великобритании. В 1977 году издание Gay News было успешно привлечено к ответственности за публикацию стихотворения, в котором Иисус изображен гомосексуалистом, а совсем недавно, в январе 2007 года, христианская группа пыталась (безуспешно) выдвинуть обвинение в богохульстве против Британской радиовещательной корпорации после того, как в эфир вышел комический мюзикл Джерри Спрингер: Опера.¹ После должного рассмотрения “Новое лейбористское” правительство Тони Блэра решило не добиваться отмены британского закона, который делает богохульство против доктрин государственной церкви незаконным — хотя на данный момент британцы остаются свободными в своих действиях. богохульствуйте против религий язычников и инакомыслящих столько, сколько им заблагорассудится.

            Католицизм долгое время выступал против религиозного плюрализма. В 1864 году папа Пий IX недвусмысленно осудил веру в свободу вероисповедания как ересь, которую не может принять ни один католик. Особо осужденным как недопустимая ошибка было утверждение “Каждый человек волен принять ту религию, которую, руководствуясь светом разума, он сочтет истинной”.

            Только на Втором Ватиканском соборе в 1965 году церковь официально признала, что свобода вероисповедания является моральным принципом. При режиме Франко в Испании протестанты и евреи не могли проводить публичные церемонии (такие как свадьбы и похороны) или обращать в свою веру. Еще в 1946 году профессор математики был уволен из испанского университета из-за своей протестантской веры. Толпы фанатичной католической молодежи, которых часто терпели или даже поощряли ревностные местные власти, нападали на протестантские молитвенные дома. В одном случае толпа напала на протестантскую часовню, разбив и подожгв мебель и причинив другой ущерб, потому что, по их словам, их религиозные чувства были серьезно задеты листовкой, якобы распространенной протестантами, которая оскорбляла Деву Марию.

            Концепция строгого разделения церкви и государства также гораздо менее глубоко укоренилась в христианской истории, чем многие полагают. Традиционный римско-католический взгляд на этот предмет был наиболее четко изложен папой Иннокентием III (1160-1216). В своем Достопочтенном указе (1202) он подтвердил божественное право пап помазывать и низлагать королей и правителей. Он сравнил церковь с солнцем, а государство - с луной и утверждал, что точно так же, как луна получает свой свет от солнца, так и власть и легитимность светских правителей исходят исключительно от Бога и, следовательно, церкви. Многие протестанты разделяли эту основную точку зрения. Епископ Хью Латимер, который позже был сожжен на костре при Марии I за свои протестантские убеждения, в проповеди 1549 года молодому королю Эдуарду VI сказал, что короли и императоры обязаны повиноваться не только Богу и его книге, но и “служителям того же самого”.² В 1864 году Пий IX осудил как еретическое предложение “Церковь должна быть отделена от государства, а государство - от Церкви”.³

            В преамбуле к Конституции Ирландии 1937 года нет особого желания разделять две сферы, поскольку она начинается словами: “Во Имя Пресвятой Троицы, от Которой исходит вся власть и к Которой, как к нашей конечной цели, должны быть отнесены все действия как людей, так и государств...”⁴

            На практике американские протестанты, а не европейские католики, больше всего стремились основывать свои гражданские кодексы непосредственно на священных текстах и божественном откровении. Пуританская Новая Англия сознательно и обдуманно начала основывать свои правовые кодексы на положениях законов Моисея, содержащихся в еврейских писаниях. В Массачусетсе это привело, среди прочего, к принятию законов, карающих супружескую измену смертной казнью. Процесс принятия христианского эквивалента законов шариата зашел дальше всего в тогдашней независимой колонии Нью-Хейвен, где избиратели единогласно приняли резолюцию 1655 года о том, что Библия “должна быть единственным правилом, которому следует следовать при организации государственных дел на этой плантации”. Чтобы не отставать, Массачусетс признал себя “теократией”, и его уставы включали соответствующие библейские цитаты, чтобы показать авторитет и принципы, на которых они были основаны.

            Религия долгое время сохраняла особые привилегии и положение в соответствии с американским законодательством. В деле, рассмотренном Дэниелом Вебстером в 1844 году, Верховный суд США подтвердил, что “христианство является частью общего права Пенсильвании”, и, в частности, установил, что "божественное происхождение и истина” христианства являются частью законодательства Пенсильвании. Этот прецедент существовал еще в 1927 году, когда Верховный суд Пенсильвании поддержал закон, запрещающий профессиональный бейсбол в воскресенье, поскольку это было “нечестивое” занятие, оскверняющее христианскую субботу. Принимая решение против воскресного бейсбола, Верховный суд постановил, что “никто ... не будет утверждать, что профессиональный бейсбол каким-либо образом связан с природой святости . . . . Мы не можем представить себе ничего более мирского или нерелигиозного в плане занятости, чем игра в профессиональный бейсбол”.⁵

            Бесчисленное количество христиан соглашались, и многие до сих пор соглашаются, с тем, что, как нам иногда говорят, является уникальной позицией ислама, согласно которой статус женщин определяется священной книгой Бога и ниже статуса мужчин. Великий шотландский реформатор Джон Нокс очень красноречиво высказался по этому поводу в своем монументальном "Первом звуке трубы против Чудовищного Полка женщин". Женщина, пишет он, “была создана, чтобы служить мужчине и повиноваться ему”. Его доказательство? Слова святого Павла в Библии: “И не мужчина был сотворен для женщины, но женщина для мужчины”.⁶

            Хотя некоторые из этих тенденций явно сильнее в современном исламе, чем в большей части западного христианства и иудаизма, трудно утверждать, что есть что-то особенное или уникально исламское в противодействии отделению церкви от государства, желании основывать правовые кодексы на божественном откровении или вере в то, что религия предписывает разные роли и разные права для женщин и мужчин.

             

            ИСТОРИЯ СТОЛКНОВЕНИЙ религиозной веры с динамичным обществом морского мира свидетельствует о том, что ни ислам, ни религия не должны рассматриваться как враги. Даже терроризм не является исконно исламским; как католические, так и протестантские фанатики склонились к террористической тактике во время долгих религиозных войн, из которых в конечном итоге выросло динамичное общество. Пока нет веских исторических аргументов в поддержку веры в то, что по мере своего столкновения с динамичным обществом ислам в конечном итоге окажется менее динамичным и менее адаптируемым, чем христианство.

            В конце концов, когда и если ислам заключит мир с динамичным обществом, он сделает это единственно возможным способом. Он не будет “секуляризироваться” в мягкую форму атеизма. Это не впишется в постконфессиональную религию единства, которая рассматривает все религии как фундаментально одинаковые. Скорее, благочестивые мусульмане с безупречной ортодоксальностью, выдающейся добродетелью, консервативными принципами и большой страстью к своей вере покажут миру, каким динамичным может быть ислам. Вдохновленные их примером, видением и учением, мусульмане всего мира будут все глубже погружаться в мир своей религии, даже по мере того, как они будут чувствовать себя все более как дома в динамичном, либеральном и капиталистическом мире, который полон множества вер и культур.

            История не дает определенности, но она дает основания для надежды.

            Убийство скота

 

            Даже радикальные террористические движения, связанные с Усамой бен Ладеном и Аль-Каидой, имеют тесные параллели с неисламскими движениями сопротивления Моржу и/ или Плотнику в прошлом.

            1856 год был кризисным для народа коса на территории нынешней Южно-Африканской Республики. Длинная серия войн с голландскими и британскими колонистами привела к постепенной потере территории Коса. Совсем недавно коса потерпели сокрушительное поражение в Войне топора и стали свидетелями создания британских фортов на их территории. Опустошительная болезнь крупного рогатого скота уничтожила стада, от которых они зависели. Поскольку бывшие союзники ослабли, а британское военное присутствие, которое, казалось, становилось все сильнее и наглее, руководство Коса видело мало положительных вариантов.

            В этот момент, в мае 1856 года, у молодой девушки было видение, когда она спускалась за водой из пруда у реки. Нонгквавуса вернулась с реки и рассказала своему дяде, что ей явились боги и пообещали, что если коса принесут в жертву весь свой скот и уничтожат весь урожай, боги вернут все утраченное добро и даже больше. Более того, британцы и вообще все белые умрут или покинут страну, и былое процветание вернется. Ее дядя поверил ей и пересказал эту историю верховному вождю племени коса. Он тоже уверовал, и слово об этом разнеслось по деревням и племенам того народа.

            Некоторые верили, что это была умная стратегия объединения народа в последней великой войне против британцев. Не имея ни еды, ни скота, на который можно было бы положиться, у людей не было бы иного выбора, кроме как напасть на британские поселения в битве "сделай или умри". Другие, похоже, поверили пророчеству. С нетерпением ожидая обещанной награды, многие построили новые загоны и подготовили хранилища для ожидаемого зерна. Коса систематически забивали свой скот; по оценкам, было убито 300 000 голов, а также уничтожено бесчисленное количество зерна и других продуктов питания. Когда новый скот и зерно, обещанные богами, так и не появились, дух сопротивления был подавлен. Считается, что от голода погибла половина населения Коса; Нонгквавуса выжила, хотя ее дядя погиб.

            В других культурах, испытывающих подобный стресс, подобные верования кажутся привлекательными. Причина в том, что мы попали в беду, потому что не до конца доверяли праведным путям наших предков и не следовали им в полной мере. Харизматические фигуры имеют видения, откровения и сны, которые обещают, что старая религия и старые боги (или Богиня) избавят нас от ненавистного чужеземца, если мы действительно покаемся и вернемся. Они говорят, что наша религия, наша культура гораздо могущественнее, чем мы думаем. Если мы просто будем полностью доверять, скрытые силы проявят себя, очистив мир от наших врагов и восстановив праведный порядок в человечестве.

            Пророки такого рода возникали среди американских индейцев в разные моменты их долгой и безуспешной борьбы с белыми. Пророк шауни Тенскватава (1775-1836) призывал представителей многих коренных народов очиститься от европейского влияния, отказаться от употребления европейских товаров и, особенно, избегать таких веществ, как алкоголь. Окрепшие и объединенные, они смогли бы противостоять поселенцам, хлынувшим в долину Огайо. Индейцев, выступавших за сотрудничество с белыми, обвинили в колдовстве; некоторые были казнены. Индейцы из многих племен собрались вместе с Тенскватавой в поселении Профетстаун, которое процветало до тех пор, пока упреждающая атака на войска Соединенных Штатов под командованием Уильяма Генри Харрисона не провалилась. Религиозное обновление Тенскватавы потерпело крах, и Харрисон был избран президентом Соединенных Штатов благодаря своей победе над войсками пророка в битве при Типпеканоэ.

            В 1890 году, когда внук Харрисона Бенджамин был президентом Соединенных Штатов, другое движение, вдохновленное другим пророком, побудило народ лакота (сиу) к последней борьбе. В то время сиу столкнулись с серьезным кризисом, поскольку американские власти разделили Великую резервацию сиу на пять меньших территорий и вынудили семьи сиу жить фермерами. Религиозное возрождение, основанное на видениях, распространилось не только среди сиу, но и среди других племенных народов запада. Первоначальная форма возрождения была синкретической и пацифистской; пророк пайутов Вовока (также известный как Джек Уилсон) сообщил о видении исчезновения белых из прерий и возвращении буйволов и антилоп — если индейцы станцуют вариант традиционного Танца Духов-призраков. По замыслу Вовоки, если бы индейцы жили в мире и следовали обычаям предков, Бог разделил бы континент, назначив Харрисона своим заместителем для управления востоком и поставив Вовоку во главе запада.

            Новое движение распространилось по всему Западу; представители различных племен приезжали послушать Вовоку, как другие приезжали в Тенскватаву.

            Среди сиу исчез тихоокеанский аспект возрождения. Выросло убеждение, что недостаточно танцевать Танец призраков и ждать, пока белые покинут земли племени. Необходимо будет изгнать их. К счастью, танцоры, носящие рубашки с Духами или Ghost, были бы неуязвимы для оружия белых. Вдохновленные своей версией послания Вовоки, некоторые сиу отказались принять все более невыносимые условия договора, продиктованные американскими войсками. Это сопротивление трагически закончилось резней в Вундед-Ни.

            Подобные движения не ограничиваются малыми нациями на окраинах расширяющихся цивилизаций. Движение праведной гармонии в Китае — последователи которого были известны на Западе как “Боксеры”, а само движение называется "Восстание боксеров" — включало широко распространенную веру в то, что волшебные рубашки защитят их владельцев от пуль и что чистота и строгость, с которыми следуют традиционным китайским верованиям, наделят практикующих сверхъестественной способностью отгонять иностранцев. В европейской истории солдаты-карлисты, сражавшиеся против того, что они считали светским и антирелигиозным правительством Испании, верили, что особо освященные изображения Благословенного Сердца Иисуса защитят их от пуль неправедного, но хорошо оснащенного (и поддерживаемого Британией) врага. Когда Япония потерпела поражение во время Второй мировой войны, в вооруженных силах и правительстве были группировки, которые точно так же верили, что возвращение к (гипотетической и неисторической) чистоте все же приведет страну к победе. Культ пилотов-камикадзе, первого организованного корпуса террористов-смертников, был частью этого движения. Есть много других примеров отчаявшейся культуры или субкультуры, которые на пороге ошеломляющего и разрушительного столкновения с динамичной и всемогущей иностранной культурой пришли к убеждению, что возвращение к своим чистым корням обеспечит чудесный выход из неустойчивой ситуации.

            Движения, подобные "Аль-Каиде", явно имеют много общего с этими более ранними примерами. Подобно последователям Тенскватавы, современные исламские танцоры-призраки называют лидеров, выступающих за компромисс с иностранцами, религиозными отклонениями. Видения и грезы были распространены среди последователей Усамы бен Ладена во время афганской войны против Советов и, предположительно, все еще продолжают вдохновлять сопротивление сегодня. Члены этих движений верят, что если они и мусульманские народы в целом отбросят иностранные и западные обычаи и по-настоящему примут праведные пути первых последователей ислама, Бог дарует им победу над их врагами, какими бы пугающими ни казались шансы. Террористы-смертники, угонщики самолетов во время таких миссий, как теракты 11 сентября, и людские волны восторженных молодых людей, атакующих иракскую линию фронта во время ирано—иракской войны, — все это демонстрирует силу этих убеждений, вдохновляющих людей, особенно молодежь, смотреть смерти в лицо ради них.

            К сожалению, призрачные танцоры не всегда остаются маргиналами в политической или буквальной пустыне. Нонгкавуса быстро заручился поддержкой лидеров Коса. Движение Тенскватавы привлекло многих влиятельных лидеров и талантливых личностей и помогло брату Тенскватавы Текумсе организовать одну из самых эффективных коалиций, когда-либо созданных американскими индейцами. Вдовствующая императрица Цыси поддерживала Боксеров в борьбе с иностранными войсками. Адольф Гитлер начал свою политическую карьеру среди изолированных и маргинализированных ультранационалистических танцоров-призраков Веймарской Германии и привел к власти в одном из самых могущественных государств мира сборище фанатиков, сумасшедших, головорезов и чокнутых интеллектуалов. Танцующий с привидением аятолла Хомейни встал у руля почтенного государства Иран.

            С другой стороны, появление призрачных танцоров часто является признаком того, что борьба внутри культуры или цивилизации достигает своего апогея. Самым важным результатом движения Танца призраков среди американских индейцев стала не резня в Вундед-Ни; это было открытие культурных ресурсов и сильных сторон, которые позволили коренным американцам по всей стране сохранить свои языки и гордость перед лицом поражения. Самое известное имя в политической истории Коса - Нельсон Мандела, а не Нонгкавуса. С поражением Боксеров Китай начал процесс революции и модернизации, который, пройдя через столетие ужасов и кровопролития, наконец-то привел к тому, что эта страна заняла место в центре мировой истории. Историческая судьба большинства призрачных танцоров состоит в том, чтобы показать тщетностью своих действий, что путь отвержения закрыт. Как только они уберутся с дороги, может начаться настоящее дело обновления и приспособления.

             

            МЫ НЕ ДОЛЖНЫ ОБМАНЫВАТЬ себя легким оптимизмом. Исайя Берлин был глубоким учеником и серьезным сторонником культурного разнообразия, но он предупредил, что коллектив, чувства которого были глубоко возмущены историческими событиями, меняется таким образом, что исцеление становится труднее. Размышляя о ядовитом национализме, приводящем к геноциду, который терзал Европу двадцатого века, Берлин обнаружил коренные проблемы в исторических страданиях и оскорблениях, навязанных более сильными внешними силами.

            Немецкий национализм совершил свой катастрофический поворот к антисемитизму и шовинизму после столетий оскорблений и господства, особенно со стороны французов. “Быть объектом презрения или покровительственной терпимости со стороны гордых соседей, ” писал он, - это одно из самых травмирующих переживаний, от которого могут страдать отдельные люди или общества. Реакцией, как правило, является патологическое преувеличение своих реальных или воображаемых добродетелей, как негодование и враждебность по отношению к гордым, счастливым, успешным. . . . Те, кто не может похвастаться великими политическими, военными или экономическими достижениями . . . ищут утешения и силы в представлении о свободной и творческой жизни духа внутри них, не испорченной пороками власти или утонченности”.⁷

            Берлин разделяет веру Гердера в то, что именно успех экспансионистских обществ, приступивших к реализации амбициозных проектов глобальных преобразований, способствует возникновению горечи и враждебности. Написав более двухсот лет назад, Гердер атаковал последствия европейского колониализма и торговли по всему миру. “Разве все эти земли, - спрашивал он, - не взывают в той или иной степени к мести?” Жестокость испанцев, жадность англичан, “холодная наглость” голландцев завоевали большую часть мира и распространили то, что мы называем цивилизацией: мы “кощунственно притворяемся, что через эти акты причинения вреда миру исполняется замысел провидения”.⁸

            Из этих актов угнетения и завоевания, пишет Гердер, вытекает длинная череда разрушительных последствий. Римские завоевания "варваров” разрушили их родные цивилизации и культуры и вынудили подвластные народы развиваться в чуждых рамках, неподходящих для их родного гения и культуры. Это было правдой, даже несмотря на то, что римское завоевание принесло “более высокую” культуру и насильственное обращение в христианство. Неисчислимый вред, наносимый такими универсализирующими завоевателями, эхом отдается в веках, и британские генералы, торговцы и миссионеры, усердно распространяющие свои ценности по Азии и Америке, были ничуть не лучше.

            Последствия столетий завоеваний и войн сегодня отражаются на основах мирового порядка и в сознании большинства народов мира. Должное признание различных мировых культур, коллективов и наций является необходимой задачей для любого ордена, стремящегося к выживанию. То, что столетия неравенства и угнетения породили настоящее ведьмовское варево из справедливых требований равенства, грандиозных и нереалистичных требований и представлений, зависти, ненависти и жгучего желания мести, значительно усложняет и без того сложную и деликатную задачу.

            Борьба с теми, кто справедливо или ошибочно полагает, что их справедливые и законные устремления не могут быть реализованы в существующих рамках морской системы, еще долгое время будет оставаться главной заботой мировой политики и американской внешней политики. По мере того, как культуры и цивилизации мира вступают во все более тесный контакт друг с другом, и по мере роста стрессов и напряженности, которые неизбежно возникают в результате этих контактов, дипломатия цивилизаций станет важным аспектом международной жизни.

            Кризис цивилизаций

 

            Императивы истории вынуждают мировые цивилизации вступать в контакт друг с другом. Нравится им это или нет, сегодня все цивилизации обречены жить в тесном контакте, иметь дело друг с другом и оказывать влияние друг на друга. Это один из способов, с помощью которых либерально-капиталистическое общество навязывает свои собственные предпочтения остальной части земного шара: массовые путешествия, технологии мгновенной связи и глобальная экономическая интеграция являются продуктами морской системы, созданной либерально-капиталистическим царством для достижения своих собственных целей, а у остальных культур Земли нет иного выбора, кроме как решать проблемы, связанные с сокращающимся миром.

            Как для предотвращения роста и распространения терроризма, так и в более широком плане для содействия мирному развитию глобального общества в русле, благоприятном для безопасности и интересов динамичного общества, управление взаимоотношениями между морской системой и затронутыми ею культурами и цивилизациями вполне может стать первостепенной задачей американской внешней политики на ближайшие десятилетия.

            Первые четыре года правления Джорджа У. Буш был почти хрестоматийным примером опасностей, с которыми сталкивается американская внешняя политика, когда она игнорирует непреходящую важность коллективного признания в международной жизни. Его европейская политика открыто попирала чувства союзников по холодной войне, поднимая вопросы о структуре атлантического альянса таким образом, что серьезно снизила общественную поддержку этого альянса в большей части Европы. Временами администрация Буша, казалось, гордилась своей относительной изоляцией и способностью к односторонним действиям, и она была только рада напомнить таким странам, как Германия и Франция, что они уже не те великие державы, какими были когда-то.

            То, что оказалось ненужной и плохо спланированной войной в Ираке, напомнило союзникам Америки об ограниченности мудрости Америки. Беспричинным пренебрежением и грандиозным позерством такие люди, как бывший министр обороны Дональд Рамсфелд, сделали американскую власть одиозной во многих странах мира. Это было неразумно; это рисковало разбудить старые воспоминания и потревожить старых призраков, которых лучше оставить спокойно дремать. Главные европейские союзники Соединенных Штатов сегодня в значительной степени являются бывшими врагами: сатанами или начинающими сатанистами, поверженными сокрушительной мощью морской системы.

            “Что, если поле битвы будет потеряно?” Сатана Мильтона размышляет, когда из Ада он созерцает невыносимое зрелище Бога.

             

            Который сейчас торжествует и в избытке радости
Единолично правит тиранией небес.

            Сатана Милтона проиграл битву, но он полон решимости продолжать сопротивляться:

            Не все потеряно — непобедимая воля,
жажда мести, бессмертная ненависть,
И мужество никогда не подчиняться и не уступать. . .
Склонять колени и просить милости
, преклоняя колени, и обожествлять его могущество
Кто из—за ужаса перед этой рукой так поздно
Усомнился в его империи - это было действительно низко . . . .

            Эти мильтоновские настроения поселились в сердцах французов с тех пор, как Людовик XVI поддержал американских колонистов, чтобы отомстить Великобритании за ее триумф в Семилетней войне. Они были движущей силой немецкой националистической политики в течение двадцати лет между двумя мировыми войнами и, едва признаваемые, продолжают бурлить под поверхностью среди некоторых немцев и сегодня. А месть и сопротивление сегодня никогда не выходят за рамки мыслей Кремля.

            Пусть спят сатаны; это одно из первых правил для американских официальных лиц, имеющих дело с Европой — и Японией, если уж на то пошло. Как выразился персонаж Уильяма Фолкнера Гэвин Стивенс в Реквиеме по монахине, “Прошлое не умерло; оно даже не в прошлом”.

            Необходимость такта не означает, что европейцы или японцы - аморальные и неблагодарные негодяи, которые жаждут вернуться к своим прежним порочным привычкам и не в состоянии оценить благословения, которые принес им триумф англосаксов; это означает, что европейцы - это люди, которые хотят, чтобы их общества и культуры признавались равными.

            Вопреки тому, что многие американцы бездумно предполагают, динамичное общество в его реально существующей форме - это не просто триумф определенных принципов и ценностей; оно основано на триумфе одной силы над другими в долгих и ожесточенных битвах за формирование будущего мира. Это не просто мир; это американский мир, и нынешний мировой порядок зиждется на мощи Соединенных Штатов и в большей степени отвечает американским интересам и ценностям, чем ценностям других наций. Не всем нравится, когда им напоминают об этом.

            Обращаясь к арабскому миру, обнаруживаешь, что вопросы коллективного признания играют гораздо более решающую роль в усложнении и даже отравлении отношений между большей частью арабской культуры и геополитическими, экономическими и культурными элементами морского порядка — и именно в отношениях с арабским миром неспособность администрации Буша практиковать дипломатию цивилизаций привела к наиболее серьезным проблемам.

            Как я уже утверждал, в принципе нет оснований полагать, что ислам как религия в конечном итоге окажется несовместимым с экономическими и политическими реалиями динамичного общества. И есть явные признаки того, что большая часть общественного мнения в исламском мире склоняется к такому подходу к вере, который опирался бы на эти перспективы, чтобы найти способы быть подлинным мусульманином, которые работают в либеральном мире.

            Но морской орден и американская мощь подрывают требования арабского мира о коллективном признании настолько резко и на стольких уровнях, что успешная практика дипломатии цивилизаций между морским орденом и арабским миром является одной из самых сложных, а также одной из самых важных задач на планете.

            Мы не начинаем с чистого листа. Для многих арабов и христиан невозможно не рассматривать нынешние столкновения между их цивилизациями как продолжение многовековой борьбы между двумя великими религиями. Каждое оскорбление чувств мусульман на Западе, каждый террористический акт, совершенный фанатиком, подтверждает это впечатление у миллионов простых людей — и не все дипломаты и политики свободны от этого распространенного чувства.

            Мусульманский и англоязычный миры подходят к этому общему прошлому совершенно по-разному. До 11 сентября религиозные войны между христианами и мусульманами в значительной степени затуманились в сознании англосаксов. 1066 год и все такое это книга, цель которой рассказать историю такой, какой ее помнят взрослые британцы, а не скучные записи, которые педантичные ученые реконструируют по заплесневелым пергаментам и толстым книгам с мелким шрифтом. Его рассказ о крестовых походах нечеткий и короткий. Ричард I “с ревом бродил по пустыне, совершая свирепые нападения на Саладинов и паладинов. . . .”⁹

            Это немного и неточно, но, вероятно, недалеко от того, что большинство британцев двадцатого века помнили о крестовых походах, и это гораздо больше, чем большинство американцев знали — или хотели знать. Об эпизодах религиозной войны до и после Крестовых походов — исламской экспансии через Северную Африку и Ближний Восток при первых халифах, войне за отвоевание испанских христиан, кульминацией которой стало падение Гренады в 1492 году, осаде Вены в 1683 году — даже хорошо образованные американцы и британцы мало думали. Ни поражения, ни победы христиан в их войнах с мусульманами не вызвали особого общественного или научного интереса; епископы и проповедники практически не уделяли внимания этой теме в целом, за исключением высказывания смутных сожалений о плохом поведении крестоносцев в различных местах саги.

            Это отражает амнезию Виктора, состояние, с которым я впервые столкнулся, когда маленьким мальчиком из Каролинских островов меня отправили в школу в Массачусетс. Это произошло в конце обзора столетней годовщины Гражданской войны; большинство белых южан в то время могли перечислять длинные списки проигранных и выигранных сражений и спорить об относительных заслугах генералов Конфедерации. На Севере никто не знал о войне и не проявлял особого интереса к ней, даже в школе, где многие ученики носили фамилии, прославленные подвигами их предков в рядах Союза. В настоящее время амнезия Виктора не позволяет большинству американцев увидеть реальную природу проблем, с которыми мы сталкиваемся на Ближнем Востоке; всеобъемлющая и катастрофическая неспособность администрации Буша начать дипломатию цивилизаций с этим жизненно важным и пострадавшим регионом отчасти является следствием неспособности осознать, до какой степени последние триста лет выглядят совсем по-другому в глазах англосаксов и арабов.

            Многие арабы думают, что Крестовые походы никогда не заканчивались, потому что для них это не так. Последние триста лет христианские державы разделывали исламский мир, и сначала Морж, а теперь и Плотник были державами с самыми острыми разделочными ножами и самым длинным досягаемостью. Ошеломляющий поворот мусульманской истории примерно с 1700 года и приход христианского Запада в целом и особенно морской системы к власти над мусульманским миром являются определяющими фактами современного мира для многих мусульман, особенно арабов.

            Многие историки датируют поворотный момент Карловицким мирным договором 1699 года. Впервые могущественной Османской империи пришлось уступить; Россия и Польша добились территориальных завоеваний, а австрийские Габсбурги получили право вмешиваться в дела Османской империи для защиты прав римско-католиков. С тех пор цунами христианских завоеваний захлестнуло мусульманский мир. Сначала пали отдаленные и спорные земли — ханства России, самые экстремальные завоевания османской Империи, такие как Будапешт. Но волна бедствий продолжалась.

            Голландцы преодолели сопротивление исламистов в Ост-Индии; мусульманская власть рухнула на большей части Украины и на Кавказе по мере продвижения православных русских армий. Британцы оказывали все большее давление на мусульманские государства Индии.

            Восемнадцатый век стал свидетелем упадка мусульманского могущества, годы с 1800 по 1920 год были периодом упадка. Северная Африка перешла к французам и итальянцам, и мусульмане столкнулись с систематической дискриминацией на своей родине. Десятки тысяч европейских поселенцев обосновались на лучших сельскохозяйственных землях и построили эксклюзивные кварталы, подобные израильским поселениям на Западном берегу. Мусульмане платили дополнительные налоги, но не могли посещать хорошие школы; коренные алжирские евреи автоматически получали французское гражданство, но мусульманам было запрещено, если они не отрекались от применения мусульманских религиозных законов. Британцы положили конец некогда могущественной империи Великих Моголов в Индии, превратив императоров в марионеток, прежде чем свергнуть последнего.

            Мусульманские эмираты и султанаты Африки к югу от Сахары были разгромлены европейскими войсками (в основном британскими и французскими). Сама Османская империя подвергалась все более энергичным и неослабевающим атакам. Христианские державы соперничали за то, чтобы их называли “защитниками” различных христианских меньшинств в империи, чтобы дать своим правительствам право вмешиваться в политику Османской империи. Поощряемые, часто вооруженные и снабжаемые христианскими державами, христианские меньшинства Европы поднялись на борьбу за независимость.

            Самые ожесточенные войны той эпохи велись в современной Греции и на Балканах. Это были этнические и религиозные войны; с обеих сторон было много обид. На протяжении веков многие греки и славяне приняли ислам, в то время как турки и другие мусульмане расселились по всей империи. В девятнадцатом веке, когда греки, болгары, румыны, хорваты и сербы пытались восстановить свою независимость при поддержке одной или нескольких европейских христианских держав, по всему региону распространились жестокие военные действия. Сотни тысяч мирных жителей с обеих сторон были убиты в результате одного чудовищного злодеяния за другим. Мусульмане убивали христиан, христиане убивали мусульман — и часто для пущей убедительности убивали евреев. Когда русские войска изгнали турок из Болгарии в 1870-х годах, охваченные паникой болгарские евреи бежали вместе с мусульманами, опасаясь нападений своих христианских соседей и войск русского царя.

            Согласно книге историка Джастина Маккарти "Смерть и изгнание: этническая чистка мусульман Османской Империи", 1821–1922 годы, примерно пять миллионов европейских мусульман были изгнаны из своих домов в период с 1821 по 1922 год в ходе крупнейшего движения этнических чисток в Европе до принудительного выселения немцев из Польши и Чехословакии после Второй мировой войны. Столетие этнических чисток и убийств превратило бывшие территории Османской империи в Европе из региона с абсолютным большинством мусульман в регион с христианским большинством. Только в период с 1912 по 1920 год, по оценкам, 62 процента мусульманского населения юго-Восточной Европы (исключая Албанию) исчезли, бежали, были убиты или изгнаны.¹⁰ Погибло двадцать семь процентов первоначального мусульманского населения. Многие из выживших бежали туда, что стало Турцией;¹¹ пятая часть турок сегодня являются потомками балканских беженцев, и, без сомнения, они получают удовольствие и наставления от многочисленных лекций, которыми их осыпают серьезные западные политики, призывающие Турцию жить в соответствии с европейскими ценностями.*

            Заключительный этап наступил с Первой мировой войной. Ранее британцы сделали себя первостепенной силой в Персидском заливе, навязывая себя как персам, так и арабам — еще до того, как в регионе была обнаружена нефть. Османы сдержали британцев в Галлиполи, но по всему Арабскому Ближнему Востоку британские армии продвигались в арабское сердце ислама почти по своей воле.

            Крестоносцы ненадолго вышли из исторической безвестности в Британии в 1917 году, когда радостные британцы приветствовали генерала (впоследствии фельдмаршала) Эдмунда Алленби, который вошел в Иерусалим 9 декабря 1917 года. После войны практически весь арабский мир был разделен между европейскими державами, при этом наибольшая доля принадлежала Великобритании, а Франция заняла второе место. К 1920 году, когда Британская империя достигла своего географического расцвета, под британским правлением жило больше мусульман, чем когда-либо жило при каком-либо мусульманском халифе или султане. Империя, в состав которой входила четверть населения мира и одна четверть ее суши, правила более чем половиной мусульман мира, и в большей части мира Британия рассматривалась как ведущая империалистическая держава и величайшая угроза свободе и религии мусульман.

            “Мы, конечно, не хотим управлять их отвратительными территориями и народом”, - заявил однажды британский “политический советник” в Бахрейне.¹² Британцы предпочитали править косвенно, через местную элиту и королевские семьи. Некоторые из этих семей до сих пор восседают на ближневосточных тронах; многие жители Ближнего Востока считают, что Соединенные Штаты придерживаются слегка модернизированной версии традиционной британской практики непрямого правления.

            Таким образом, с точки зрения арабского мира, крестовые походы - это не древнее и туманное воспоминание о бесчинствах Саладинов и паладинов-убийц. Последние триста лет христианские державы вторгались одно за другим в земли, которые мусульманский мир считал частью своей территории. Ни один уголок мусульманского мира не был и не остается в безопасности от этого безжалостного натиска. С момента вступления Алленби в Иерусалим, третий по священности город ислама, в основном находился под властью либо христиан, либо иудеев. На момент написания этой статьи резиденция первого великого халифата в Багдаде патрулируется американскими войсками. Зависимость Саудовской Аравии, одного из самых святых мест в исламе, от американских военных в вопросах обеспечения своей безопасности демонстрировалась снова и снова.

            Деколонизация не дала мусульманам признания, на которое они надеялись. Мусульманская власть в Индии не была восстановлена после ухода британцев; большая часть Британской Индии превратилась в агрессивную и растущую индуистскую державу. Мусульмане остаются меньшинством в Индии или гражданами неспокойных и менее могущественных Пакистана и Бангладеш. Ни одно арабское государство, за исключением крошечных шейхов Персидского залива, не достигло европейских или американских стандартов достатка. Хуже того, Восточная Азия уже давно обогнала арабский мир по мере продвижения Китая, Кореи и других азиатских стран.

            Это контекст, в котором мнение арабов (и, действительно, большая часть мусульманского мнения во всем мире) рассматривает американскую внешнюю политику и государство Израиль. Израиль - просто последнее в длинной череде вторжений на мусульманские территории; мусульман оттесняют в сторону, а предпочтение отдают европейцам (и ближневосточным евреям), как это было в Алжире. Мусульмане ютятся в жалких лагерях, как это было в Анатолии после различных этнических чисток во время Балканских войн. Высокомерные христианские державы читают мусульманам лекции о моральных и цивилизационных ценностях, безрассудно играя судьбами мусульманских народов ради своих собственных имперских игр.

            Американцы, как и британцы, крайне негибки там, где затронуты их национальные интересы и где на карту поставлена нефть. И американская мощь еще более вездесуща, чем раньше была британская мощь.

            Вдобавок ко всему, секреты экономического успеха по-прежнему кажутся сокрытыми. Израильтяне процветают больше на своей полоске никчемного песка, чем египтяне или сирийцы, не говоря уже об иракцах с их нефтяными и водными богатствами.

            Это не полный и уж точно не беспристрастный отчет о последних трехстах годах мусульманско-христианских отношений, и он не включает другие, более позитивные элементы в отношениях, но описанный здесь контекст является важным фактом, с которым должна работать американская внешняя политика в регионе. В глазах арабов морская система и европейская цивилизация, из которой она возникла, лишены легитимности практически со всех точек зрения. В религиозном плане они одновременно чужды и враждебны. Геополитически он несет ответственность за многовековую несправедливость, и сегодня считается, что его власть продолжает препятствовать устремлениям мусульманских государств. Его твердая поддержка Израиля - не единичный случай; это часть давно сложившейся модели антимусульманской, антиарабской внешней политики.

            В эту напряженную среду вошли Буш и Блэр, проповедовавшие благочестивые идеи о правах личности, достоинствах либеральной экономической политики, необходимости массовых революционных потрясений в арабском мире и универсальных принципах морального закона. Многие арабы отвергли это как обычное веселое англосаксонское лицемерие, бессмысленный фоновый шум для вторжения в Ирак. Другие рассматривали это как попытку подорвать арабскую сплоченность и сопротивление в угоду какому-то зловещему заговору, связанному либо с израильским экспансионизмом, либо с нефтью, либо с тем и другим вместе. Третьи рассматривали это как последнюю стадию сознательного и хорошо разработанного плана по подрыву ислама, вынашиваемого врагами Бога.

            Американцам, как обычно, придется выйти далеко за рамки дипломатии, чтобы урегулировать глубокие разногласия, которые отделяют арабский мир от Соединенных Штатов, тем более что Соединенные Штаты привержены и будут оставаться приверженными как безопасности государства Израиль, так и упорядоченному функционированию международных рынков нефти и природного газа. Интересы морской системы требуют продолжения и даже углубления участия США на Ближнем Востоке, но исторические отношения морской системы с арабами делают это участие очень трудным для поддержания.

            Нет пути вперед без гораздо более глубокого взаимодействия между Соединенными Штатами и арабским миром, и это взаимодействие не может увенчаться успехом, если Плотник не научится меньше говорить и больше слушать.

             

             

             

            * История Балкан в этот период, конечно, является спорной темой. Я не хочу подразумевать, что османы и мусульмане были невиновны в зверствах; все стороны иногда вели себя плохо в столетие порочного и ожесточенного конфликта. Моя цель здесь не в том, чтобы свести счеты и дать беспристрастный отчет о том периоде; моя цель - помочь западной и немусульманской аудитории понять восприятие, лежащее в основе современного отношения мусульман к Западу.

 
           Двадцать два • Дипломатия цивилизаций

Двадцать два • Дипломатия цивилизаций

 

            В предстоящие годы мы можем ожидать некоторых значительных и, надеюсь, благоприятных изменений в американской политике и отношении, но они будут далеки от того, чего хотят самые страстные критики Америки, и вряд ли они устранят то, что многие мусульмане и арабы считают корнями своего недовольства морской системой и современным миром.

            В какой-то степени с этим ничего не поделаешь. Американцы не могут стать менее англосаксонскими. Они вполне могут реформировать свою капиталистическую систему, но они не откажутся от нее, как и от попыток заставить работать морскую систему. И до тех пор, пока американцы озабочены состоянием мировой экономики и мировой политики, они не могут безразлично смотреть на состояние нефтяных рынков Ближнего Востока. Американская культура не перестанет создавать привлекательные и, по мнению некоторых людей, вызывающие беспокойство культурные продукты, а технологии не перестанут делать эти продукты все более дешевыми и легкодоступными по всему миру. По мере того, как все большее число стран овладевает секретами участия в морской системе, конкуренция будет неуклонно ужесточаться. Морская система не перестанет становиться все более тесно связанной, и темпы экономических и культурных изменений не замедлятся.

            Эти события в других странах не перестанут определять повестку дня для арабского мира и для других обществ, пытающихся не отставать. Как заметил Гердер в 1793 году.,

[Когда] одна или две нации совершают шаги прогресса за короткое время, на которые раньше требовались столетия, тогда другие нации не могут и, возможно, не захотят отбросить себя на столетия назад, не нанеся себе тем самым болезненного ущерба. Они должны продвигаться вперед вместе с другими; в наше время человек больше не может быть варваром; как варвар, он подвергается обману, попиранию, презрению, оскорблениям. Эпохи мира образуют движущуюся цепь, которой ни одно отдельное кольцо в конце концов не сможет противостоять, даже если бы захотело.¹  “Нужно бежать изо всех сил, чтобы оставаться на одном месте”, - сказала Красная Королева Алисе. Но что происходит с теми, кто бежит изо всех сил и все равно отстает?

            Представляется весьма маловероятным, что арабский мир быстро разовьет в себе способность плавать по волнам глобальных перемен. И то, что верно для арабского мира, верно также для ряда других мусульманских обществ, России и значительной части Латинской Америки и Африки. И внутри обществ будут возникать конфликты между этническими группами, а также между элитами и массами, поскольку некоторые группы управляются быстрее других в отдельных странах. Даже такие страны, как Индия и Китай, которые добились нового успеха, вероятно, столкнутся с растущими проблемами по мере ускорения темпов изменений и возникновения социального давления и конфликтов.

            Мы окажемся в ситуации, которая никого не удовлетворит. Виги не построят глобальную Вавилонскую башню, единый свод законов и ценностей, которые затмевают весь мир, но те, кто сопротивляется цивилизации вигов, не смогут освободиться от ее присутствия.

            Этот мир не похож на спокойный, но он похож на мир, который у нас будет.

             

            ПО МЕРЕ ТОГО, как АМЕРИКАНЦЫ ИЩУТ СПОСОБЫ договориться с этим сложным, а иногда и довольно опасным набором сил, все большее число людей, вероятно, обратится к интеллектуалу и теологу, чья проницательность так много способствовала моральному и политическому самопониманию Америки во время холодной войны: Рейнхольду Нибуру. Ни один американец двадцатого века так полно не формулировал и одновременно не критиковал ключевые элементы англо-американского мировоззрения, как этот интеллектуальный протестантский священник. По образованию Нибур был лютеранином, и его сильно привлекала англиканская вера, и особенно Книга общих молитв, на которой так сильно отразились радикальные религиозные идеи Томаса Кранмера. Изысканный баланс убежденности и неуверенности, веры и самоанализа, найденный в Молитвеннике, перекликался с глубочайшими убеждениями Нибура о природе человеческого общества и политики.

            Главным достижением Нибура было применение основной христианской доктрины к затруднительному положению современного человечества: первородному греху. Эта доктрина, отвергнутая оптимистичными христианскими либералами, уверенными в том, что войну с историей можно выиграть и что человеческие устремления быстро приближают нас к золотому веку, объясняла, по мнению Нибура, неоднократные разочарования, с которыми сталкиваются потенциальные архитекторы утопии вигов. Более того, Нибур верил, что присутствие и могущество первородного греха было ключевой движущей силой человеческого общества в целом.

            Доктрина имеет сильную религиозную родословную; она прочно уходит корнями в послания Павла и оказала глубокое влияние на работу св. Августин Гиппонский — по-прежнему самый важный исторический мыслитель в западной христианской традиции. Принятие Мартином Лютером этой доктрины помогло сформировать реформационное понимание искупления через веру — концепцию, которая, как мы видели, продолжает играть и даже усиливается роль в англо-американской культуре. Выдвигая эту доктрину на передний план своего анализа, Нибур включил в свой проект один из основных строительных блоков Реформации и англо-американского мировоззрения.

            Niebuhr’s project was classically Anglo-American in another way. The idea of original sin emerged as a religious doctrine in the Christian faith; Niebuhr, sometimes praised and sometimes derided as the favorite theologian of atheists and non-Christians, reconceived the idea so that without losing its religious salience it became available as an analytical tool for students of foreign policy regardless of faith.

            Niebuhr’s approach to the idea of original sin was not through a literal reading of the Book of Genesis. Rather Niebuhr understood original sin as a universal element of the human condition, a systematic failure that all of us share to have a truly unbiased view of the world. Original sin in this view is a serious disturbance in human moral life, one that created problems for individuals in their daily lives, but had an even greater effect at the level of social life, politics, and relations between nations and cultures.

            Individuals in Niebuhr’s view have a natural tendency to exaggerate their own importance in the scheme of things, to view themselves as the moral center of their world. Individuals struggle to overcome this and to achieve a more balanced and less narcissistic approach to the world, and while they may never fully succeed, they do make some progress. (This account is surprisingly similar to the description of human nature that Adam Smith presents in The Theory of Moral Sentiments.) But the isolated individual is only part of the story.

            Like Herder and Berlin, Niebuhr saw that human beings derive significant parts of their individual identity from the social groups to which they belong. Niebuhr notes, however, that the process of learning to question and check our own sense of self-importance that operates at the level of individual life does not apply to the collective dimension of our identities. The claims made for these collective selves are more far-reaching and grandiose than the ones we make for ourselves. We feel embarrassed if our claims on our own individual behalf are larger than life, but it is far more acceptable to make such claims on behalf of the various groups to which we belong. As Niebuhr wrote in Moral Man and Immoral Society, most of us make our claims to absolute power and importance through group identities rather than on our own individual behalf. Our egotism and self-centeredness find expression in the collective claims we make on behalf of the “community of which we are part: a tribe, family, religion, nation, race, gender, profession, or church.”²

            “Серьезные грехи - это в основном общественные грехи”, - писал Нибур, и это потому, что “мы отдаем себя со всей нашей лояльностью и властью нашей группе, ее безопасности и успеху, а также ее завоеванию и господству над конкурирующими группами”.³ Такие группы, как профсоюзы и корпорации, быстрее вступают в ожесточенную борьбу за свои притязания, меньше заботятся о справедливости любой точки зрения своего противника и менее щепетильны в выборе тактики, которую они используют, чем их отдельные члены обычно в своей частной жизни.

            При всех их многочисленных прекрасных качествах ни General Motors, ни United Auto Workers не обладают душой или моральным сознанием. Акционеры, которые контролируют одно, и сотрудники избирательного союза, которые контролируют другое, смотрят на свои отношения чисто прагматично. Ни одна из сторон не ожидает от своего противника справедливости или милосердия; и ни одна из сторон не рассматривает возможность сделать это самостоятельно.

            Ситуация на международном уровне становится все более тяжелой. Чем масштабнее абстракция, тем менее критически мы относимся к претензиям и тем меньше ощущаем необходимости признавать справедливые претензии тех, кто принадлежит к конкурирующим лагерям. Патриотично предъявлять большие претензии к нашей нации, благочестиво предъявлять их во имя нашей веры. Великие державы демонстрируют высокомерие власти, попирая права и заботы меньших народов и более слабых наций, практически не осознавая, что они натворили. Но есть также высокомерие бессилия; обиженные люди придают этим несправедливостям космическое значение, требуют невозможного и отвергают реалистичные компромиссы из романтической привязанности к “идеалам”, которые, по их мнению, не подлежат обсуждению. Во всем этом присутствует смесь гнева, негодования, слепоты и фанатизма, которую Гердер и Берлин обнаружили среди народов, которые являются или воспринимают себя жертвами, и слабые со своей собственной горечью и ограниченностью затем сталкиваются со слепотой, высокомерием, эгоцентризмом и самоправедностью сильных.

            Чем крупнее и абстрактнее сущность, тем более неуравновешенной она может стать. Во времена Нибура социальный класс был наиболее ярким примером коллективной идентичности, именем которой оправдывались великие преступления и вопиющая тирания. Сегодня религия, похоже, взяла на себя эту роль для некоторых людей. И религия, возможно, самая опасная из всех групп. Грандиозность ее притязаний величайшая: что может быть важнее, чем защищать, чтить и продвигать единственную истинную религию? И в то же время весь эгоизм и гордыня, которые были подавлены в моей повседневной жизни, вся ярость от унижений, все нетерпение от необходимости приспосабливаться к желаниям других, все величие, в которое я хочу быть завернутым, проецируются на мою веру. И когда я хочу, чтобы моя вера господствовала над миром, я на самом деле не испытываю ненависти к язычникам: я ищу от их имени высшего благословения из всех, приводя их в истинное лоно Божье.

            Величайшие конфликты и величайшие преступления часто проистекают из самых благородных устремлений, и те же самые коллективы, которые придают жизни смысл и предлагают возможности для солидарности, служат также рассадниками конфликтов. Это одновременно трагический и ироничный взгляд на мир. Это трагично, потому что самые благородные человеческие устремления подрываются изъяном, глубоко заложенным в нашей природе. Это иронично, потому что именно тогда, когда мы наиболее уверены в том, что действуем праведно, наиболее уверены в моральной почве под нашими ногами, мы подвергаемся наибольшей опасности.

            Достичь такого богатого и парадоксального взгляда на мир, используя классические элементы англо-американской мысли, - это замечательно, и Нибура по праву можно причислить к величайшим и глубочайшим мыслителям Америки двадцатого века.

             

            НИБУР ВПЕРВЫЕ ВЫДВИНУЛ СВОЕ ВИДЕНИЕ во время Великой депрессии; с приближением Второй мировой войны, а затем и началом Холодной войны он применил свой подход к международной ситуации. В некотором смысле анализ Нибуром холодной войны был недалек от описания Оливером Кромвелем противостояния с Испанией. “[Мы] сражаемся с врагом, который воплощает в себе все зло демонической религии. . . . Мы, вероятно, будем сражаться с этим врагом на острие меча еще несколько поколений. ...” И подобно Кромвелю, Нибур предупреждал об опасностях подрывной деятельности у себя дома, осуждал деспотизм и вероломство врага, поддерживал союзы даже с сомнительными и аморальными партнерами в великом соревновании, утверждал, что Соединенные Штаты сражаются за дело, более важное, чем их собственные интересы, и утверждал, что борьбу нужно вести до конца.

            Но он сделал больше. Зло обитало не только среди наших врагов; оно было и среди нас — и не только как пятая колонна потенциальных предателей внутри. Америка сама была подвержена злу; американцы сами могли быть и иногда были виновны. “Мы будем воплощать демократическое дело тем вернее, - писал Нибур, - чем больше мы сможем преодолеть претензию на то, чтобы воплотить его в совершенстве”.⁴

            Хотя борьба с этими двумя врагами была необходима, и в нее нужно было вовлечь все, что мы могли пустить в ход, внутренняя борьба в конечном итоге имела бы самые серьезные последствия. “Ключевая проблема в судьбе нашей страны”, по словам Нибура, заключалась в том, смогут ли Соединенные Штаты сохранить надлежащее смирение перед Богом и человеком, даже вступив в борьбу не на жизнь, а на смерть с Советским Союзом.⁵ “Мы знаем, что занимаем то положение, которое занимаем сегодня в мире, отчасти благодаря факторам и силам в сложной модели истории, которую мы не создавали и от которой мы не заслуживаем извлекать выгоду. Если мы воспринимаем это религиозно, чувство предназначения перестает быть средством гордости и становится поводом для нового чувства ответственности”.⁶

            Нибур сказал Америке времен холодной войны, что ей необходимо как бороться с коммунизмом и советским влиянием во всем мире, так и сохранять критическую позицию по отношению к своим собственным моральным и политическим притязаниям. Ей необходимо было понять элементы справедливости, какими бы извращенными они ни были, в заявлениях ее врагов. Оно не могло смешивать свои собственные устремления, какими бы благородными они ни казались или какими бы добродетельными ни казались ему упивающиеся ими, с благом всего человечества. Оно должно было распознать сложную смесь зла и добра в своих собственных мотивациях и действиях, и все же не быть парализованным этим осознанием до пассивности и бездействия. Американцы, сами несовершенные, вели войну со злым (хотя и не совсем злым) врагом в несовершенном мире. Не все средства, которые использовали американцы, были бы чистыми, и победа в холодной войне не привела бы ни к утопии вигов, ни к Царству Божьему. Но даже частичная и несовершенная победа того стоила: мы не собираемся устанавливать совершенную справедливость или отменять принуждение и властные отношения в международной жизни. Но, возможно, у нас может быть “достаточно справедливости”, а принуждение может быть “достаточно ненасильственным”, чтобы предотвратить полный крах и катастрофу человеческой цивилизации. Для достижения этой ограниченной цели Нибур не только поддерживал разработку ядерного оружия; он верил, что при определенных обстоятельствах ядерное оружие может быть надлежащим образом использовано в справедливой войне.⁷

             

            В то время как АМЕРИКАНЦЫ СТРЕМЯТСЯ ПОНЯТЬ природу угрозы, выявленной террористическими атаками 11 сентября, и выработать внешнеполитическую позицию, которая могла бы помочь им справиться с этим последним вызовом морскому порядку, идеи Нибура кажутся более убедительными и жизненно важными, чем когда-либо. Соединенным Штатам даже в большей степени, чем во времена холодной войны, придется сочетать способность к действию и утверждению со способностью к размышлению и самокритике. Мир религиозно мотивированных ближневосточных террористов гораздо более чужд большинству американцев, чем был коммунизм. Марксизм, в конце концов, является продуктом той же западной цивилизации, которая породила Соединенные Штаты, и мировоззрение его советских приверженцев было узнаваемым и понятным, хотя и вызывало отвращение у многих американцев. Нибур сам был социалистом и серьезно изучал как Маркса, так и интеллектуальную историю, которая сформировала его мировоззрение.

            Чтобы понять террористов и оттенки мнений, окружающих движение, не говоря уже о том, чтобы научиться эффективно действовать в политической и культурной среде современного Ближнего Востока, Соединенные Штаты должны совершить более масштабные интеллектуальные и культурные скачки, чем это было во времена холодной войны. Им придется смириться с яростью и разочарованием, которые более глубоко укоренились, более рассеяны и их труднее примирить, чем смесь антикапитализма, западничества и русского национализма, которая питала Советский Союз.

            Задача будет тем более сложной, что религиозный подтекст и коннотации террористической угрозы затрагивают глубоко укоренившиеся коллективные идентичности как на преимущественно мусульманском Ближнем Востоке, так и в преимущественно христианских Соединенных Штатах. Для обеих сторон величайшей возможной катастрофой было бы рассматривать друг друга как врагов в растущей спирали непонимания, провокаций, насилия и возмездия. Учитывая историю, а также религиозные и культурные различия, это было бы опасной возможностью при любых обстоятельствах; с дисциплинированными, хорошо обученными террористами, стремящимися добиться именно такого исхода, наихудший сценарий может выглядеть угрожающе вероятным.

            Но если Нибур призывает к самоанализу, осознанию иронии истории и признанию несовершенства собственной стороны, он требует действий в несовершенном мире. Как христианский богослов, поддерживавший продолжение разработки ядерного оружия во время холодной войны, он не питал иллюзий относительно необходимости применения силы и принуждения во имя целей значительно менее благородных, чем война против истории. Многие англо-американцы смогли убедить себя в необходимости применения силы, только убедив себя в том, что альтернативы были суровыми: Рай или Ад, утопия или разрушение всех цивилизованных ценностей в мире.

            Нибур не позволит нам утешаться этой иллюзией. Возможно, нам придется сражаться, даже несмотря на то, что мир, который возникнет в результате данной войны, все равно будет иметь глубокие изъяны. Оглядываясь назад на первую войну в Персидском заливе при первом президенте Буше, советник Нибуриана мог бы призвать к ясности, а также к разрешению. Изгнание Саддама Хусейна из Кувейта, мог бы сказать он, возможно, и не приведет к установлению нового мирового порядка, основанного на мира и совместных мерах безопасности под эгидой Совета Безопасности, но нам, возможно, все равно придется изгнать его. Возможно, нам даже придется признаться самим себе, что, хотя принципы международного порядка являются частью нашей мотивации освобождения Кувейта, такой же является и наша решимость помешать Саддаму наложить мертвую хватку на мировые поставки нефти. Идя дальше, нам, возможно, даже придется признать правду о том, что для многих арабов приверженность АМЕРИКИ независимости эмиратов Персидского залива и шейхов приводит к разочарованию арабского национализма, будь то светского или религиозного, и что на протяжении более чем поколения Соединенные Штаты выступали не только против Саддама Хусейна, но и против каждого лидера — и каждого движения — которые стремились объединить арабский мир. Мы должны прийти к соглашению с очень сложными способами, которыми наша поддержка Израиля влияет на то, как арабы интерпретируют мотивы и действия Америки. И все же, зная все это, нам, возможно, все же придется изгнать Саддама Хусейна из Кувейта - и защищать несовершенный Израиль, поддерживая независимость государств Персидского залива, даже если они не проявляют особых признаков превращения в светские, демократические государства. И все же мы должны делать все это, не теряя контроля над нашими идеалами и ценностями.

            Чтобы расширить наш кругозор от Ближнего Востока до мира в целом, дипломатия цивилизаций предполагает рассмотрение взаимоотношений между капитализмом, системой с глобальными последствиями, которая заставляет каждую страну приспосабливаться и реагировать, и отдельными идентичностями, стремлениями и установками многих различных обществ, затронутых морской системой. И в мире, где многие страны уже чувствуют, что вместе с Красной Королевой они бегут так быстро, как только могут, капитализм - это безжалостный надсмотрщик, требующий, чтобы все двигались все быстрее и быстрее.

            Наши преемники, скорее всего, будут верить, что даже при всех проблемах, с которыми мы сталкиваемся сегодня на Ближнем Востоке, наше время остается благоприятным. В настоящий момент, например, масштабные и революционные изменения, охватившие Азию, проявляются для американцев главным образом в виде дешевых товаров в Wal-Mart. Иногда нам сентиментально жаль тех, кто подолгу работает за низкую плату на опасных производствах, чтобы заключать эти сделки, и американцев, чьи рабочие места находятся под угрозой из-за иностранной конкуренции, но какое-либо серьезное недовольство среди этих работников нас пока не коснулось.

            Вряд ли это продлится долго. Первое поколение городских фабричных рабочих может быть достаточно благодарно за то, что вырвалось из сельской бедности, и достаточно озабочено проблемами выживания, чтобы ограничить свое участие в политической жизни. Маловероятно, что их дети и внуки примут такое же обращение с такой же относительной снисходительностью. И все же экономические силы, которые удерживают заработную плату на фабриках на низком уровне в развивающихся странах, вероятно, сохранятся. По мере роста заработной платы в прибрежных районах Китая промышленность перемещается вглубь страны или во Вьетнам и Индию. Бангладеш и Африка манят за их пределы.

            Когда эти рабочие выносят свои жалобы по поводу своей заработной платы и условий труда в политику, а в Китае уже происходит около 150 000 демонстраций и забастовок в год, это серьезно повлияет как на китайскую жизнь, так и на международную политику. Сложная, изменчивая и опасная смесь классовой неприязни, этнической и региональной розни, а также культурного, национального и расового гнева, уходящего корнями глубоко в прошлое, может вырваться на китайскую и мировую арену. Неудовлетворенные требования как индивидуального, так и коллективного признания и прав будут противоречить друг другу способами, которые проверяют политическую мудрость и культурные ценности Китая.

            В Индии также маловероятно, что более широкое распространение капитализма станет волшебным эликсиром, который разрешит все споры и положит конец всем разногласиям. Капитализм усиливает неравенство, повышает ценность определенных привилегий (например, доступа к высококачественному обучению английскому языку) и, что характерно, приносит больше преимуществ некоторым регионам и субкультурам, чем другим. Политическая система Индии гибка и устойчива; эти сильные стороны будут испытаны по мере того, как одна волна перемен за другой будет распространяться все шире в самом сложном и разнообразном политическом обществе на лице земли.

            Выше я утверждал, что стратегическая геометрия Азии в XXI веке благоприятствует возникновению относительно мирной и стабильной политической системы, основанной на приблизительном балансе сил. Это верно, но для того, чтобы эта система появилась на свет, азиатским странам и их международным партнерам придется пережить некоторые штормы. Промышленная революция в Европе породила коммунизм и фашизм и эпизод за эпизодом смертоносного националистического насилия; сегодняшние экономические и социальные революции в Азии политически масштабнее, быстрее и разрушительнее, чем что-либо в Европе.

            Наследие Рейнхольда Нибура - это не то, что американцам нужно перенимать, чтобы наладить свои отношения с мусульманским миром, которое будет быстро отброшено, как только худшее в этой битве закончится. Дипломатия цивилизаций и подход Нибура к ней будут становиться все более необходимыми по мере развития этого нового и взрывоопасного века.

            Мы сталкиваемся с типично нибурианской ситуацией. Англо-американские виги, охваченные энтузиазмом по поводу своего глобального проекта освобождения и развития, не могут упускать из виду ни то, как их проект влияет на других, ни то, что корни их идеологии лежат в их собственных культурных ценностях и, по сути, в их интересах. И все же их осознание обусловленности этого проекта и его фактических и потенциальных недостатков и ограниченности не может и не должно влиять на их основную приверженность своим ценностям — и эти ценности продолжают определять глобальную деятельность и программу преобразований морского ордена. До тех пор, пока дипломатия цивилизаций и проблемы коллективного признания будут доминировать в мировой политике, американцам придется подвергать себя бодрящему, хотя иногда и вяжущему воздействию мысли Нибура.

             

            НО СМОГУТ ЛИ ОНИ? В стране, никогда не отличавшейся уважением к интеллектуалам, Нибур был выдающимся интеллектуалом, чья вовлеченность в социальные проблемы отражала пожизненное знакомство с пугающе непонятными идеями и философами. В стране, в религиозном ландшафте которой в настоящее время доминируют евангелические церкви, Нибур был откровенным и стойким протестантом-либералом, который однажды, как известно, отказался встретиться с евангелистом Билли Грэмом, потому что Грэм проповедовал перед аудиторией, разделенной по расовому признаку. И во внешнеполитическом климате, который, кажется, разрывается между либеральными утопистами (будь то традиционные интернационалисты или неоконсервативные разновидности породы), изоляционистами и злыми, воинственными националистами, перспективы кажутся плохими для того типа внешней политики, к которому приводит анализ Нибурьяна.

            Тем временем разрыв между внешнеполитической элитой (или интеллектуальной элитой в целом в Соединенных Штатах) и обществом в целом, похоже, увеличивается. Будь то левые или правые, американцы все более скептически относятся к экспертам и учреждениям всех мастей.

            Традиционным источником поддержки идей Нибура является старое либеральное крыло Демократической партии. Мартин Лютер Кинг-младший внимательно и часто читал Нибура. Либералы времен холодной войны, такие как Артур Шлезингер, который когда-то призывал к формированию “Атеистов за Нибура”, Джордж Кеннан (который назвал Нибура “отцом всех нас”) и двукратный кандидат в президенты Адлай Стивенсон, были глубоко знакомы с идеями Нибура. Президент Джимми Картер часто говорил о своем интеллектуальном долге Нибуру.⁸ Сегодня такие писатели, как Питер Бейнарт, Леон Визельтье и Э. Дж. Дионн, призывают к возрождению Нибура, а сенатор Барак Обама рассказал журналистам о влиянии Нибура на его мышление.

            В значительной степени маргинализованные в американской политике в течение первых шести лет правления Джорджа У. Администрация Буша-младшего восстановила значительное влияние центристских демократов, когда выборы в ноябре 2006 года вернули демократическое большинство в обеих палатах Конгресса. Когда и если демократы вернут себе Белый дом, представляется вероятным, что Нибур снова станет важной точкой отсчета для многих из тех, кому поручено формирование и осуществление американской внешней политики.

            Yet this to some degree is a case of those who need Niebuhr the least liking him the most—he is in the position of a minister preaching to the choir. The United States does not just need a handful of thinkers and even leaders in a particular political party to think in Niebuhrian terms, though that is a good thing as far as it goes.

            The diplomacy of civilizations is much larger than government policy and, in any case, in a country like the United States where even transient waves of public sentiment frequently have large consequences for foreign policy, Niebuhrian policies can only be sustained when they have wide and deep support. Conservatives as well as liberals need to internalize the Niebuhrian stance, and mass public opinion as well as elite debates should reflect these values. In particular, American populist nationalism, the Jacksonian school of foreign policy, must develop a more Niebuhrian understanding of its place in the world.

            Particularly as disillusionment with the Bush foreign policy spread through conservative ranks, a number of writers, most prominently David Brooks of The New York Times, looked to Niebuhr for explanations about why the neo-conservative experiment went so badly awry. If Republican as well as Democratic intellectuals come to foreign policy with ideas and sensibilities that have been shaped in part by their encounter with Niebuhr’s thought, this is a better thing than having only one party’s thinkers engaged with him. But this is still very far from planting a deeper self-awareness in the American body politic at large.

            Евангелический протестантизм - единственное общественное движение в Соединенных Штатах, которое обладает присутствием и властью для создания значительной новой массы общественного мнения, чуткого к нибурианским идеалам. Евангелическая религия наиболее сильна именно в штатах, избиратели которых поддерживали Буша в 2000 и 2004 годах; евангелическая религия широко представлена в вооруженных силах; евангелическая религия имеет долгую историю как доминирующая форма американской народной религии.

            Более того, евангелическую Америку часто считают — как это часто и было — частью населения, наиболее приверженной некритичному размахиванию флагом, упрощенному пониманию иностранных народов и культуры и сопротивляющейся сложным и тонким обсуждениям международных проблем, стоящих перед Соединенными Штатами. Это та группа населения, которая больше всего нуждается в послании Рейнхольда Нибура; но, на первый взгляд, вероятность того, что она его получит, наименьшая. На протяжении нескольких столетий евангелисты подвергались критике со стороны других консервативных, а также либеральных христиан за антиинтеллектуальный подход к жизни и за теологическую позицию, которая характеризуется как “дешевая благодать”: это подчеркивает легкость покаяния и обещает простое и счастливое хождение с Господом. То, что у недалекого и часто сурового мыслителя, подчеркивающего элемент постоянной моральной борьбы в христианской жизни, можно было найти много последователей-евангелистов, всегда казалось маловероятным. К сожалению, без определенного развития событий такого рода американская общественность и, следовательно, ее лидеры, вероятно, будут недостаточно подготовлены к дипломатии цивилизаций, которой все больше требуют их интересы.

             

            ТРАНСФОРМАЦИИ ТАКОГО РОДА происходят не часто и не быстро. Тем не менее, есть определенные признаки того, что современное американское евангелическое сообщество становится значительно более восприимчивым к нибурианскому видению мира.

            Происходит то, что теологи называют “Sitz im Leben”, изменилась жизненная ситуация американской евангелической общины. Из защищающегося и сокращающегося сообщества выживших, сбившихся в кучу в поисках защиты после первых двух десятилетий двадцатого века, евангелисты постепенно стали более могущественными, уверенными в себе и устремленными вовне. Природа евангелической общины, ее отношение к американскому обществу и, помимо этого, к миру в целом фундаментально изменились, что привело к созданию нового типа американских евангелистов.

            Эти новые евангелисты не являются ответом на молитву либерала-секуляриста. Они значительно более консервативны в большинстве социальных вопросов, и особенно в отношении абортов, чем хотелось бы большинству либералов, светских или религиозных. Хотя большинство готово занять промежуточную позицию между тем, что они считают научно-редукционистскими формами эволюционной теории, и чрезмерно буквальным прочтением повествования о сотворении мира в Книге Бытия, лишенной воображения, они привержены верховенству Священного Писания и идее Бога, Который действует, иногда чудесным образом, в истории. Хотя они думают о романах, подобных серии "Оставленные позади", скорее как о популярном развлечении, чем о серьезном богословском утверждении, они верят, что пророчества Библии, какими бы дельфийскими они иногда ни казались, остаются верными указателями на будущее, которое будет включать буквальное возвращение Христа, чтобы судить всю землю. Они, вообще говоря, бескомпромиссно выступают против идеи о том, что любые религии, кроме христианства, истинны, и верят, что любые элементы истины и понимания, которые содержат эти религии, бледнеют перед их ошибками и упущениями. Они верят в буквальный Ад и серьезно относятся к так называемому Великому Поручению, заповеди Христа Своим ученикам распространять истинную веру по всему миру.

            И все же, несмотря на все это, они привносят в американский политический процесс совершенно иной набор взглядов и идей, чем их непосредственные предшественники. В прошлых поколениях молодые евангелисты часто посещали небольшие религиозные колледжи, где бдительные учителя могли защитить их от опасных и тревожащих течений мысли. С увеличением числа молодых евангелистов, оканчивающих такие колледжи, как Гарвард и Йель, и посещающих лучшие профессиональные школы, новое поколение евангелистов гораздо лучше интегрировано в различные слои американского истеблишмента, чем когда-либо после Первой мировой войны. Такие ученые, как Марк Нолл, Натан Хэтч, Джордж Марсден, Ричард Моу и Мирослав Вольф, пользуются уважением далеко за пределами евангельского мира. Независимо от того, посещают они светские школы или нет, молодые студенты-евангелисты и пасторы с энтузиазмом берутся за серьезную современную мысль. Более того, серьезные богословские исследования, неполемизирующие с либеральными протестантскими теологами и идеями, пользуются значительным спросом в кампусах евангелических колледжей и семинарий. Во время этого бума имена Рейнхольда Нибура и его бывшего студента Дитриха Бонхеффера являются одними из самых выдающихся героев для новых евангельских лидеров. Когда доктор Ричард Ленд, президент Комиссии по этике и свободе вероисповедания Южной Баптистской конвенции, называет Нибура и Бонхеффера главными фигурами, повлиявшими на его мышление, и призывает американских религиозных консерваторов извлечь уроки из сопротивления Бонхеффера идолопоклоннической форме национализма в гитлеровской Германии и воздерживаться от идолопоклоннического отождествления американской культуры и ценностей с Евангелием, явно происходят интересные изменения.

            Помимо интеллектуального возрождения, сегодняшние евангелисты гораздо больше взаимодействуют с неевангельскими и неамериканскими коллегами, чем в прошлом. Частично из-за общего неприятия абортов и среди других факторов, частично из-за общего желания защитить место религии в американском обществе, евангелисты и католики сегодня связаны гораздо теснее, чем когда-либо прежде. Отчасти под влиянием Нибура евангелисты все больше знакомятся с католическим учением о справедливых войнах. Встреча с католицизмом, как на личном, так и на интеллектуальном уровне, также открыла многим евангелистам гораздо более богатый и сложный свод христианской мысли и социальных размышлений, чем они знали ранее.

            Рост числа процветающих евангелических и пятидесятнических церквей в Африке, Азии и Латинской Америке также способствовал значительному расширению культурных горизонтов американских евангелистов. Возросшая легкость путешествий открыла двери и для нового вида "массовой миссии", в рамках которой десятки и даже сотни американских евангелистов выезжают за границу для краткосрочной добровольной работы либо непосредственно в миссиях, либо оказывая помощь различными способами. Американская евангелическая община никогда не имела такого международного опыта и не путешествовала так много, как сегодня. И отношения с африканскими христианами, в частности, гораздо менее патерналистские, чем раньше. В то время, когда англиканские епископы в Руанде и Нигерии налаживают миссионерскую деятельность в Соединенных Штатах, чтобы служить консервативным белым прихожанам епископальной церкви, отчужденным, среди прочего, либеральной позицией этой церкви в отношении прав геев, американские евангелисты потеряли как способность, так и желание снисходительно относиться к африканским христианам.

            Наконец, движение за гражданские права, самое важное общественное движение в Америке двадцатого века, последствия которого до сих пор отражаются практически во всех аспектах американской жизни, также — хотя, возможно, и с небольшим запозданием — преобразует мир американской евангелической религии. После Мартина Лютера Кинга-младшего два поколения афроамериканских пасторов и интеллектуалов нашли руководство в работе Нибура. Опыт афроамериканцев, возможно, особенно способствует интуитивному пониманию неоднозначностей культуры и идентичности, с которыми так много связано в размышлениях Нибура. В любом случае, афроамериканские пасторы и интеллектуалы, такие как преподобный Юджин Риверс из исторически черной Церкви Бога во Христе, приобрели значительный авторитет в белом евангельском мире, и евангельские общины более расово смешаны и чувствуют себя в этом более комфортно, чем поколение назад.

            Изменению расовых взглядов в евангельском мире способствовал приезд большого числа небелых, незападных иммигрантов, многие из которых сейчас прибывают в эту страну в качестве евангелистов, в то время как другие обращаются по прибытии. Христиане из Азии, афро-Карибского бассейна, стран Африки к югу от Сахары и латиноамериканцы становятся все более значимыми элементами среди американских евангелистов, меняя контекст, в котором коренные чернокожие и белые евангелисты сталкиваются друг с другом, и привнося новые перспективы и новое культурное разнообразие в то, что когда-то было относительно однородным религиозным сообществом.

            Возможно, что еще более важно для перспектив нибурианского возрождения в американской политике, теологические размышления о движении за гражданские права и о долгой и печальной истории стольких известных евангельских религиозных групп, выступавших в поддержку сегрегации и даже рабства, побуждают евангелистов по-новому и жизненно исследовать влияние культуры на теологию. Допустим евангельское допущение, что Библия - это безошибочное Слово Божье; как же тогда объяснить поколения ложных учений, распространяемых хорошо образованными и благочестивыми евангелистами, которые защищали сегрегацию как волю Бога? Почти неизбежно человек вынужден прийти к выводу, что культурные привычки и предположения проникают внутрь и искажают чью-либо интерпретацию священных книг. Откровение Бога вечно и надежно; принятие человеком этого откровения - нечто иное.

            Работа Нибура и его позиция глубоко актуальны для евангелического сообщества, борющегося с проблемами такого рода. На самом деле они почти неизбежны. Необходимость быть твердыми в своих убеждениях, даже когда мы проверяем их основы и ищем скрытые допущения и тайные изъяны, которые вводят нас в заблуждение, сильно ощущается среди современных евангелистов; немногие мыслители могут решать эти проблемы так ясно и серьезно, как Нибур.

            Между тем, внешнеполитические проблемы, с которыми сталкиваются Соединенные Штаты, не ускользают от внимания евангелической общины. Евангелисты широко представлены в вооруженных силах, включая резервы. Среди прихожан по всей стране есть прихожане, совершающие поездки на велосипедах по службе в Ираке. Важность Израиля в евангелическом богословии в целом, а также для различных школ интерпретации библейских пророчеств, также не следует недооценивать. Многие евангелисты с большим вниманием следят за новостями с Ближнего Востока. От их внимания вряд ли ускользнет тот факт, что дела там идут неважно.

            В этих обстоятельствах у известных и уважаемых евангельских лидеров и проповедников есть историческая возможность помочь религиозным общинам, которым они служат, более разумно, сострадательно и эффективно взаимодействовать с миром. В эпоху социальной, а также политической поляризации, когда общественное недоверие к учреждениям и экспертам очень велико, евангельское и пятидесятническое духовенство входит в число относительно небольшой группы доверенных лиц, которые могут помочь общественному мнению в целом оценить сложные проблемы, с которыми в настоящее время сталкивается страна. Духовенство и мирские лидеры этих церквей не только остаются важными каналами передачи информации и идей, которые выходят далеко за рамки воскресных утренних проповедей. Посредством программ обучения взрослых и молодежи, учебных групп и групп чтения, а также аккредитованных и неаккредитованных программ интенсивного образования американские евангелические церкви обеспечивают каналы, по которым миллионы политически активных и увлеченных американцев получают большую часть своего интеллектуального и культурного образования. Многие из тех, кто получает пользу от этих программ, никогда не прочтут ни слова о Нибуре и даже не знают его имени; но если его идеи помогут им понять, как они подходят к важнейшим вопросам национальной идентичности, культурных ценностей и внешней политики, никто, и меньше всего Нибур, не будет возражать.

            Как это неизбежно для такого тонкого, трудного и парадоксального мыслителя, как Нибур, многие из тех, кто размахивает его именем, будут далеки от понимания, а тем более от развертывания его идей. И американская внешняя политика никогда не будет такой тонкой, четко сформулированной и вдумчивой, как хотелось бы интеллектуальным и добросовестным философам. Какими бы неполными и неудовлетворительными ни были иногда результаты, отчетливое нибурианское влияние, вероятно, будет все сильнее ощущаться во взаимодействии Америки с миром до такой степени, что евангелисты начнут, пусть неуверенно и непоследовательно, работать над этими вопросами.

            . . .

 

            ЕСТЬ ЕЩЕ ОДНА ПРИЧИНА относиться к потенциальным переменам в евангелической Америке с определенным осторожным оптимизмом. Выше я упоминал о близком сходстве между описаниями природы человека Нибура и Адама Смита. То есть оба мыслителя верят, что отдельные человеческие существа обладают врожденной склонностью ставить себя в центр вселенной. Меня больше отвлекает моя собственная вывихнутая лодыжка, чем известие о твоей сломанной ноге. Оба мыслителя видят, что в частной жизни эти тенденции в некоторой степени сдерживаются. Нибур характерно подчеркивает моральный аспект этого процесса; столь же характерно, что Смит обращается к автоматическому и естественному процессу, чтобы объяснить это. Однако в обоих случаях результатом встречи с другими "я" является своего рода образование: мы учимся ограничивать свои притязания и развивать большее уважение к чувствам других. Возможно, вначале такое восприятие не очень благородно; дети в детском саду медленно и мучительно учатся играть друг с другом. Однако со временем мы учимся ладить друг с другом, и в конечном итоге благодаря воспитанию, которое началось в песочнице, возникают более сложные и далеко идущие формы доверия, дружбы и солидарности.

            Нет ничего необоснованного в том, что аналогичный процесс происходит на уровне коллективной идентичности. Профсоюз и производитель могут понять, что ни один из них не может служить своим интересам, не понимая ситуацию и мотивы другого. Они все еще не совсем те, кого Нибур назвал бы моральными деятелями, сознательно стремящимися служить высшим идеалам во взаимном общении. Но они становятся более прагматичными. Демократическое общество было бы невозможно без этого образования в области прагматичного сотрудничества.

            Нации также кажутся способными к подобному поведению, хотя немногие когда-либо усваивают эти уроки так же хорошо, как коллективные образования, основанные в рамках общего национального общества. После столетий войны Франция и Германия научились новым способам сотрудничества друг с другом; даже Британия и Франция, которые как никогда близки к настоящей дружбе, научились ладить лучше, чем раньше.

            Было бы заманчиво возродить оптимизм вигов на этой основе, и многие пытаются. Мы все научимся сотрудничать все лучше и лучше, поскольку наши личные интересы связывают нас все более тесными отношениями. История закончится, когда мы все соберемся у костра и споем "Кумбайя”.

            Но, безусловно, не помешает небольшая осторожность. Группы с внутриполитическими интересами усваивают моральные уроки медленнее и менее полно, чем отдельные люди. Нации усваивают эти уроки еще медленнее и еще менее полно. Разумно предположить, что культуры, цивилизации и религиозные верования добиваются еще меньшего прогресса и им требуется еще больше времени, чтобы достичь этого. Возможно, причина, по которой мировые цивилизации находятся в таком состоянии кризиса и хаоса, заключается в том, что до недавнего времени в историческом плане они так мало контактировали друг с другом. В последние столетия масштабы и глубина этих контактов быстро росли — кажется, быстрее, чем способность американцев и, возможно, других стран хорошо с ними справляться.

            Мировоззрение, которое складывается из этой картины, не является картиной беспросветной тьмы. Есть реальные возможности для совершенствования. Не только отдельные люди, но и нации и цивилизации могут учиться на ошибках. Дипломатия цивилизаций - это не просто вечная и отчаянная попытка предотвратить постоянно угрожающий набор конфликтов. Правильная политика и продуманное глобальное взаимодействие с нашей стороны могут снизить вероятность таких конфликтов. Утопия не за горами, но мы можем и должны работать над скромными улучшениями. Здесь возвращаешься к идее Нибура о “ровно достаточном": ровно достаточном национальном и культурном росте, чтобы лучше приспособить нас к дипломатии цивилизаций; ровно достаточном успехе в этой дипломатии, чтобы предотвратить столкновения между мировыми классами и культурами, которые ввергнут всех нас в бездонную пропасть разрушения и войны. Даже это может быть больше, чем мы получаем, но попробовать стоит.

            Как, безусловно, настаивал Нибур, было бы хуже, чем глупо рассматривать этот процесс обучения и приспособления как задачу в первую очередь для других культур и цивилизаций. Мы не взрослые, присматривающие за ссорящимися детьми в песочнице. Мы лежим на песке вместе со всеми остальными, сражаясь за то, чья очередь играть с грузовиком.

            С этой точки зрения можно рассматривать более открытый в культурном отношении и вовлеченный в международный процесс евангелизм наших дней как одно, хотя, конечно, не единственное измерение, в котором американское общество постепенно обретает способность играть глобальную роль, к которой его призвал экономический и геополитический успех. И хотя я не знаю, до какой степени американцы могут обрести способность вести более плодотворную дипломатию цивилизаций, я уверен, что попытаться - наш долг, а также в наших интересах.

 
           Двадцать три • Значение всего этого

 

            Что бы мы ни говорили о морском ордене, это не просто еще одна империя, и таким его не запомнят. Подобно грекам и римлянам, подобно древним китайцам, морские державы оставили неизгладимый след в истории, и в отличие от этих и других великих человеческих обществ древности, морские державы оставили свой след во всем мире. Впервые в истории люди по всему миру стали частью единого политического и экономического порядка. Они путешествуют и торгуют друг с другом через океаны и пустыни в беспрецедентных масштабах и на беспрецедентных расстояниях, и со времен бума подводных кабелей в девятнадцатом веке у них был доступ практически к мгновенной информации о том, что люди делают на другом конце света. Археологи будущего будут находить бутылки из-под Coca-Cola на мусорных свалках по всему миру; они будут видеть надпись “сделано в Китае” на торговых товарах, куда бы они ни посмотрели, и они найдут, наряду с миллионами выброшенных предметов японского дизайна под брендом “Hello Kitty", свидетельства глобальных потребительских и культурных увлечений, которые охватили всю планету практически в одночасье. В руинах Пекина будут видны следы золотых арок, а в наполовину погребенных развалинах Манхэттена - китайские рестораны. Архитекторы-археологи смогут проследить расцвет и упадок международных строительных стилей, которые демонстрируют переход технологий и дизайна с континента на континент; такие основные элементы, как съезды с автострады и пандусы, будут выглядеть одинаково независимо от того, где они находятся - в Стокгольме или Сантьяго-де-Чили. Лингвистические данные покажут распространение английских слов, особенно в спорте, медицине, бизнесе и технологиях. Археологи будут кропотливо отслеживать потоки мигрантов, которые затмевают все, что было найдено в более ранние эпохи; массовые кладбища в Европе, Африке и Азии укажут на эпоху, более взрывоопасную и смертоносную, чем все, что было найдено в прошлом. Слои пепла, разбросанные по городским центрам Евразии, наряду со следами радиации, которые все еще можно обнаружить в руинах Хиросимы и Нагасаки, будут свидетельствовать об ужасающем спазме разрушения. И если только эти археологи не инопланетяне, копающиеся в руинах мертвой планеты, или если только человечество не переживает катастрофу и восстановление, гораздо более масштабное, чем что-либо другое известные в нашем прошлом — то есть, если эти гипотетические археологи происходят из будущего, сформированного каким-либо значимым образом долгой историей человечества, последним эпизодом которой является морской орден, — их собственные языки, культуры, искусства, религии и науки будут нести на себе отпечаток англо-американской эпохи по крайней мере в той же степени, в какой сегодняшние культуры по-разному отмечены печатью великих империй и культур прошлого. Лондонский Тауэр может представлять собой такие же руины, как Римский форум, а система автомагистралей между штатами может прийти в такой же упадок, как огромная сеть римских дорог, которые когда-то веером пересекали Европу, но в культуре, религии, праве, финансах, науке и математике будущего англо-американское наследие останется живым присутствием и духом еще долго после того, как физические памятники их достижений разделят судьбу статуи Озимандиаса, царя царей. Что бы еще они ни делали и сколько бы устриц ни съели, Морж и Плотник оставили глубокие и прочные следы в песках времени.

            Но это все, что они сделали? Неужели англосаксы просто создали еще одну большую и воинственную цивилизацию, которая ничего не сделает, кроме как оставит после себя несколько впечатляющих руин? Это последний вопрос, с которым нам остается: каково место англосаксонской эпохи в долгой истории человечества? Мы видели, что многие англосаксонские политики и мудрецы на протяжении нескольких столетий верили, что они сражаются и выигрывают войну против истории. Они верили, что мировые цели Америки и Великобритании заключаются в создании справедливого, упорядоченного, процветающего, стабильного и свободного мирового общества на основе либерального и демократического капитализма.

            Возможно, они и не построили утопию, но даже в этом случае англосаксонская эпоха произвела изменения, которые столь же глубоки, сколь и долговечны. При всей его несправедливости и несовершенстве, создание первого по-настоящему глобального общества является значительным достижением; морские державы осуществили трансформацию международных отношений, последствия которой будут ощущаться до тех пор, пока существует нынешняя цивилизация.

            Возвышение голландии ознаменовалось первыми мировыми войнами, в ходе которых конфликты между европейскими державами велись в Азии, Африке, Северной и Южной Америке. В британскую эпоху мир превратился в единую экономическую систему, а железная дорога, пароходство и подводный кабель объединили разветвленные ветви человеческой семьи более тесно, чем когда-либо прежде. В американскую эпоху этот ускоряющийся процесс глобальной интеграции шел дальше и быстрее, чем когда-либо. Хотя бедные по-прежнему в значительной степени исключены из него, это быстро расширяющееся глобальное общество, тем не менее, является экстраординарным событием.

            Очень странным образом это формирующееся глобальное общество имеет некоторые общие ключевые черты с динамичными обществами, выросшими в англоязычном мире. Большинство стран и культур в современном мире не очень похожи на Англию времен королевы Анны. Но мир в целом похож. Иными словами, современный мир разделен между тремя конкурирующими наборами взглядов, и ни одно видение не может навязать свои ценности глобальному обществу в целом. В одной группе находятся сторонники разума, которые верят, что универсальная логика, принципы и закон являются единственной подходящей или даже осуществимой основой для международной системы. Этот подход особенно популярен в Европе, но также имеет своих сторонников в Соединенных Штатах и других странах. Для этой группы создание мощной системы институтов, способных обеспечить глобальное верховенство закона, является очевидной и естественной целью международного общества. Независимо от того, вдохновлены ли они в первую очередь французской или англо-американской революциями, сторонники этой позиции верят, что универсальные права человека, универсально действующие правовые принципы и идеалы западного просвещения должны формировать международные институты и внутреннюю политику по всему миру.

            Вторая группа состоит из защитников религии: людей, которые верят, что одна из великих религий мира (как они ее понимают) является необходимой основой для любого справедливого международного порядка. Для одних эта основа - ваххабитский ислам; для других - шиитская вера, которой учил аятолла Хомейни. Для других это римско-католическая вера; третьи верят, что пятидесятническое или евангельское протестантское христианство - это то, что нужно всему миру для процветания и сохранения мира. Подобно враждующим христианским сектам в Британии времен королевы Анны, сторонники международного порядка, основанного на религии, расходятся во мнениях по деталям, но разделяют общую приверженность основывать как международное, так и внутреннее общество на заповедях богооткровенной религии. Хотя такие группы могут, в зависимости от их понимания религиозной истины, принимать большую или меньшую часть “программы просвещения”, предложенной приверженцами разума, они настаивают на том, что последнее слово должно оставаться за религией, и они полны решимости противостоять любым попыткам, какими бы благими намерениями они ни руководствовались, построить рационалистическую и светскую международную систему в соответствии с принципами Просвещения.

            Наконец, есть приверженцы традиций, сторонники различных форм культурной политики и политики идентичности. Часто это националисты-популисты, которые верят, что их собственные ценности и культура должны быть основой международной жизни или, по крайней мере, что они должны быть защищены от бездушного интернационализма других. Я уже писал в другом месте о джексонианцах, американских националистах-популистах, которые часто сопротивляются передаче власти международным институтам, потому что не доверяют иностранцам и видят в этих институтах угрозу глубоко укоренившимся американским ценностям. Соединенные Штаты - не единственная страна в мире, где популярны подобные взгляды. На большей части территории Азии можно найти много людей, которые с подозрением относятся к международным организациям как к замаскированным формам колониализма, стремящимся увековечить европейское или западное могущество. Влиятельные и выдающиеся люди нападают на идею о том, что идеалы французского и американского Просвещения представляют собой универсально обоснованный подход к правам человека. Они утверждают, что “азиатские ценности”, которые обычно рассматриваются как более общинные и менее конфронтационные, также должны быть приняты во внимание. Запад не должен использовать международные институты в качестве средств навязывания западных идей азиатским обществам. Вопросы, связанные с правами женщин, также вызывают противодействие со стороны тех, кто утверждает, что для Запада незаконно навязывать свои собственные модели надлежащих гендерных отношений разным обществам с разными корнями.

            Часто этим аргументам не хватает убедительности для западных ушей. Когда Роберт Мугабе защищал свое все более жестокое и разрушительное правление в Зимбабве, ссылаясь на политику африканской идентичности в противовес англо-американским и европейским призывам к своему правительству уважать права человека, мало кого из западных наблюдателей убедило то, что они восприняли как его корыстную риторику. Тем не менее, риторика Мугабе продолжала находить отклик в большей части постколониальной Африки. Это не было данью уважения экономическому управлению Мугабе, и большинство из тех, кто аплодировал его риторике, не были заинтересованы в том, чтобы жить под его властью; но политика идентичности и сегодня остается мощной силой на большей части территории Африки. Начиная с Аргентины на север, Латинская Америка также имеет сильные традиции популистского национализма, приверженцы которого отвергают универсальную применимость идеалов и представлений, уходящих корнями в англо-американское просвещение.

            Мировое общество сегодня разделено между тремя полюсами притяжения так же, как Британия во времена королевы Анны. Более того, как и в Британии времен королевы Анны, ни одна тенденция в мире не является достаточно сильной, чтобы заставить другие соответствовать ей. Радикальный ислам не может завоевать мир посредством джихада и навязать всемирный халифат и законы шариата. Европейский союз не может навязывать верховенство разума и гражданского права в делах наций. Соединенные Штаты не могут навязывать человечеству в целом ни христианскую религию, ни свои собственные народные и культурные ценности. Китай и Япония могут и будут успешно противостоять вестернизации международной жизни, но они не могут навязать азиатские ценности в качестве замены.

            Это означает, что в той степени, в какой глобальное общество может утвердиться, а общие институты могут обслуживать потребности различных обществ и культур мира, это общество и эти институты должны быть англиканскими. То есть они будут ограничены в силе; они будут исходить из порой противоречивых предположений; они будут построены таким образом, что их можно будет интерпретировать и оправдывать с противоположных точек зрения. Это будет мешанина, а не системное целое.

            Мир глобальных институтов и международного права, похоже, уже основан, подобно английскому общему праву, скорее на прецеденте и исторической случайности, чем на результате последовательного применения рациональных принципов. Наиболее сознательные сторонники основанной на законе и институционально определенной международной системы, как правило, сожалеют об этом условии, надеясь вместо этого на более рациональную систему. Вероятно, это ошибка. Терпимость и даже приветствие более разнообразного и менее единообразного подхода к международной жизни и глобальному управлению, вероятно, со временем приведет к созданию более эффективных и получивших широкое признание институтов. Частично это будет выражаться в передаче власти региональным институтам, где конкретные культурные ценности и обстоятельства могут быть приспособлены лучше, чем в глобальных и универсальных институтах. Заглядывая в будущее, можно сказать, что путь к более эффективному и справедливому международному обществу, вероятно, будет по меньшей мере таким же извилистым, как путь, по которому англоязычные общества шли к развитию своего собственного уникального сочетания ценностей разума, традиций и религии.

            В любом случае, англоязычные страны возглавили усилия по созданию первого глобального общества, создали экономические и политические системы, которые стремились и, по крайней мере, в какой-то степени преуспели в том, чтобы идти в ногу с его быстрым развитием, и нашли способы, с помощью которых люди с радикально разными ценностями и приоритетами могли работать вместе в открытой и динамичной системе. Это неплохой показатель за триста лет; англоязычный мир уже оказал влияние на историю человечества столь же глубокое, как то, которого достигли великие цивилизации востока и запада, заложившие основы современного мира, и история морской системы, похоже, еще не подходит к концу.

            Перманентная революция

 

            Но в чем смысл усиления англосаксонской власти?

            Г. К. Честертон однажды написал: “Коровы могут быть чисто экономическими, в том смысле, что мы не можем видеть, что они делают что-то еще, кроме выпаса скота и поиска лучших пастбищ; и именно поэтому история коров в двенадцати томах была бы не очень увлекательным чтением”.¹ Крупный рогатый скот также все равны; быки могут соперничать за господство в определенном стаде, но не существует угнетенных рас или каст коров, переживающих из-за своих исторических обид и строящих заговоры с целью свержения тиранов-коров. Коровы Гернси не завидуют ангусам; быки не борются за свои права; херефорды не возмущаются особым статусом брахманов, а техасские лонгхорны не пугают и не оскорбляют остальных непредсказуемыми проявлениями односторонности в своей внешней политике. Все это очень успокаивает, но насколько люди хотят быть похожими на скот?

            Проблема коров преследует либеральное, открытое общество. Родо, уругвайский критик, назвавший общество янки примером порочного круга Паскаля, общества, у которого нет цели выше простого достатка, сделал отсутствие высших, неэкономических ценностей центральным элементом своей атаки на цивилизацию янки. Человеческий дух, утверждал Родо, выше этого. Зацикленность янки на процветании создает общество, которое материально сильно, но интеллектуально и морально слабо. Он сравнил это общество с Калибаном, мускулистым, но глупым слугой из шекспировской "Бури". Он сравнил латиноамериканское общество, менее развитое экономически, но более интеллектуальное и культурное, с благородным и блестящим духом Ариэль из той же пьесы.

            Проблема серьезнее, чем критика Родо ценностей янки, и затрагивает суть проекта западного просвещения. Либеральное просвещение обещает личную свободу и материальное изобилие всем. Это могло бы быть адекватной целью — если бы люди были коровами. Но если проект материального улучшения действительно является единственным, что либеральное общество предлагает человечеству, тогда что становится с такими качествами, как самопожертвование, благородство, отвага и честь?

            Как отметил Фрэнсис Фукуяма в книге "Конец истории", в гегелевской картине конца истории всегда было что-то печальное и не приносящее удовлетворения. После всего огня и бурь исторического процесса, борьбы между добром и злом, прогрессом и реакцией, долгого и трудного восхождения от варварства и рабства к свету цивилизации и, наконец, к свободному гражданскому обществу, наконец-то мы с трудом поднимаемся на вершину горы, чтобы встретиться с кульминацией устремлений поколений людей: Гомером Симпсоном. Мы остались с человечеством, которое присоединилось к коровам и, подобно обитателям воображаемой утопии Джона Леннона, “не за что убивать или умирать”. Мир превращается в большой торговый центр, и мы все ходим по магазинам: вечно. Ницше назвал обитателей этого мирного торгового рая “последними людьми” и посвятил некоторые из своих самых резких полемических высказываний тому типу людей, которые были бы удовлетворены таким миром.

            Это более радостное будущее, чем то, в котором человеческая раса вымирает в результате ядерной катастрофы, но оно остается, в лучшем случае, болезненно разочаровывающим. Был ли весь героизм прошлого, все страдания, вся страстная вера, самопожертвование, религиозные и политические состязания направлены только на то, чтобы построить рай для покупателей? Действительно ли либеральное общество выступает не за что иное, как за накопление материальных благ? Это самая глубокая критика американского проекта в мире: что это просто “занятость”, шум и ярость, ничего не значащие.

            С этой точки зрения, Америка - это не только пустое общество хладнокровных бизнесменов, выполняющих свои унылые задачи. Это враг смысла, морали и аутентичности везде, где такие вещи все еще существуют. По мере распространения американских экономических, социальных и политических ценностей по всему миру и по мере того, как американская потребительская культура проникает в глобальный консенсус, все, что придает смысл человеческой жизни, что делает людей благороднее и интереснее коров, начинает исчезать. Триумф Америки - это смерть человечества: это восприятие - это то, что может объединить не очень бывшего нациста, такого как Мартин Хайдеггер, с не очень бывшими сталинистами, такими как Жан-Поль Сартр, и объединяет обоих этих людей с латиноамериканскими гуманистами, такими как Родо, и с суннитскими и шиитскими радикалами в исламском мире. “Мы поклоняемся Богу, ненавидя Америку”, как выразился Тарек Хилми. Бороться с Америкой и ее коварным влиянием - значит бороться за сохранение подлинного человеческого опыта и ценностей, как бы мы их ни толковали.

            Лучший и, я думаю, решающий ответ на эту критику возвращает нас к творчеству Анри Бергсона. Бергсон утверждал, что у человечества есть инстинкт роста и перемен. Этот инстинкт - не временный аспект человеческого характера, а постоянная черта нашей идентичности. Если Бергсон прав, то гегельянцы ошибаются. Согласно классической гегелевской точке зрения, люди творят историю по той же причине, по которой из устриц получается жемчуг. Что-то, песчинка в случае с устрицами и социальное неравновесие в случае с людьми, вызывает дискомфорт; мы делаем все возможное, чтобы этот дискомфорт исчез. Устрицы выделяют успокаивающие слои слизи, покрывающие раздражающий песок; люди изо всех сил пытались преодолеть социальный дисбаланс и создать справедливое общество. В обоих случаях мы остановимся, если боль пройдет.

            Верить в это - значит упускать суть англо-американского проекта и, в более широком смысле, упускать величие человеческой расы. Безграничный динамизм, который питает англо-американское и капиталистическое общество, больше обязан Бергсону, чем Гегелю. Стремление к расширению научных и технических знаний и к применению плодов этих знаний в обычной человеческой жизни - это не просто стремление к более быстрым автомобилям и лучшему приему телевизионных сигналов. Это стремление удовлетворить человеческий инстинкт к переменам, проистекающий из глубокой и, по-видимому, встроенной в человека веры в то, что через перемены мы сталкиваемся с трансцендентным и божественным. Материальный и социальный прогресс, который является такой базовой чертой англо-американского общества и более широкого мирового сообщества, постепенно обретающий форму в рамках структуры, созданной англо-американцами, в конечном счете отражает поиск смысла, а не стремление к комфорту и богатству. И в отличие от гегелевской истории, у этого поиска нет предсказуемой конечной точки, потому что сам поиск является постоянной чертой человеческой природы.

            Если это правда, общество никогда не достигнет финальной стадии, политика никогда не перестанет меняться, а люди будут продолжать изобретать себя заново и ссориться, пока существует человечество. Мы остаемся наследниками Авраама, призванными к встрече с трансцендентностью, которая требует от нас оставить знакомое и принять вызов нового типа жизни в постоянно развивающемся мире. С англосаксонской точки зрения участие в этом приключении не является материалистичным, даже если квест приносит материальную выгоду. Отказ от поисков материалистичен; уклониться от этого вызова - значит принять чисто материальное существование и отказаться от духовных ценностей, которые делают человеческую жизнь по-настоящему человечной.

            На этот трансцендентный призыв в неизвестное будущее откликались такие люди, как Эндрю Карнеги, Джон Д. Рокфеллер и Генри Форд, когда вкладывали энергию своей жизни в предпринимательство. Карнеги и Форд были как политическими, так и деловыми визионерами; Обширная филантропическая деятельность Карнеги включала фонд мира, который продолжает сегодня финансировать проекты, направленные на построение нового и лучшего мира; "Корабль мира" Форда был благонамеренной, хотя и подвергавшейся насмешкам попыткой положить конец кровопролитию Первой мировой войны посредством частной активности и морального убеждения. (Я не защищаю бизнес-методы или политическое видение ни того, ни другого человека; я просто пытаюсь понять, во что верили эти люди и им подобные, что они делали. Трудовая практика Карнеги заслуживала порицания; антисемитизм Форда - тем более. Тем не менее обоими мужчинами двигали гораздо более сильные страсти, чем простая жадность.)

            Капитализм дает полное выражение той стороне человеческой природы, которая откликается на этот авраамический призыв принять динамичную религию со всеми ее опасностями. Вот почему англо-американцев под влиянием культуры и психологии, сформированных динамичными религиозными движениями, возникшими на различных этапах английской и шотландской реформаций, так сильно тянуло к капитализму, и почему они так настойчиво работали над тем, чтобы придать ему полный размах.

            Это прометеевское стремление заполучить всю власть, которую можно заполучить, сделать все, что возможно для человечества, изучить то, чему можно научиться, построить то, что можно построить, и изменить то, что можно изменить, - вот сила, которая подтолкнула три морские державы к их глобальному положению. Общества, которые осознают эту динамику и принимают ее, становятся богаче и могущественнее; те, кто отвергает ее или не в состоянии справиться с ее вызовами, становятся слабее. Внутри обществ происходит нечто подобное: более динамично ориентированные люди, регионы, институты и отрасли стремятся к власти за счет тех, кто предпочитает более медленный и безопасный путь. Уникальная роль англо-американцев в наше время отчасти проистекает из того, как эти общества пришли к убеждению, что динамизм является их традицией: что они чтят свое прошлое и признают свои корни, устремляясь в будущее.

            В отличие от гегелевской устрицы, ищущей тишины и умиротворения, Морж и Плотник хотят перманентной революции. У этого процесса нет ни места отдыха, ни конечного пункта назначения, и реальная цель англо-американской цивилизации - по-настоящему осуществить перманентную революцию. Мы запускаем космический корабль, а не строим дом отдыха.

            Мы пока не знаем, на что способно человечество, какие интеллектуальные, духовные, технологические и культурные ограничения — если таковые вообще существуют — существуют на способности человечества. Морской орден представляет собой на глубочайшем уровне организацию человеческих способностей и обществ, открытую для всех наций и всех культур, для исследовательского путешествия в неизведанные воды.

            Я думаю, это путешествие - и наша судьба, и наш долг, даже если мы не знаем и не можем знать, как и когда оно закончится.

             

            ЭТО путешествие НЕ БУДЕТ спокойным. В модели Бергсона инстинкт традиции и застоя также заложен в природе человека. Статичная религия, религиозные и трансцендентные переживания и верования, утверждающие силу и необходимость стабильности и преемственности, никуда не денутся. И люди, откликающиеся на ее призыв, будут противостоять силам, стремящимся разрушить старые традиции. Перманентная революция, к которой стремится динамичная религия, как представляется, вызовет одинаково постоянное сопротивление со стороны статичной религии и сил традиции.

            Борьба между двумя формами религии в значительной степени ответственна за борьбу между универсальной и партикуляристской историей. Динамическая религия соответствует универсальной истории, выражению в политике и культуре призыва преобразовать мир. Статичная религия соответствует конкретной истории, призыву оставаться верными корням того, кто мы есть, и свидетельствовать о человеческих достижениях и трансцендентных ценностях, которые выражены в священном прошлом конкретного общества и религиозной традиции, к которым мы принадлежим.

            Мы отметили, что морская система не смогла удовлетворить коллективные требования многих мировых культур и цивилизаций к равенству и уважению; теперь мы можем видеть, что этот конфликт частично проистекает из двух противоположных наборов инстинктов, описанных Бергсоном, и отражает столкновение универсального и частного видения истории.

            Если все это правда, то конец истории действительно может настать, но конец истории — это не эпоха застоя и стабильности. Для Гегеля и его последователей конец истории означал, что человечество построило правильную социальную систему, отвечающую глубочайшим требованиям человеческой природы.

            Я думаю, что мы, возможно, и сделали это, и что мы построили мировую систему, соответствующую человеческой природе, но результаты были, мягко говоря, удивительными. Оказывается, что природа человека требует конфликта и соперничества, а не спокойствия и лени. Общество, соответствующее природе человека, не будет безмятежным местом; это будет общество в постоянном беспорядке. С одной стороны, перманентная революция капиталистического общества - это единственная форма человеческого общества, которая полностью отвечает инстинктивному стремлению человека к развитию и росту. С другой стороны, природа человека требует преемственности, и человечество будет изо всех сил цепляться за свою особенность и свое прошлое. Этот конфликт, вероятно, не поддается разрешению; участвовать в этом конфликте и быть сформированным им - это большая часть того, что значит быть человеком.

            A hymn by William A. Percy used in Anglican worship today expresses this idea, that the goal toward which humanity strives is more complex than many think. Recalling how the “happy, simple fisher folk” Jesus called to be his apostles ended up, the hymn describes how

Young John who trimmed the flapping sails
Homeless in Patmos died;
Peter who hauled the teeming nets
Head down was crucified.      Looking back over the lives of the fisher folk before and after they knew “the Peace of God which filled their hearts / Brimful, and broke them, too,” the hymn concludes:

The Peace of God it is no peace
But strife closed with the sod
Yet brothers pray for but one thing:
The wondrous Peace of God. The end of history is, I think, this peace of God, and like the peace of God it is not something that we enter totally and at once. It is a beginning, not an end; we will be moving into it more and more deeply, and learning more about what it means as time goes on.

            We must always bear in mind that the revolutionary transformation of the human condition by advancing technology is still in its early stages. As hundreds of millions of people in countries like China and India enjoy greater opportunities for education, as faster and smarter computers become more widely available, and as more companies and countries are able to pour greater sums into scientific research, we are likely to see a tremendous surge in scientific discoveries. The ever more flexible and deeper capital markets in the world, and the ever larger numbers of profit-seeking enterprises eager to exploit new scientific discoveries to provide new products or to enhance the productivity of their workforces, will work together to ensure that the results of this flood of discovery will pour more quickly and efficiently than ever into world markets.

            Capitalism is taking us toward a future of accelerating change. The first twenty years of the twentieth century saw as much technological progress as the entire nineteenth century. Currently, industrial societies appear to be doubling their rate of technological progress every ten years. If this continues, and there is every reason to suppose that it will, the twenty-first century will experience the equivalent of twenty thousand years of “normal” human progress.²

            This suggests the tide of social change will continue, that economic and political relationships around the world will be in constant flux, and that the cultures that dislike dynamic capitalism or are unable to manage it well will suffer even greater difficulties than they now face. New armies of ghost dancers are likely to sweep down from the hills, and, as technology creates new and cheaper biological and other weapons of mass destruction, they are likely to wield more terrible weapons than ever.

            I cannot predict how this will end. But it seems likely that even as the historical process continues to accelerate, and even as dangers surround us on every hand, much of American society is going to approach this new and so far rather unsettling century with the optimistic faith in the invisible hand that has long been our hallmark. One way or another, large numbers of Americans are likely to continue to believe that the values that have shaped the Anglo-American world and by which the Anglo-Americans have gone on to take the lead in the last three tumultuous centuries remain the values that bring success in their daily economic and political pursuits. They will also continue to believe that these values are leading us westward and upward. Like the young man in Longfellow’s poem, America will continue rushing forward, however steep the slope or forbidding the terrain, bearing its banner with the strange device: Excelsior!

 
           Acknowledgments

 

            Как обычно, есть много людей, которым следует выразить признательность. Прежде всего, это Ричард Хаасс, чья безграничная поддержка позволила мне написать эту книгу и чьи мудрые советы сделали ее лучше. Я также хочу поблагодарить Ричарда за все, что он сделал, чтобы сделать Совет по международным отношениям таким замечательным местом для работы ученых. Ян Мюррей, главный операционный директор, и Джефф Рейнке, руководитель аппарата, разделяют приверженность Ричарда учреждению и сотруднику. Спасибо им обоим за многолетнюю дружбу и помощь.

            Я также хотел бы выразить признательность тем, чьи советы и проницательность помогли мне сформулировать (а в некоторых случаях и переформулировать) основные идеи этой книги и кто привлек мое внимание к различным вопросам интерпретации и фактам. Две исследовательские группы постоянно давали комментарии и советы. Одна из них, базирующаяся в Вашингтоне, округ Колумбия, стала возможной благодаря щедрости Форума Пью по религии и общественной жизни. Другой базировался в Лос-Анджелесе и был подписан за счет щедрого подарка от Роберта Дж. Абернети.

            Я благодарен всем, кто присутствовал на сессиях этих двух групп и кто помогал мне своими советами и критикой; Я особенно благодарен Луису Луго и Тиму Шаху из Pew. Они были больше, чем спонсорами; они были интеллектуальными партнерами. Также на вашингтонских встречах особенно полезными были выступления Фрэнсиса Фукуямы, Питера Бергера, Адриана Вулдриджа, Леона Фьюрта, Энди Кохута, Брайана Хехира, Адама Гарфинкла, Элизабет Бумиллер, Джеймса Курта, Ричарда Джона Нойхауса, Джона Джадиса, Ричарда Лэнда, Хусейна Хаккани, Руэля Марка Герехта, Терри Лаутца и Мойзеса Наима.

            В Лос-Анджелесе я хотел бы поблагодарить Роберта Дж. Абернети, Джонатана Д. Аронсона, Коди Д. Берка, Дэна Колдуэлла, Артура Н. Гринберга, Эдвина О. Гутмана, Джеймса П. Халпера, Энн З. Керр, Хизер С. Грейс, Роберт Дж. Лемперт, Томас Ф. Кранц, Роберт М. Мэйси, Виктор Х. Палмиери, Барри А. Сандерс, Чарльз Вулф, Кертис А. Хесслер, Майкл Д. Интрилигатор, Джон Шу, Эдвин М. Смит, Дэвид Р. Айон, Грегори Фрай Тревертон, Джейсон Р. Вольф и Джон Н. Йохельсон. Многие участники вышли далеко за рамки call of duty, обмениваясь письменными ответами и делая подробные заметки по рукописи. Эта группа, которая регулярно встречалась в течение всего периода моей работы над книгой, была бесценным собеседником. Я благодарен вам за помощь и поддержку.

            Есть другие люди, чья щедрая личная и финансовая поддержка позволила мне работать над книгой. Поддержка и советы Марка Фиша были очень своевременными и желанными. Джон Гут и Фонд Вудкока снова и снова удивляли меня постоянством и щедростью своей поддержки. Аллен Адлер, Фрэнсис Битти и Марк Бернер продолжали давать полезные советы. Я также хотел бы поблагодарить Фонд Генри Люса за его поддержку. Я благодарен вам всем.

            Совет по международным отношениям остается прекрасным местом для ученых во многом благодаря людям, которые там работают. Джеймс Линдси и Гэри Сэмор, два директора по исследованиям, которые работали в то время, когда я работал над этой рукописью, оказывали мне всяческую поддержку. Джанин Хилл, заместитель директора по учебной работе, стала хорошим другом, а также ценным коллегой. Стипендиаты совета представляют поразительный диапазон взглядов в сочетании с огромным талантом. Мои беседы с моими ближайшими соседями Лори Гарретт, Максом Бутом и Изабель Коулман на протяжении многих лет были не только приятными, но и поучительными. Я также благодарен ряду нынешних и бывших коллег по учебной программе, среди которых Ли Файнштейн, Джулия Свейг, Майкл Леви, Стив Кук, Рэйчел Бронсон и Джагдиш Бхагвати, за их дружбу и советы. Я также благодарен военным, дипломатам и сотрудникам разведки, которые на протяжении многих лет работали в совете от правительства США. Они были более чем готовы поделиться со мной своим опытом; во многих отношениях эта книга отражает идеи и размышления, которые были вызваны моими встречами с такими людьми, как Хелима Крофт, Кристофер Лафлер, Эванс Ревир, Джеймс Крейтон, Стивен Басби, Томас Кулора, Джон Ньюэлл и Пит Мансур.

            Помимо работы в учебном отделе, я также извлек пользу из идей и усилий многих коллег по всему совету. Джим Хог и Гидеон Роуз из Foreign Affairs - экстраординарная команда, и я благодарен им за проницательность и мудрость. Дэвид Келлог не раз озвучивал идеи, которые впоследствии стали частью книги. Нэнси Роман из вашингтонского офиса совета была не только коллегой, но и другом. Сюзанна Хелм из программы развития предоставила помощь и совет, когда я искал финансирование для своих исследований. Феноменальная команда библиотекарей Совета — Марсия Спрулз, Мишель Баут, Конни Стагнаро, Эрика Андерсон и Ник Фокас — под руководством Ли Густс оказывали огромную помощь на каждом этапе работы. Нэнси Бодурта, Ян Хьюз, Ирина Фаскианос и Лиза Шилдс и их команды предоставили всевозможные советы, помощь и поддержку. Я продолжаю быть благодарным за все, что они делают, и за всю поддержку, которую я получаю от их сотрудников. Дэн Курц-Фелан из Министерства иностранных дел обеспечил постоянный поток книг, поступающих в мой офис. Чарли Дэй, Роберт Осория, Вирджиния Пэрротт и Дипак Триведи из офисов информационных служб объединили свои таланты, чтобы поддерживать работу моего компьютера, и не раз спасали файлы, которые, казалось, были утеряны навсегда. Я также хочу поблагодарить Яна Норая и Фрэнка Альвареса, которые изо дня в день поддерживают работу совета.

            Ни один список моих долгов перед советом не был бы полным без упоминания роли Леса Гелба. Лес привел меня в совет десять лет назад, и с тех пор он продолжает консультировать, поддерживать и вдохновлять меня. Его комментарии к этой рукописи были чрезвычайно полезны; еще более полезным был его пример разумного патриотизма, честности, преданности и дружбы.

            Джонатан Сигал, мой редактор в Knopf, был терпеливым и способным редактором, чья поддержка книги никогда не колебалась, и чьи прозрения действительно изменили ситуацию. Джери Тома продолжает оставаться моим дорогим другом и проницательным агентом. Мои родители прочитали каждое слово этой рукописи в нескольких разных вариантах; их поддержка и предложения очень помогли.

            Я также благодарен моим студентам в колледже бардов. Они были первыми слушателями некоторых идей и текста рукописи; их реакция и комментарии очень помогли. Я особенно благодарен Джейку Нэйбелу за его вдумчивые комментарии, а также за предложение ознакомиться с книгой Реджинальда Хорсмана "Раса и явное предначертание". Спасибо Леону Боттштейну за то, что привел меня в Bard, Джонатану Беккеру за все, что он сделал, чтобы мой опыт преподавания был положительным как для меня, так и для студентов, и Джорджу Соросу за то, что познакомил меня с Леоном.

            Я также хочу поблагодарить Джорджа Сороса за работу, которую он проделал над Карлом Поппером и открытым обществом. Проницательным читателям "Бога и золота" не составит труда признать, что я в большом долгу перед работой Джорджа, а некоторые идеи, изложенные в этой книге, впервые были высказаны им в беседах за обеденным столом.

            И последнее, но не менее важное: я хочу поблагодарить замечательную группу молодых людей, которые на протяжении многих лет были моими научными сотрудниками. Без их ума и усердия эта книга была бы гораздо менее интересной и точной. Бенджамин Скиннер, Дерек Ланди и Дэниел Долгин провели некоторые первоначальные исследования; Бен Скиннер продолжал оставлять отзывы и полезные предложения еще долгое время после того, как ушел с работы в совете. Чарльз Эдель, Брайан Гандерсон и Скотт Эрвин несли большую часть бремени в те годы, когда была написана основная часть рукописи. Все трое остаются хорошими друзьями, и я благодарю их за это, а также за помощь с книгой. Эйтан Гольдштейн и Элиана Джонсон присоединились к финальному этапу работы над книгой. С помощью нашего трудолюбивого стажера Ивана Лидарева они преодолели большие препятствия и сложные сроки, а также Бенджамина Уайза, который вызвался присоединиться к нам для финального рывка. Спасибо, Эйтан и Элиана, вы молодцы! Эйтан, Элиана и остальные были не просто исследователями и собирателями фактов; они были вдумчивыми и внимательными читателями, чьи предложения и идеи во многих случаях помогли сформировать окончательную форму книги. Ответственность за любые ошибки в фактах или интерпретации, конечно же, лежит на мне.

            Кигали, Раванда
июль 2007